Плакса

      Не то чтобы Чан когда-то думал, что Минхо — плакса.       Когда щуплый и нескладный мальчонка впервые попал к ним — ему на вид тогда было лет двенадцать — он был колючим, диким совсем котенком. И, учитывая то место, куда он попал — другим ему было стать не суждено. Чану тогда уже за второй десяток перевалило точно — он глянул на него свысока, потрепал по головке и дал слово, не только самому себе, но и боссу — что будет о нем заботиться. Непременно будет. Воспитывать даже будет, если понадобится.       — Тебя как звать? — Чан присел на корточки, поддергивая брюки на коленях.       — Ли Мин-о, — ответил мальчик, утерев ручонкой лицо и подавив-таки очередной всхлип.       Чану сказали, что от дома ничего не осталось — одни развалины. Никто не выжил. Остались только вечные долги, способные пережить даже конец света. Мальчонка смотрел на Чана своими огромными глазищами и Чан не мог выдержать этого взгляда. Никогда не мог. Слишком слаб был для этого что тогда, что теперь.       — Очень приятно, Ли Минхо. Можешь звать меня Чан.       И Чан воспитывал. И, нужно отдать должное самому маленькому Минхо — он, пускай и не слушался Чана — ну, и других наставников тоже — примерно во всем: сбегал с тренировок и старательно засыпал на лекциях, но втихомолку очень старался. Правда старался. Ему очень хотелось заслужить похвалу. Хотелось, чтобы потрепали по голове и сказали: «Молодцом». Только, вот, чуть что — прятался за Чана, как за самое надежное укрытие во всем мире.       И, все-таки, стоило им поругаться, стоило Чану отчитать его — чуть-чуть ли, или даже на чем свет стоит, — Минхо зло поглядит-поглядит, ощетинится и уйдет. А потом, вечером, будет плакать у того же Чана на плече самыми горючими слезами. Но это только у Чана была такая привилегия. От того ли, что это именно Чана маленький Минхо увидел первым, когда его втолкнули в двери большого и угрюмого старого поместья, или же от того, что все остальные чуть что — вели нашкодившего мальчишку именно к Чану, который и сам-то только-только был точно таким же, или по какой другой причине — об этом никто знать не мог и не узнал бы никогда.       Эта привязанность много для Чана значила. Правда, много. Он никогда отцом не был и становиться не собирался — не столько по собственной воле, сколько просто по причине работы, которую ему выбирать не приходилось. Ее выбрали за него. И теперь он был повязан на всю жизнь.       Зато это Чан учил Минхо стрелять. Он натаскал разбирать и собирать огнестрел за рекордное время. Это он подарил ему его первый «взрослый» нож, за следы от которого у себя на столе и даже на каркасе кровати потом тому же Минхо уши надрал. Это Чан помогал ему с домашней работой и ходил на собрания в частную школу, из которой Минхо с удивительными проворством и частотой сбегал.       Чану все говорили: «Мальчишка для этой работы не годится. Ты отпусти его, пока не поздно». А Чан и сам все понимал. Понимал, да отпустить не мог. Потому что понимал так же, что идти-то Минхо некуда. И пока официального приказа от босса не поступало — он собирался оставить мальчишку при себе. Он собирался его защищать столько, сколько понадобится. Он собирался беречь его слезы, чего бы ему это не стоило.       Но, по личному мнению Чана, о котором он не собирался никому рассказывать, время пролетело слишком быстро. Оно отказалось пощадить его и на этот раз.       — Ну чего ты опять ревешь?       На суровый вопрос ответом послужил только очередной надрывный всхлип. Чан закатил глаза под закрытыми веками и поплотнее закутался в теплое одеяло.       — Меня полгода не было — а ты все так же ревешь.       Ему безбожно хотелось спать и, как ни странно, но на этот раз было совершенно все равно что там у его плаксы опять приключилось. Он только-только вернулся с задания и разбираться с чужими слезами — ему просто было не до того.       — Господи… Ну реви, ради Бога, только спать не мешай.       