швырни меня с пепельного подоконника

«мы сумасшедшие из больницы на шоссе, из психокерамической, треснутые котелки человечества»

Зима — время смерти; кроваво-снежной цепочки следов, ведущей к обезглавленному трупу. Майлз неаккуратно стряхивает пепел, прислоняется затылком к стеклу и смотрит в приоткрытое окно: белый низ — чёрный верх. Густое ничего и скрипящий на зубах магический сахар. Прозрачный дым тает в воздухе. Майлз устраивается поудобнее, поттягивая к себе ногу и сгибая её на подоконнике. Его тело словно запустили в космос, к самой луне, возможно — лёгкое, нет, пустое, проваливающееся в само себя и рыхлое, как снег. Можно просунуть руки — и нащупать пульсирующую тьму и ошмётки внутренних органов. К коже липнет холод. Не морозный; влажный и чужеродный. Потусторонний, как невидимая паутина и мир, что тает на кончиках пальцев, отзывается в голове золотыми кольцами, падающими на кафель. Из ушей вытекает горячая слизь вперемешку с кровью; так кипит вода в щёлкающем чайнике. Ветер ютится под серой (белое — табу) футболкой; сигарета тлеет между средним и безымянным, прижимается к бледной щеке, шее, скользит по пустым венам на запястье и летит в окно с десятого этажа. Ничего. Наниты устремляются к ожогам тут же, и Майлз разочарованно, по-детски как-то вздыхает и врезается лбом в согнутое колено. Размышления угнетают. Ведь Майлз теперь — ходячий труп. И он чувствует, что начинает изнашиваться, как пара долбанных кроссовок. Его мажет, колет и в сторону каждый раз ведёт всё сильнее. Вальридер обеспечивает носителю защиту, но жизнь с ним — тупое, разрушительное существование. Балансирование на грани здравомыслия и сдирающего шкуру безумия с перерывами на сюрреалистические кошмары. Что-то затихает. Здесь на одно сердцебиение больше — девяносто ударов в минуту на двоих. Майлз поднимает голову; под ладонью мнётся полупустая пачка. Прозрачные помехи изламывают фигуру Вейлона и выкалывают ему глаза, но больно отчего-то становится Майлзу. А потому он оживляется — не в прямом смысле, конечно. — Как Элизабет? Мальчики? — Уснули. За стенкой и вправду слышится беспокойный сон. — Хорошо. Вейлон рассеянно гремит кружками. Бесстыдник, стоит в одних чёрных шортах. Майлз бездумно чиркает зажигалкой и видит, как на стенах в лунном свете, будто под толстым слоем льда, болтаются дрожащие тени-рыбы и пускают мыльные пузыри. Следят. Предупреждают. Наверняка прячут за скользкими пазухами блестящие — как снег — ножи. Взгляд всё равно возвращается к Вейлону — глаза, губы, шея, ключицы, оголённый торс. Майлз сглатывает. Пробует огонь на вкус и получает тычок в рёбра откуда-то изнутри. Идиот. — Тебе не холодно? Могу окно закрыть. — Всё в порядке. — Я всё-таки закрою. — Спасибо. И с зажигалкой осторожнее, пожалуйста. Вот и поговорили. Майлз бьётся затылком, полностью забирается на засыпанный пеплом подоконник и прижимает к груди дымящуюся кружку — теперь скорее из привычки. Вейлон подпирает собой дверцу духовки; тихо. Почти уютно, но безнадёжно и холодно, как в могиле. За последние четыре месяца им всем неплохо досталось — пришлось сжечь собственные дома, избавиться от машин и, путая следы, пуститься в бега, потому что Вейлон — крыса, Майлз — идеальный носитель, и на лбах у них ищейками Мёркофф ярко-красным отмечены мишени. Майлз вливает в себя пустоту. Глядит вниз, думает, как и Вейлон, — не может не — однако мысли Парка занимают маршрут на завтра, семья и бешеные псы Мёркофф, а в голове Майлза зернистые помехи, тест роршаха и карта тела Вейлона, дотянуться до которого не удастся никогда. У Майлза всё проще, но от этого, блять, не легче. Между ними пропасть, гигантская пропасть, в которую Майлз — придурок — свалился, желая к Вейлону приблизиться. Здесь не влюблённость — болезненная, удушающая потребность, проламывающая