Чувствовать

Сначала Реджина фукает и говорит, что она светская дама и ей нельзя проводить время в таких местах, а потом — отплясывает в баре Нью-Йорка так, будто собирается оставить там душу. Эмма только стоит и начищает бокалы до тусклого блеска, улыбается лучезарно — нравится ей эта бестия с красными губами и легкими черными кудрями. Пронзительный взгляд той цепляется за стойку, где женщины со светлыми волосами, убранными в хвост, осторожно косится на танцы свободных живых людей и мечтает о безбедном существовании. Реджина подбирается к барной стойке, хлопает по ней ладонью наманикюренной, ухмыляется. На лбу скапливается пот, в шелковой бежевой блузке душно до ужаса. Миллс, деловая леди в одном из многочисленных офисных зданий, суетливо бегающая в будние дни по тротуару с бумажками и крепким кофе, прожигающая жизнь в квадратном узком кабинете, сегодня позволяет себе обнажить сущность. Заваливается, довольная привлеченным вниманием Эммы, на стол, тянет руку и обхватывает ворот белой майки. Изумленная Свон подается вперед — непозволительная близость. Та самая осужденная обществом связь. Тише, тише — все увлечены напитками, громкой музыкой, друг другом. — Я хочу украсть тебя, — заявляет Миллс, пьяная вусмерть. Эмма, выпучив глаза, качает головой. Обычно острая на язык, сегодня она благоговеет перед внезапно охрабревшей женщиной. Конечно, она сходит с ума. — Ты позволишь украсть тебя? Эмма косится в сторону — ее тут же уволят, позволь она себе такую дерзость. Но красные губы влекут за собой, ноготки поглаживают шею, обжигая кожу, расслабляющая музыка уводит в ритмичный танец, говорит — оставь здесь переживания, мысли, разум. Стань желанием. Поддайся зову сердца. Вот уже год каждый божий день Эмма видит в окнах бара, рано утром, когда уютный неоновый кабачок резко преображается в заведение с завтраками и обедами для офисных трудяг, как Реджина несется на высокой черной шпильке, всегда успешно минуя зазоры в тротуаре, волосы ее подхватывает ветер, она с кем-то говорит по телефону, у нее серьезное лицо. А потом, по пятницам, она здесь — отдается веселью в одиночестве. Иногда — уезжает на такси с кем-то. Иногда — флиртует с Эммой. — Разве на кражу требуется разрешение? — ухмыляется Свон, поглаживая руку Реджины, которой та слабо сжимает футболку. Она мечтала об этом каждый день, когда ровно в два часа дня останавливалась у стеклянной двери, якобы протирая ее от несуществующих пятен, а на деле — просто ища повод лишний раз полюбоваться на новенький деловой костюм этой женщины. То в клетку, то классический черный, то кричаще-красный — она не умеет оставаться незамеченной. И какая бы толпа ни шла по улице — Эмма всегда выцепит взглядом именно Реджину Миллс. — Я Джина, — улыбается Миллс, забывая о той своей уставшей личности, которая задыхается от городской рутины и суеты. — Мне нравится, что ты смотришь на меня, когда я здесь. Я давно это заметила. Как это странно — пьяная, а говорит ровно, вышколено (маленькая девочка-отличница). До чуткого носа Эммы доходит терпкость чужих духов — это что-то между въедливым мужским и грубым женским парфюмом. Первые пуговки офисной блузки расстегнуты так, что Свон видит краем глаза — черный кружевной бюстгалтер. Наконец, Реджина усаживается на высокий стул, выпускает из рук мягкую ткань, позволяет отстраниться. Обе обмениваются взглядами, находя друг в друге одну похожую мысль — надо бежать. — Если я уйду, то меня уволят, — Эмма повторяет мысль, что крутится в ее голове. — Мне платят пятьдесят долларов в день. Оно того стоит? — Ни капельки, — трясет легкими волосами Реджина, что-то ищет в маленькой черной сумке. — Ты водить умеешь? — Ну, я как-то угнала машину… — конфузится Свон, отчего-то очень откровенная. Миллс ухмыляется и совсем ее не осуждает. — А что? — Тогда поведешь, — блестящие ключи перелетают стол и оказываются в руках ловкой Эммы. Она смотрит на них с сомнением, решается, всё взвешивает. — Да или нет? — Да, — она кивает своим мыслям, поднимает голову и утыкается взглядом в Миллс, довольную таким ответом. — Точно да. Ща. В одну секунду, словно только этого и ждала, Эмма скидывает с себя черный фартук, перебрасывает его через высокую стойку и хватает худой рюкзак, валяющийся под ногами. Она ничего не оставила — у нее и дома-то