Кровать заскрипела и тяжесть с холодного матраса куда-то вдруг пропала. Всхлипы опасно участились. Чан вздохнул. Повернулся, чтобы что-то сказать, но дверь в его комнату приоткрылась и так же тихо закрылась. Чан раскинул руки по кровати и все-таки открыл глаза. Под его пальцами соседняя подушка была еще теплой.       Где-то в полутемном коридоре, сидел маленький комочек тоски и обиды и тихонько плакал.       — Ну что стряслось? — Чан присел на корточки, по привычке поддергивая пижамные штаны, прямо как несколько лет назад. Но ответом ему послужило только упрямое молчание. Чан зевнул. Хотел вздохнуть потяжелее, но в итоге — зевнул, — Ладно. Пойдем. Пойдем, пойдем.       Кровать снова заскрипела, под толстым одеялом стало тепло-тепло, а от родных рук — Чан отчаянно на это надеялся — вскоре совсем перехотелось плакать.       — Скучал?       — Угу.       — Горе ты мое.       Минхо прорвало. Чана не было семь месяцев. Семь месяцев. Конечно же ему было, что рассказать. И о чем поплакать.       — …а еще у меня была тренировка с ЭйДжеем и я все запорол. И еще тот, ну, помнишь — мальчик из школы? Он посмеялся надо мной. Перед всем классом.       — Это еще почему?       Минхо опять заупрямился — не говорить же, что ему стыдно было, — и замолчал. Но Чан очень постарался не уснуть и все-таки дождался еле слышного шепота:       — Из-за записки.       — Какой такой записки?       — Ты тоже будешь смеяться.       — Вот еще, — вместо того, чтобы смеяться, Чан снова очень постарался и сдержал-таки зевок.       — Я ему написал, что… ну, что он — он мне…       — Что? — то ли это Минхо так сильно смутился, что прошептал остаток предложения совсем уж тихо, то ли это бессовестный Чан все-таки не выдержал и на мгновение провалился в сон.       — Говорил же, — прошептал Минхо. Спина под рукой Чана опасно затряслась и это вернуло его в сознание. Он нахмурился и приложил все свои оставшиеся умственные способности на то, чтобы понять.       Понять было совсем не трудно.       — Ты написал, что он тебе нравится?       — Угу.       — И он высмеял тебя перед классом?       Минхо всхлипнул.       Вот теперь до Чана по-настоящему дошло. А когда дошло — у него в груди такая злость забурлила, что удивительно, как она ему все внутренности тут же не проела.       — Я ему уши оторву. И с ЭйДжеем познакомлю. Обещаю тебе, он больше на ноги никогда не встанет. Посмотрим, что на него есть, и кто еще посмеется.       А Чан всегда выполнял то, что обещал.       Тот мальчишка, кажется, уехал из страны. Семья его увезла.       Но вот эта сволочь — Время. Минхо взрослел слишком быстро. И все реже приходил к Чану, все реже показывал настоящего себя — реже показывал свои слезы, которые и так-то доверял только ему одному. Он оставался все таким же прилежным и старательным во всем, только вот от Чана отдалился сильно. Или, может, это все Чан порой слишком строг с ним был, что он стал так его сторониться.       Даже когда Чану не очень повезло на задании, и он вернулся с дыркой в боку, на втихомолку льющего над ним слезы Минхо он даже не глянул — сам перепугался слишком, что не увидит его больше, да так, что даже прикрикнул на него, чтобы прекращал ныть. Возможно — перестарался. Возможно — хотел сказать совсе-ем другое.       Только однажды Чан приласкал его так, как в детстве. Минхо тогда удалось-таки отловить и заставить помочь разобраться с бумагами — грязная работенка, али нет — а от бумажек никуда не денешься. Они сидели на полу, почти забравшись под стол, в окружении бесчисленных стопок с разноцветными папками и разрозненными бумажками. Сидели молча, делом были заняты в конце концов. Да только Минхо зевал раз за разом все чаще и чаще, тер глаза костяшками пальцев и отчаянно старался не клевать носом. И работа и вовсе перестала клеиться. И вовсе не столько по вине Минхо, сколько по вине самого Чана, который глядел на сидящего рядом с собой мальчишку больше, чем туда, куда перекладывал важные деловые бумажки.       