***
С той ночи у Джонни наконец-то появилось развлечение, которому он мог отдаться всей душой. Весь следующий день он мучился нервным колотьем между приемами пищи, прогулками, общественно-полезными работами и посещением уборной, пока не наступило время вечернего отбоя. Тогда Элис снова заглянула на огонек его воспаленной фантазии. — Семнадцать, — ухмыльнулась она. Благослови Господи Зимнего солдата, подумал Джонни сквозь сон. — Я встретила тебя, и ты сказал мне, что исправился. — Элис ткнула его в грудь с таким же видом, с каким в их первый раз зачитывала ему права согласно правилу Миранды**. — Мы стали работать вместе. Ты сливал мне информацию. Я сажала преступников. «Мы ходили поужинать», — дополнил Джонни тем, чего вообще-то никогда между ними не было, но ему очень хотелось. — Мы ужинали, — почти рявкнула Элис. — Как вдруг я узнаю, что... Исправился, говоришь? Мозги себе вправь! Ты не только не раскаялся, а еще и набрал за моей спиной семнадцать статей. Из них пять — уголовные! Джонни гордо заулыбался. Он был плохим мальчиком, и за это жизнь — переменчивая любовница — то поощряла его, то жестоко наказывала. Элис, как он подозревал, воплощала собой оба этих намерения. Но он не жаловался. Ведь невозможно жаловаться на столь соблазнительных офицеров полиции, за такое можно присесть еще на пару лет. — И той ночью, когда ты не пришел на условленную встречу... — Можно было вечность смотреть, как маленькая грудь Элис вздымается от клокочущей внутри ярости. — Я подумала, что ты очень везучий засранец. Клац! — щелкнул курок взведенного полицейского пистолета. Наставив оружие на Джонни, Элис оскалилась: — Знаешь, некоторые парни не переносят свинец.***
Если бы Джонни не жил в одиночке, сокамерники уже давно обратили бы внимание на его странное поведение. Все располагало к тому, чтобы он продолжал встречаться с Элис хотя бы так, смежив веки и отрубившись. Эта девица засела в нем крепче пули в бедренной кости. Крепче топора в спинном мозгу. (О да, Джонни не раз «пересматривал» «Убивая Еву» в своей голове, размышляя о противоречивых отношениях между преступниками и преследующими их агентами.) С каждым разом его сны становились все осознаннее и наполнялись смачными деталями; их главная звезда меняла наряды, один откровеннее другого, танцевала и пела, как в старом бродвейском мюзикле. И теперь его последним желанием перед казнью на стуле было бы увидеть Элис и пересказать ей, какую дичь с ее участием он видел в своих мечтах. При этом Джонни ухмылялся бы. Она бы плакала. Конечно, ведь она тоже на него запала и ей будет его не хватать, честно-честно. В идеале, наплакавшись, она бы положила на стол между ними приказ о его помиловании, и тогда отовсюду повылезали бы тюремные охранники, крича: «Сюрприз!» Больше, чем такие сюрпризы, Джонни любил разве что представлять свою жизнь в виде комикса, с необычными переходами между фреймами. Может, он бы художником стал, если б его не сманили лавры наркобарона. Так вот, сны об Элис составили бы самые красивые и технично прорисованные странички. Джонни ждал этих снов с такой силой, что забил на все, происходившее вокруг него в тюрьме. Охранники удивлялись такой смене поведения. Получается, он сам невольно устроил им сюрприз. — Ржавый, — отчеканила Элис, появившись следующей ночью перед ним. — Я сидела в архиве, перебирала улики, вообще никого не трогала. Вдруг врываешься ты в похотливом припадке и говоришь: «Да ты там уже вся проржавела!» Ты ебанулся?! Джонни не знал, но он умел смеяться во сне. И смеяться, к счастью, тихо, иначе вахтенные сбежались бы на шум и нашли бы неприятный способ его угомонить. — «Вся проржавела!» — Элис раздраженно сдула челку со лба и вдруг прижалась к Джонни, сузив глаза: — А потом... — ...