рёбра, и томительно скользящее по горлу пыльное сердце. Майлз устал злиться, — на себя, на Вейлона, на его жену и детей, на Мёркофф и Вселенную — дышать сквозь стиснутые зубы и кусать собственные костяшки в приступах агрессии. Его мир разбивается витринами под арматурой, хрустит ледяной крошкой и впивается в кожу безжалостно. Майлзу бы чувствовать под пальцами чужое тепло и самому плавиться в блуждающих прикосновениях, утопать в плавных движениях, запахе, — бархатном, мягком и таком болезненно-родном — тягучем голосе, шепчущем бессмысленности и беспокойства, целовать, липнуть к щекам, лбу, носу, скользить губами по шее, ключицам, ещё ниже — и чувствовать-чувствовать-чувствовать, но нельзя-нельзя-нельзя. Майлз задыхается — потому что грёбаное, твёрдое нельзя превращает его в псину, и это всё ощущается таким блядски неправильным. Потому что однажды его пальцы сомкнулись на шее Вейлона. Потому что он был прощён. Потому что Вейлон, кажется, считает его мальчишкой, чью жизнь он успешно похерил (теперь уже дважды), и, кроме того, продолжает винить себя. Потому что у Вейлона уже есть семья. Семья. Семь букв — семь пуль, что пронзили грудь и проломили хребет. И — Майлз помнит — ещё столько же сверху. Приятный бонус за хорошее поведение. В груди закипает. Мысли остро пузырятся, разваривают голову. Всё летит к чёрту. Трещит по швам. Он сам — в первую очередь, ведь две крайности — безумие и здравомыслие — в конце концов соприкоснутся, сворачивая шею миру за его спиной и стирая мозг в труху, больное воображение наложится на не менее больную реальность, и руки — снова — окажутся по локоть в крови, но уже не его собственной. Тут красное на белом. Кафель, щедро залитый багряным. Тошнотворная красота и незабываемый запах. Позвоночник охватывают огромные лапы scolopendra gigantea, душная и густая тишина напоминает стоящего за спиной маньяка, тыкает в спину лезвием; вот-вот схватит за горло и затащит в одну из синих-синих, но забрызганных красным (как вскрытая вена) кабинок, чтобы зажать рот ладонью, в два простых движения отделить пару пальцев от кисти и оторвать голову. Ведь это весело — кровь хлещет до самого потолка, выводит на стенах огромные надписи и липко хлюпает под подошвой ботинок. Стынет в жилах, запекается под носом и горячей массой течёт по сосудам. Тихие рыбы-тени мягко перетекают на потолок. Ножи блестят — как снег. Да, весело. Чужой смех булькает в голове, отдаляясь. Смеётся и Майлз — удивлённо и беспомощно, хватаясь за голову, едва не подпалив волосы зажигалкой и почти роняя кружку. Вальридер — художник-садист, Майлз — его жертва; так и существуют в одном теле. Да, всё трещит по швам. Он — в первую очередь. Гниёт и разваливается на части, потому что бороться перестал уже давно. — Майлз? Тебе плохо? — сто ударов в минуту на двоих; у Вейлона в глазах беспокойство. Искреннее, кажется, но где-то на дне прячется животный страх — Майлз чувствует. Нет, не так, Вальридер чувствует — он таким питается. Сошёл с ума, господи, он сошёл с ума. — Знаешь, Вэй, ты мне чертовски нравишься, — дрожащим голосом выпаливает Майлз и, не оборачиваясь, распахивает окно, пока Вейлон захлёбывается чаем и бьёт себя по груди. — И я, похоже, ничего не смогу с этим поделать. Гул в ушах стремительно нарастает; фигура Вейлона теперь излучает странное сияние и напоминает гакрукс на космическом фоне — мир расплывается, теряет фокус, превращаясь в плохо обработанную фотографию; наниты лавовыми муравьями бегут по сосудам, жар распространяется по телу вперемешку с зудом, нестерпимым ознобом и яростным, бьющим каменной плитой по вискам «что ты творишь, идиот?» — О чём ты... Глаза Вейлона медленно расширяются. Ведь Майлз криво — совсем не через силу — улыбается. И валится из открытого окна в объятия смертоносной зимы.