И в этой тихой полудреме Чан не заметил, как его рука потянулась сама собой к отросшим волосам, как осторожно пригладила, как запуталась пальцами в мягких прядях, не встретив никакого сопротивления. Минхо даже не вздрогнул. Наоборот, он только подставился, подластился под любимую руку.       — Эй, — тихонько позвал Чан, — Устал?       Ответа Чан так и не услышал. Но он медленно потянул и так клонящегося на бок Минхо на себя, прижал его голову к своей груди, уткнулся носом в макушку и вдохнул поглубже.       — Еще и замерз совсем, — Чан несмело совсем, осторожно протянул вторую руку и приобнял Минхо за плечи. Ему отчаянно хотелось прижать его еще ближе — насколько это вообще было в человеческих силах. Но Минхо сам прижался, зацепился рукой за чужую кофту, впечатался носом в мягкий ворот и затих. Он на время спрятал свои колючки, втянул шипы — как всегда делал рядом с ним раньше.       Но это все было раньше.       А теперь…       — Я же и не вижу тебя теперь вовсе. Все волчонком смотришь, — тихонько шептал Чан, гладил по голове, разжимая ослабевшие от ласки пальцы на своей кофте. Он взял его ладошку в свою так, будто бы держал драгоценность, — Только лапки остались все такие же маленькие.       Минхо вздохнул коротко, этими своими лапками ухватился сначала за крепкую ладонь, потом за плечо, потом за шею, задрал голову и зашептал что-то Чану на ухо скороговоркой, да так сбивчиво, что Чан ни слова не смог разобрать.       — Ну, маленький мой, ну что ты…       И вот этот «маленький» Минхо, которому уже как двадцать первый годик шел, жался к Чану так отчаянно, так близко, что ему самому дышать тяжело было.       — Ты мне нужен, нужен, нужен — Чан, прошу…       — Успокойся, малыш, успокойся. Все хорошо, я здесь, я рядом.       — Я так скучаю по тебе. Все время скучаю.       А разве Чан не скучал? Безумно. Безумно скучал, безумно хотел — себе, только себе. Без всяких обязательств, без выдумок и притворства. Вот и держал на расстоянии выстрела. Чтоб наповал.       — Я тоже скучаю, малыш. Только успокойся, пожалуйста. Не надо. Ну не надо, Минхо.       И Минхо опустил руки. Послушался. На этот раз — тоже. Он как-то весь съежился сразу, стал действительно не похож на свой возраст, низко опустил голову и, со взглядом, упертым в фиолетовые махровые носки в полосочку, встал, тихонько извинился и ушел. Чан тогда те бумажки бросил — не до того ему было.       А потом вот…       — Ты не можешь ничего решать за меня! Ты мне не отец!!!       А потом поступил приказ, которого Чан не мог ослушаться. Сказали по-доброму, по-дружески, по-отечески даже: отошли-ка, мол, мальчишку подальше отсюда, пока не поздно. «Пока жарко слишком не стало». И Чан бы кривил душой, если бы сказал, что действительно не мог ослушаться. Но хотя бы ради сохранности своего собственного сердца — чтобы оно было в безопасности, чтобы Чан ненароком не разбил и не навредил, чтобы не дай Бог ничего бы не случилось — работенка-то опасная. А Минхо… Минхо Чан потерять никак не мог. Не так, чтобы навсегда.       Рассудок, по его собственному мнению, Чан уже давно потерял.       И вот теперь Минхо крикнул так громко, что голос его отразился от пустых панельных стен кабинета, врезался прямо в грудь, полоснул по ушам и сердцу. Чан побледнел пуще прежнего. Тишина повисла гробовая. Слышно было только как загнанно дышал Минхо, которого внезапно в дикий жар бросило, да как у Чана зубы скрежетали — то ли от злости, то ли от досады.       — Этот разговор окончен, — глухо проговорил Чан, медленно развернулся и отошел к своему столу. Он вспомнил, как видел, как Минхо вот так глядел на своих обидчиков когда-то. Теперь он точно так же смотрел на него.       — Нихрена он не окончен! Не смей так со мной разговаривать, не смей распоряжаться — я уже давно, блять, не ребенок!       — Закрой рот!       Чан тогда ужасно разозлился. Потому что — ну конечно же не отец — какой там отец, Господи. Потому что от этого картавого мальчишеского «ты мне нравишься» избавиться очень и очень непросто. Потому что он же сам Минхо целоваться учил. Вот поэтому и разозлился.       