Ложь

Дольфу лгали. Десять лет лжи, тотальной лжи, о которой он и подумать не мог, какую упустил. Поверить в это было невозможно. Тяжело. Мысли накладывались друг на друга, как юбки женского платья, и так же шуршали, заволакивая череп, ослепляя прямиком изнутри своим сиянием и переливами. Как можно было десять лет даже не догадываться об этом? Как они посмели десять лет скрывать от него правду? Дольф подошел осторожно, кротко, накрыл ладонью искусное, тоненькое кольцо ошейника, сковывающего нежную шейку мальчишки. Пепел обжег ладонь, и Дольф поспешил смахнуть пылающие частички с тела Людвига, тела дрожащего и холодного. Просто замерзшего, а не напуганного. Теперь Дольф почувствовал горячие волны, текущие от мальчика. Злые волны, подминающие под себя. Они молча рассматривали друг друга: с интересом, вниманием. Силы их притирались друг к другу, как готовые броситься в атаку коты. Вынюхивали. Дольф не мог говорить. Ненависть к такой великой лжи отсекло, как отсекает руку, и эту пустоту теперь заполняла жгучая боль. Дольф высматривал в мальчишке уродство, но видел только маленькую Розамунду, едва-едва оттенненную той красотой, какая в дальнейшем окаменеет и станет мужским началом. Но пока это был ребенок. Красивый, очаровательный ребенок, точно нарисованный на яичной скорлупе перышком синицы. Изящная, мягкая красота, под которой толчками текла горячая, проклятая кровь. Уродующая кровь, крадущая, отбирающая, выжирающая кусками самое важное. — Ты заберешь меня? Во дворец? И вскинул подбородок — совсем, как его мать. И обжег Силой. Чувствовал ведь, как она растекалась, впервые так свободно и спокойно, и не мог до конца осознать это, поэтому обжигал нелепо и испуганно. На дикую псину рукой махал, от ножа защищался голыми ладонями по клинку. — Одевайся. Кое-как оделся, содрогаясь всем телом от непривычной свободы в членах. В ворохе его шкафа Дольф заметил кружева и мальчишеских платьев, и девчачьих. На теле Людвига не было и следа уродства. Белая кожа, едва подернутая пушком, не имела даже родимых пятен. Только на груди шрам — в церкви пытались выжечь заразу. Ублюдки. * Дольф не хотел бы смущать мальчишку, но и не присутствовать при осмотре не мог. Людвиг дышал, пыхтел, краснел от щек и до шеи, но послушно терпел ледяные касания лейб-лекаря, который, заглянув сперва ему в рот, принялся ощупывать его живот и грудь, выискивая хотя бы малейшие отклонения. Третья почка, скрученные кишки, половина печени… Лишние ребра, свернутые в трубочки ключицы… Хоть что-нибудь… Потом лекарь жестом повелел Людвигу снять кружевные панталоны, и тот сел, сгорбился, поерзал, вытягивая из них свои, пожалуй, слишком худые ноги, отвернул голову. Лекарь надавил на острую коленку, раздвигая, и Людвиг покорно послушался. Дольф взглянул — и выдохнул, ощутив облегчение, граничащее с безмерной усталостью. — Что же сразу не сказал-то? — спросил зачем-то. Ясно же, почему: стыдно, не по природе. Вбили в голову, что это гадость, и ошейник нацепили, чтобы на отца-мразь похож не был. Гадость… Дольф не видел тут гадость, только непривычное единство женского и мужского. Твари Божьи, может, так и выглядели, пока Господь не выдрал ребро и не выделал женщину. Тоже фу было? Людвиг помолчал, только вскипел Силой и шмыгнул носом, выражая этим самым неловкость и нежелание далее что-либо об этом говорить. Лекарь невозмутимо осмотрел его междуножье, надавил на живот, проверяя, видимо, наличие матки, провел еще несколько манипуляций, на которые Дольф уже не смотрел. — Что ж… Будем ждать вступления в период взросления. Быть может, кровотечения наступят. Людвиг сжал зубы, и Дольф поспешил вклиниться, чтобы Людвиг ненароком не придушил лекаря: — Но пока об этом можно не думать. — Лекарь, осматривающий меня до вас, сделал вывод, что кровотечения так и не начнутся, и… Развитие будет происходить в мужскую сторону. — Может, и так, — сухо ответил лекарь, и по его тону стало ясно, что с высокой колокольни он плевать хотел на вердикты левых личностей. — Шрам я осмотрю получше, если вы не возражаете… Дольф кивнул напоследок Людвигу, и тот, одеваясь, вернул кивок. * — Меня в платья наряжали. — Людвиг пнул камешек носком сапога, и тот отлетел прочь, ударился о плиту надгробия. — Так, на всякий случай приучали. — А ты сам что думаешь о себе? Людвиг насупился и полоснул по нему чистым мраком, от которого у Дольфа потемнело в глазах на миг. Он раздвинул эту пелену с помощью Дара, только обрадовавшись лишний раз. Посчитав глупый вопрос недостойным ответа, Людвиг вновь насупился. — Ты ж не будешь меня заставлять? — настороженно спросил он. — А ты разве станешь носить платья? — Я лучше голым ходить буду. — Носи, что хочешь. И веди себя, как хочешь. — Дольф не знал, как еще объяснить, что ему безразлично самоощущение Людвига. — Главное, что у тебя Дар. — Ты… обучишь меня? Мы поэтому на кладбище? — Да. — Скажи… Скажи, ты думаешь, что я урод? — В голосе не было тоски, только вкрадчивость, желающая правды, какой бы горькой она не была. — Ну хоть немного, но жалеешь ведь? Дольф вспомнил невольно, что увидел в лазарете. Скользнул пальцами по могильной плите, собирая иней, тут же растаявший на пальцах. — Нет, Людвиг. Уродства в тебе нет. Главное, чтобы… чтобы у тебя все было хорошо. — Оказывается, что искренне говорить подобное так же приятно, как и самому желать это услышать. — Веришь мне? — Не знаю. Они остановились перед одной из могил. Кладбище Чистых Душ было все таким же безмолвным и зябким, покрытым серебром инея и тишиною скорби. Дольф положил руку на плечо Людвига, нащупал ниточку его Силы — и потянул, заставляя почувствовать мертвое, лежащее под землей. Сила мальчишки уловила его и вдруг сплелась, выравнивая сердечный ритм. Поблагодарил так. Теплом, унисоном сердец. Дольф покраснел и сглотнул задушенный ком слез.