мы переспали в архиве, — подсказал Джонни с хитрой улыбкой. — Мы переспали в архиве десять раз. Он врал, конечно, но Элис из его видений это было невдомек. То расходясь, то сближаясь в этом вихре откровений, они танцевали танго в лучах софитов, и невидимая толпа рукоплескала им. Джонни было все равно, насколько он «ебанулся» и насколько неоригинальная у него фантазия. Просто в камере размерами два на два не потанцуешь, тем более с красоткой в черном белье, а в предрассветных грезах — можно. — И что ты скажешь? — спросила Элис, наконец-то отдышавшись после быстрого, но феерического соития в танго. — Что дурь людям не толкал? Что не устранял конкурентов? — Нет и нет, — вкрадчиво протянул Джонни и оттянул ее каштановые волосы, чтобы поудобнее приложиться губами к шее. — Ничего такого не делал. А если и делал, то мне ведь надо на что-то жить, верно? Деньги на деревьях не вырастут, счета сами себя не оплатят. — Спорткар сам себя не купит, — съязвила Элис и сильно укусила его за ухо. За ту секунду, что он ойкал от неожиданности, она успела исчезнуть из его рук. Пришлось Джонни открыть глаза. Очередное утро за решеткой — впору черточки, отмеряющие дни, на стенах рисовать. Жаль, карандаш у него отобрали за давнюю драку в столовой (где оружием выступал как раз карандаш). Не дали Джонни раскрыть в себе художественные таланты; а царапать стену ногтем, как Хэнкок, он бросил после первой же попытки.***
Наваждение продолжилось. Джонни все меньше хотел вываливаться из снов обратно в явь. Удивительно, что слово «рассвет» Элис произнесла лишь под конец новой ночи, точно призывая его не утопать в грезах и не терять себя. До этого она еще что-то рассказывала, Джонни не смог разобрать, ведь говорила Элис почему-то на французском, как внезапно уважающая себя канадка. И это было вдвойне удивительно. Сам Джонни по-французски мог произнести только одну фразу: «La vie c'est de la merde»***, — и как его мозг сгенерировал для Элис целый монолог на языке Астерикса и Обеликса, да еще грамматически и семантически верный (Джонни очень надеялся), оставалось большой загадкой. Еще через ночь со слова «печь» начался секс. Банальнее не придумаешь. Где «печь», там и «жарить», считал опытный кулинар Джонни. Его неземная, фантастическая, сладкая и нежная Элис от того, что он проделывал, была в шоке. Она полностью отключилась от реальности, не могла и аргументов против припомнить. А поэтому отдавалась ему как надо, как хотел он и хотела бы она. Джонни представлял какой-нибудь отель, наподобие тех, что в ходу у японцев; представлял вино и лед; представлял буквально все, только не опостылевшую ему тюрьму. А значит, на самом деле от реальности отключился он сам. И это было сладко. Горечь пришла, когда он очнулся и осознал, что по левую руку от него по-прежнему решетка, и все его мечты мертвы. Мертвы, по крайней мере, до следующего отхода ко сну. — ...Я любила Джонатана Аллингтона больше, чем можно вообразить. Как жестоко слышать подобное от девушки, чьей святой обязанностью, закрепленной в уголовном праве, было ловить Джонатана Аллингтона и ему подобных. — Такой талантливый парень, — пробормотала она и обвила руками его шею, не сводя с Джонни глаз. — Чувственный. Настоящий художник. Джонни по привычке улыбался, а сам чувствовал, что впервые хочет очнуться от сна поскорее. Он не узнавал выражения ее лица, хоть и знакомого ему до последнего штришка. Под штришками подразумевались морщины, многие из которых могли появиться благодаря самому Джонни. — И он постоянно искал себя, — шептала Элис ему в шею, еле-еле дотягиваясь до нее стоя на цыпочках. — Каждый день Джонни уходил на поиски себя, чтобы позже его искали девять копов, прокурор, адвокат и какая-то Вики. Господи боже, этими словами она схватила его за яйца. Не буквально, а все-таки вполне ощутимо. Элис ухмыльнулась совсем, как он: — Можно сказать, мы с Джонни разошлись из-за творческих разногласий. Он видел себя преступником, а я... — Видеть меня не