Минхо, возможно, не совсем понимал, что происходило вокруг него. Он злился, обижался люто, никому в лицо даже не глядел, огрызался на любого, кто подходил к нему, кто обращался, и срывался по любому пустяку. Да и не мудрено — несправедливо же. Вот он не успел заметить, как сам сидел в черной машине с тонированными окнами на заднем сидении, а его вещи под проливным дождем грузили в открытый багажник.       Опомнился он, когда машину тряхнуло от того, как захлопнулась крышка багажника. Он вдруг встрепенулся, оглянулся кругом: дождь, серость, пара черных зонтов — все они были в черном, кто-то бежал обратно в усадьбу, накрывшись черным же пиджаком, и Чан, упорно гипнотизировавший носки своих лакированных ботинок.       Минхо дернулся было, запоздало попытался выскочить, но дверца захлопнулась прямо перед его носом. Минхо окатило ледяной волной паники. Он не хотел уезжать, нет, нет и нет. Он не мог уехать, ни за что! Он дернул было ручку, но пропустил даже тот момент, когда водитель уже сел в машину и заблокировал двери. Минхо судорожно задергал ручку, забарабанил ладонью по стеклу и в серой пелене дождя увидел, как черная фигура вдруг размылась и дернулась с места.       Чан кинулся к машине, пускай и сделать не мог ровном счетом ничего. Его же собственный приказ. Он приложил свою ладонь к холодному мокрому стеклу туда, где по ту сторону прижалась маленькая ладошка до смерти перепуганного Минхо. Он бы рад упасть на колени прямо в грязь и просить прощения, ему бы вытащить Минхо оттуда, прижать к себе, да мотор завелся, машина заурчала и шурша шинами по мокрой гравийной дороге двинулась с места.       Он больше ничего не мог сделать. Пара шагов за увозившей его собственное сердце машиной — и он остановился посреди дороги, промокая под холодным дождем. Холод стекал по волосам и под воротник пальто, морозил ноги, но остудить пожар боли в груди никак не мог.       Для него все было кончено. Ему можно было не бояться больше ничего. Его сердце теперь было далеко — оно не могло ни разбиться, ни охладеть, никакая пуля была ему не страшна теперь.       Но с другой стороны — Чан боялся. Боялся безумно. Боялся, потому что защитить теперь никак не мог. Не мог дотянуться и приласкать, не мог закрыть собой от язвительного слова, не мог надавать по морде какому-нибудь нерадивому обидчику. Ему теперь оставалось полагаться только на… да не на что ему было полагаться. Ни в одного Бога он не верил. В судьбу — и подавно.       Оставалось только закопаться в работу, исполнять приказ за приказом, брать работу в поле, вербовать и натаскивать новоприбывших ребят — точно так же, как он когда-то тренировал и натаскивал Минхо. Только вот, что дыра внутри, что пустота снаружи, вокруг него — от этого никуда не девалась. Минхо всегда был рядом с ним, крутился под ногами даже всегда был если не под боком, то хотя бы в поле зрения.       А теперь вот — ничего.       Чану даже спать теперь было холодно. Раньше, когда-то очень давно, когда все было намного проще и далеко не так страшно, Минхо частенько приходил к нему по ночам — в грозу ли, или после очередного неудачного разговора с красивым мальчишкой из параллельного класса — сопливый весь, хнычущий. Чан закатывал глаза, отворачивался к стенке и позволял Минхо заливать одну из своих подушек солеными слезами. Сначала — только подушку, потом — майку на спине, а потом уже и на груди — когда поворачивался и, наконец, обнимал его. Зато тепло было. Так тепло.       На людях Чан и раньше не был особо улыбчивым или общительным человеком. А теперь и вовсе охладел, замерз совсем. Взгляд у него сделался тяжелый, непреподъемный. Он им одним, даже без рук, ударял наотмашь — жестко и до мурашек.       — Подпишите.       Чан подписал не глядя даже. Он стоял посреди компьютерного зала, посреди никогда незатыкающихся машин с папкой документов в руках, ручкой в пальцах и болью в душе. Молодой парень, один из новичков стоял рядом и смиренно ждал, когда ему вернут такие пока что ценные для него документы. Похвалы за работу ждал.       Он снова увидел Минхо, когда не прошло еще и года. Только на этот раз с заданием от самого босса — эдаким своеобразным вступительным экзаменом. И Чан стоял по правую руку от шикарного заштампованного во многих фильмах кожаного кресла, обделенный вниманием — даже незамеченный блеском холодных надменных глаз. Минхо — возмужавший за такое короткое время, бледный и стройный как статуэточка — стоял на почтительном расстоянии от стола, заложив руки за спину и кратко и четко отвечая на вопросы. Чан откровенно любовался — его ведь работа. Любовался бы, если бы ему не было так больно.       Хотел же уберечь, хотел, чтобы, каким бы человеком Минхо не вырос — не пошел по его дорожке. Ни за что. И вот, что вышло — сам идет на задание, на сделку с дьяволом, а на Чана даже не смотрит. Не то, чтобы это было так уж неожиданно на самом деле. Чан тихонько усмехался про себя. Возможно, так даже лучше. Только вот, если Минхо все удастся — то бишь, если он выполнит хотя бы пятьдесят процентов задания, и его примут, то… Да что там — Чану было бы совсем уж нечем гордиться в своей жизни, если бы у Минхо не получилось.       А Чан гордился. И очень.       Пока паковал свой чемодан, пока садился в машину и пока размещался в новом месте, где ему отвели шикарную квартиру — гордился. И еще думал о том, что Минхо, наверное, думает, что Чану стыдно так, что он ему в глаза смотреть не может.       Ну, только отчасти. Это была не его идея. Правда. Его отправили на новое место, помогать обустраивать сеть и вербовать новичков. Мол, так работал долго, и работал хорошо. Преданно. Заслужил. Ну а Чан никак не мог ослушаться. И дело тут даже не в оказанной чести, а все в том же страхе.       За шуршанием мощных вентиляторов, за переговорами в вечных беспроводных гарнитурах они не сразу расслышали шум из коридора. Сначала просто шум, потом — все по нарастающей, все переполошнее. И вот уже и топот ног различим и какая-то возня и крики. Но Чан и бровью не повел, пока один из людей внутренней охраны, а не тех амбалов, что на всех входах и выходах, не влетел в двери и не начал сбивчиво докладывать:       — Там… мы не знаем… мальчишка, он же вроде — но мы… честное слово!       — Какой еще мальчишка? — устало спросил Чан не поднимая глаз от бумаг, — Вы что же, уже настолько некомпетентны, что с ребенком справиться не можете?       — Так он нам же это — пригрозил начальством! Я ж не просто так, я же…       На втором этаже с треском хлопнула дверь. Чан раздраженно выдохнул сквозь зубы.       — Каким еще начальством, ну что вы мелете?       — Так Вами — Вашим же именем, Господин!       Чан, наконец поднял голову. В потухшем взгляде скользнуло не то удивление, не то желание убивать — сказать было трудно. Но в тот же момент все задрали головы.       — Стой, паршивец! Стой, тебе говорят — туда нельзя!       Громыхнул еще один выстрел.       Второй этаж ограничивался балюстрадой и двумя металлическими лестницами, спускавшимися в бывший зал приемов. И вот в эту-то балюстраду влетел, чуть не перекувыркнувшись через нее и ухватившись обеими руками, тот самый мальчишка, за которым все так гнались. Чан так резко пихнул совершенно никому не нужные документы в живот новичку, что тот застонал от боли.       А у Чана — глаза горели. Праведным огнем горели, потому что оттуда, со второго этажа из-под растрепанных и давно выцветших волос на него смотрел Минхо. Смотрел и только дышал загнанно открытым ртом. Потом обернулся — Чан, кажется, слышал, как он беззвучно выругался, — и бросился обратно в черноту коридора.       — Не стрелять!       Чан сорвался с места и кинулся следом. Через коридор и по главной лестнице — потому что эти узенькие и трясущиеся — металлические он ненавидел всей душой. И потом, даже без одышки — по еще одной лестнице, за угол, и…       — Да пустите же! Пустите, ублюдки!       — Господин!       — Отпустите немедленно! Вы что, не слышали приказ?       