хотела, — оборвал ее Джонни, отстраняясь. Непрошеная обида прижгла его там, где у людей обычно солнечное сплетение; у Джонни в том месте сплелись чувство горечи и чувство несправедливости, словно мерзкие дьявольские силки. И уже не сияли софиты, не звучали аплодисменты, на Элис не было сексуальных нарядов, а только его собственная тюремная роба, рукава которой были ей очень длинны. Джонни устал разбираться в фортелях, что выкидывало его подсознание. Он принял мужественное решение проснуться немедленно и, по возможности, больше не засыпать. Чего тут сложного, в самом-то деле.***
Попав в тюрьму, Джонни расписался в том, что разрешает приводить к нему посетителей. Раз в год он подписывал эту форму снова и снова, однако та пока не пригождалась. Жизнь его знакомых с воли шла своим чередом, и никто, по-видимому, не горел желанием проезжать несколько штатов, чтобы точить с Джонни лясы час-другой. И все же наутро после самого опустошающего кошмара в жизни Джонни к нему заглянул охранник с фразой: «К тебе посетитель». Разумеется, это была она. Строгая, контролирующая свои чувства лучше, чем он мог ожидать, хмурая, убравшая длинные косы за плечо, Элис ждала, являя собой дикий контраст с той развратной, жесткой Элис из его снов. И все-таки это была она, отражающая часть его натуры. Джонни смотрел на нее сквозь оргстекло с таким видом, будто знал о ней что-то, чего она сама о себе не знала. Возможно, она пришла спасти его не только от электрического стула, но и от скуки. А возможно — пришла погубить. — Элис? — поприветствовал ее Джонни, сняв телефонную трубку. — Только не воспринимай мой приход как должное. — И она дернула носом, как делала всегда, когда что-то ее невероятно смущало. Это ли не повод сделать игривый тон и подначивать Элис, пока та не покраснеет до ушей? — Тебя тянет ко мне, признайся... — Очередной дешевый подкат. — Или тебе вновь понадобилась моя помощь в расследовании? — Как же! Тут Джонни довольно заулыбался, оглядев верхнюю часть ее тела. — Красивая портупея, — отметил он, и на это Элис уже не знала, что ответить. — Учтите, офицер Кэмпбелл: как любая порядочная представительница власти, вы теперь обязаны на мне жениться и вытащить меня отсюда. — Не жениться, а выйти за тебя, — машинально поправила Элис и встрепенулась. — Нет! НЕТ! Совсем очумел? С чего ты взял, что я тебе обязана? — Так ведь меня вечером свои же грохнут. — Джонни сыграл печаль лицом. — Узнают, что со мной на свиданиях флиртует коп, и пиши пропало. — НЕ флиртует! — Румянец на ее щеках показывал, кто побеждает в этом споре. — И не ври, никто тебя не тронет. Ты ведь всем тут расскажешь, что я не коп, а твоя девчонка, потому что ну не можешь ты не хвастаться, Джонатан. Врун паршивый. В ответ Джонни засмеялся и покосился на Элис: — Знаешь, мне жаль, что мы так ни разу и не переспали в архиве для улик. — А мне жаль, что такую дуру, как я, угораздило с тобой связаться, — парировала Элис без капли искренности. — Каждую ночь думаю об этом — и жалею. — Я тоже думаю о тебе. Каждую ночь. И в этом Джонни был искренен. — Я думаю о том, какой прекрасный дуэт мы с тобой, госпожа офицер, могли бы составить. Криминальный или законопослушный, как хочешь. Приятно убедиться, что я действую на тебя самым правильным образом, как в старые добрые времена. Рано или поздно я тебе понадоблюсь, и когда это произойдет — звони на этот телефончик! — Джонни с лукавой ухмылкой показал ей трубку для переговоров через оргстекло. Затем он встал и ушел, не оборачиваясь, не видя ее реакции. Полностью удовлетворенный новым поворотом в жизни, следующую ночь он спал без всяких слов, сладко и безмятежно. Джонни знал: раз Элис пришла к нему один раз, то она будет появляться снова и снова. Причем наяву, словно не было долгой разлуки, словно все хорошо и скоро будет еще лучше. А это значило: теперь ему и скука нипочем.