Чан редко повышал голос. В этом просто не было нужды. Поэтому теперь охранники и вовсе растерялись, выпустили сразу покрасневшие от непрерывных хватаний руки. Только на Минхо этот тон никак не повлиял — он вырвался, бросился навстречу Чану, ему на шею, и только там замер и затих. В крепких, сдавливающих ребра и не дававших такого необходимого кислорода объятиях.       — Пошли вон! Убирайтесь!       Чану верилось, конечно, с трудом. Просто от Минхо — он никак не ожидал, что тот поступит так. Что будет злиться и из принципа больше никаких контактов с Чаном не поддерживать — да. Что и дальше будет вести себя так, будто они чужие — да, да, да. Но, Минхо, который на людях свою преданность показывал ну, максимум — кивком головы или взглядом, которым только в крайних случаях говорил — мы на равных, и только Чану — легким касанием или улыбкой; этот самый Минхо теперь повис у него на шее, судорожно цеплялся за него и громко дышал прямо в ухо, старательно пытаясь сдержать и спрятать рвущиеся наружу противные слезы.       Благо, что в коридоре горела только одна тусклая лампа.       Чан насилу оторвал его от себя.       — Что ты здесь делаешь?! — он схватил его за плечи и затряс, как куклу. Больно — может быть, только Минхо все равно было. Он все равно тянул руки к Чану, все равно выкрутился из его хватки ровно настолько, чтобы дотянуться — ладонями пальцами, губами, — чтобы полуслепо тыкаться Чану в лицо, чтобы осыпать смазанными поцелуями.       — Минхо… Хватит. Остановись, Бога ради, — да какое там. Чан сам его держал на месте, чтобы ни дай бог не вырвался и не убежал никуда. Только ладонью в грудь давил, чтобы хоть немного успокоился, — Да угомонись же ты, ну.       Чан все-таки оторвал его от себя и тут же начал судорожно осматривать раскрасневшееся мокрое от слез лицо, вертеть чужую голову в разные стороны и ощупывать пальцами на наличие хоть единой царапинки.       — Что стряслось? Ты ранен? Ну говори, ну! Тебе пришлось убежать? — Минхо только тряс головой, растрепывая спутанные волосы еще больше и смотрел на Чана сквозь пелену слез.       — Нет, нет…       — Ну что тогда, маленький? Что случилось?       Минхо замолчал. Смотрел своими огромными глазищами и молчал. Кажется, он вовремя вспомнил, что на самом-то деле — злился и обижался на Чана. И Чан понимал прекрасно, что теперь он из него ничего и калеными клешнями не вытянет. Знал слишком уж хорошо. Поэтому и пытаться больше не стал.       — Ладно. Ладно, хорошо, — Чан, может быть и не до конца его понимал, да и что делать толком не знал, но он обнял Минхо еще раз — крепко-крепко — и облегченно улыбнулся, — Ну, я думаю, что горячий душ тебе в любом случае не помешает.       Чан отвел его к себе — обнимал за плечи, пока Минхо низко свесил голову, закрылся волосами и ни на кого не хотел смотреть, только цеплялся за Чана обеими руками, мешая им обоим идти нормально, — запихнул его в душ со стопкой своей свежевыстиранной одежды и только потом устало вздохнул и сел на кровать. Ему было о чем подумать.       — Ну что, лучше?       Минхо вышел из душа в его одежде, с водой, капающей с кончиков волос, и абсолютно подавленный. Он кажется только что осознал, что именно он натворил. Он молча кивнул и остановился посреди комнаты. Чан прожигал его взглядом, сжигал, как спичку — с головы до ног.       — Мне позвонили — ты выполнил задание. Молодец.       Минхо снова кивнул. Стоял как котенок нашкодивший и кивал. Даже в глаза не смотрел.       — Как думаешь, мне стоит тебя отчитать за то, что ты здесь, а не там, где должен бы быть?       Вопрос, конечно, чисто риторический. Чан просто злорадствовал про себя, тихонько, хоть немножко в отместку за такой холодный и откровенный игнор в свою сторону.       — Валяй, — пожал плечами Минхо.       И тот молодой человек, которого он видел перед собой, был только отдаленно похож на того Минхо — на его Минхо. В каких-то деталях: в том, как блестели глаза, в том, как изящно двигались руки и по тому, как он чуть что — сразу прятался. Раньше — за Чана, теперь — в себя. Ну и, может быть, еще по покрасневшему носу.       А еще Чан скучал. Безумно скучал. И Минхо — его Минхо — точно заслуживал того, чтобы знать об этом.       — Я все время скучаю по тебе.       Чану позвонили, пока он слушал шум капель за закрытой дверью ванной, сказали, что, мол, так и так, твой волчонок сдал экзамен, только вот не знаем куда делся, может, к тебе поехал. Чан только улыбнулся и попросил не волноваться. Сказал — сам его обратно привезет.       — Я думал, что уже и не увижу тебя больше.       — И не надейся, — пробурчал Минхо из-под мокрой челки. Чану даже показалось, что глаза у него сверкнули. Но он не испугался, вовсе нет. Усмехнулся только.       Назло — конечно же. Он все это сделал ему назло. И вернулся, и к боссу пошел сам, и на задание пошел — все назло. И теперь не отлипнет — тоже назло. «И слава Богу» — пропищал Чану противный голосок, засевший где-то у сердца и отказывавший убираться восвояси вот уже как несколько лет.       Минхо вдруг шмыгнул носом как-то грозно, и в один момент оказался у Чана на коленях, одной рукой сгребая ворот его рубашки. Чан отчетливо видел отчаяние, так плохо и дыряво прикрытое пеленой злости в родных глазах. Упрямый дрожащий и предупреждающий о вселенском гневе палец, мажа по губам, уперся ему в кончик носа.       — У тебя не получится избавиться от меня теперь. Даже не пытайся. Я сделал все это не для того, чтобы ты опять считал меня слабаком, — Чан хотел было возмутиться, но почувствовал, как настоящее горькое отчаяние наконец просачивается в слова, — Я останусь с тобой. Ты ничего не можешь сделать, слышишь? Ничего. Только не прогоняй меня, я прошу тебя. Только не снова, пожалуйста…       Чан откинул мешавшуюся руку и обнял — крепко-крепко. Он прекрасно понимал, что уже завтра — а может и через пару часов — Минхо его и на пушечный выстрел к себе не подпустит, что он опять спрячется, выпустит иголки, которые с такой любовью и заботой затачивал. Будет шугаться его в коридорах. А может… А может Чан его и вовсе больше не увидит. Это уже было не в его власти.       Но и сам Чан — уже не тот, что был раньше. Его сердце, его собственное, которое было в руках только у одного Минхо, надежно спрятанное, теперь билось так близко к ребрам и так гулко, что у Чана сдерживать его сил просто не было. Да и смысла в этом тоже не было никакого.       Теперь он только и мог, что шептать:       — Мой маленький. Мой Минхо. Наконец-то ты снова со мной. Наконец-то, Боже мой, наконец-то.       — Т-ты же сам меня отослал куда подальше. Ты же…       — У меня был приказ.       — Да тебе всегда было плевать на приказы! — Минхо оторвался от чужой шеи и гневно воззрился на Чана. Гневно — это красными глазами и с щеками мокрыми от слез. Но если этот самый гнев и был где-то там, то он испарился в тот самый момент, когда Чан потянулся и начал мягко сцеловывать со щек и век Минхо каждую, даже самую маленькую соленую слезинку.       — Я бы не пережил, если бы с тобой что-нибудь случилось — шепот прямо в кожу. А Минхо и сам не давал Чану отстраниться — держал крепко за плечи, за шею, путаясь пальцами в волосах.       — Прекрати считать меня слабаком. Я уже давно…       — Не ребенок. А я тебе не отец, — Минхо вспыхнул, у него шея пошла красными пятнами от этих слов. Он поспешил отвести взгляд, но Чан продолжил, — И я не считаю тебя слабаком. Но я все еще люблю тебя слишком сильно — хочешь ты принимать это или нет — чтобы потерять голову от любой царапинки на твоем теле. От любой слезинки.       Губы Минхо тоже были солеными от слез. Губы Минхо были мягкими. Губы Минхо были искусанными в попытке сдержать себя. Губы Минхо чуть подрагивали под губами Чана, когда он поцеловал его. Это был поцелуй на грани отчаяния — на грани того, чтобы сорваться и броситься в омут с головой. На грани того, чтобы все покатилось к чертям собачьим.       Минхо смотрел на него своими огромными глазищами, и видел, как Чан улыбался. Минхо смотрел так, будто бы услышал сейчас что-то такое, что, ну прямо из рук вон. Хотя, возможно, так оно и было. Как Минхо не любил показывать свою привязанность, так же Чан не любил говорить о ней. Никогда не говорил. Никогда не говорил, что любит.       — Ты, может, и плакса, конечно, но ты — мой плакса. И точно не слабак.       И Минхо отчаянно пытался что-нибудь ответить. Хоть что-нибудь. Он пытался выжать из себя хотя бы слово — относительно связное, хоть где-то разумное. Да только Чан остановил его. Ткнулся своим носом в его и тихонько фыркнул.       — Мне не нравится то, что ты говоришь.       Чан улыбнулся и мягко погладил Минхо по голове. Это было как раз то, чего он ожидал.       — Я знаю. Этим уж ты точно в меня.       — Нет, — серьезно сказал Минхо и снова крепко сгреб Чана за ворот рубашки, — Ты никогда такого не говорил. И теперь мне кажется, что из-за твоих слов произойдет что-то плохое. Прекрати.       Чан покачал головой. Погладил по спине, пригладил волосы, огладил пальцами скулы. Он понимал прекрасно, что это он — он виноват в том, что Минхо так реагировал на его слова. Но что он мог поделать? Рано или поздно ему бы все равно пришлось это сказать.       — Не разбирай пока вещи.       Вот он и сказал. Сказал, потом отвез обратно, «домой», выслушал все, что ему положено было выслушать, и выставил Минхо за дверь. Ему было страшно. Он не мог потерять его теперь.       — Господин, если позволите — я вас никогда ни о чем не просил.       — Тебе твоего волчонка все равно отпустить придется. Будешь ты готов к этому, или нет.       — Я понимаю. Я все понимаю. И я готов — я готов был и раньше, вы же знаете. Но раз уж так — прошу, позвольте ему остаться со мной.       Чана смерили пронзительным, всезнающим взглядом с головы до пят. Чану от этого взгляда всегда было не по себе. Небрежный взмах руки и:       — Хуже не будет. Пусть едет с тобой.       У Чана многотонный груз с души свалился. Он бы даже мог назвать это мигом счастья, если бы совсем расчувствовался. И он на радостях даже попытался обнять Минхо, да только тот от шальной пули с такой ловкостью так не уворачивался, как от рук, в которых больше всего мечтал оказаться.       — Что тебе сказали?       — Ты едешь со мной. Ты остаешься со мной. Насовсем.       И если Чан светился от плохо скрываемой радости, то Минхо только фыркнул и пошел к выходу.       — Я тебе уже говорил — не думай, что тебе удастся избавиться от меня теперь.       Чан улыбнулся и поспешил следом.       — Даже не надеюсь.       И Чану все-таки удалось урвать короткий поцелуй в щечку, за который его потом чуть из машины не вытолкнули. Но, по мнению Чана, это были уже такие мелочи по сравнению с тем, что ему больше никогда не будет холодно по ночам. С тем, что ему и только ему одному будет дано видеть заспанную мордашку, хорошее настроение и втянутые на время иголки (Минхо никогда не мог устоять против его поцелуев, а потому и сопротивляться не пытался).       Чан не то чтобы думал, что Минхо — плакса. Но он искренне любил каждую пророненную им слезинку. Любил и глотки готов был рвать, несмотря на бесконечный, ежедневный и ежечасный страх, что этих слез он больше не увидит. Но к этому Чан привык. Он привык к страху.       А еще, он мог бы поклясться — под яростные отрицания самого Минхо, разумеется — что однажды он, если и не видел в ночи, и не слышал-то толком, но он точно чувствовал, как Минхо плачет вовсе не от горя или тревоги. Даже не от того же страха, который пробирался под кожу и морозил кожу. Чан тогда побоялся спугнуть и не открыл глаз. Но все, что он услышал было:       — Я с тобой. Я всегда буду с тобой.       Чану сомневаться и не приходилось. Он уснул тогда, улыбаясь в подушку так, чтобы Минхо не дай Бог не заметил. Только с утра сгреб его в охапку, терпеливо выдержал все пинки ногами, и зацеловал до полусмерти. А если Минхо и заподозрил что-то неладное, то виду не подал. Он так хотел, чтобы Чан его услышал.