постоянного нет. Пропадет — найдут нового человека. Даже котеночка нет, чтобы за него переживать. Хоть сейчас забирайте ее, пакуйте в чемодан и везите в другую страну — она не вспомнит о суматошном Нью-Йорке. — Вау, — Реджина элегантно соскальзывает со стула. — Иногда мне не хватает в окружении таких решительных людей — взять и сорваться с места. Все занятые, в делах и в семейных заботах. — А ты? — Эмма закуривает, когда за спиной захлопывается дверь бара — больше ей туда дороги нет. Подхваченный ветром дым кружит вокруг них. — У тебя нет ничего ценного здесь? — Ценнее свободы нет ничего, — с пониманием себя кивает Миллс. — А когда ты заперт в клетке и у тебя отпуск по расписанию — это совсем не свобода. — Богатые люди странные, — ухмыляется Эмма, оглядывая профиль женщины. На улице тепло, ветер дует слабый, люди не суетятся, а отдыхают, прогуливаясь по улицам и заходя в бары. Она девочка из детдома, выросшая на окраинах большого города и всегда живущая в тени более удачливых людей. Никогда не любила офисных планктонов, но Реджина, Джина, к себе располагает. — Как будто они так зажрались, что от скуки пытаются пожить бедной жизнью, чисто поразвлекаться, но потом-то им есть куда вернуться… Эмма замолкает — Реджина громко и звонко смеется. Свон скромностью обделена: — Че ржешь? — Говоришь о богатых так, будто не меня имеешь в виду, хотя очень даже меня. Эмма улыбается — ей нравится, что несмотря на свою важность (об этом говорит хорошенькая черная машинка, стоящая у бара, а также высокий каблучок настоящей бизнес-леди и дорогая сумка из кожи кого-то там), Реджина ведет себя просто, как бы показывая, что в этой ночи, граничащей с наступающим медленно рассветом, она самая простая женщина — открытая, может быть, немного грубоватая, чувственная. Они садятся в машину. Реджина снимает туфли, натершие мозоли, скрещивает ноги. Вздыхает облегченно — это так легко, когда садишься в машину с малознакомой (хотя, вроде как, они часто пересекались в баре, пусть и не общались) женщиной и просто позволяешь себе быть честной с собой и миром. — Куда едем? — Эмма любовно оглаживает кожаный черный руль — она всегда мечтала о такой вот красивой модной машинке. Чтобы иметь возможность скрыться от дождя и сорваться в длинное приключение, чтобы спальное место иметь, а не ныкаться в палатке. Комфорт. Она поворачивается к развалившейся на соседнем сидении Реджине — та, прижавшись щекой к креслу, смотрит на свою спутницу. До чего это странная это ситуация — об этом Миллс подумает утром или еще когда-нибудь, когда дух приключений иссякнет. А пока он живет в ее неожиданно взволнованном сердце — они безмолвно выезжают на трассу, окруженные лишь дорогой и деревьями. — Хочу к воде. И Эмма внемлет каждому слову, сказанному ленивым бархатным голосом — она впервые за последний год усердной работы на одном месте чувствует, что в данную минуту находится там, где должна находиться. Легкость на сердце. Ветер со свистом влетает в раскрытые окна. — Я хочу встретить рассвет на воздухе, — вздыхает Эмма, пальцы которой навязчиво чешутся от шаловливого чувства манящей вседозволенности. Это когда ты маленький сбегаешь с уроков и идешь в забегаловку, шляешься по городу, словом, предоставлен сам себе и целый день никакой обыденности. — Встретим, — устало говорит Миллс, разминая затекшую шею. И почему ей вдруг так комфортно рядом с этой незнакомкой? — Эмма, значит? — Да, — Свон хмуро смотрит на дорогу, хотя необходимости в такой бдительности нет — впереди и позади сплошь пустота. — Я хотела вот так уехать, осточертел мне уже и Нью-Йорк, и бар, но без транспорта сложновато. Она снова поглаживает руль. Реджина тепло улыбается. Тепло в душе и тепло в салоне автомобиля. Перед ними, уже сонными, простирается мир такой, какой он есть — природный, шелестящий, далекий от людей и небоскребов. Всё, что здесь нужно — любовь. Деревья быстро, в течение часа, сменяются пустынными равнинами, пылью, поднимающейся из-за колес. Чуть поднимется солнце — начнет жечься. Пока что — легкая прохлада, дуновение ласкового ветра. — Тебе правда надоела твоя работа? — спрашивает Эмма, хотя не она тут пьяная, чтобы душевные разговоры вести. Но хочется говорить-говорить именно ей и именно с Реджиной. Волосы той красиво лохматятся от ветра. Свист. Пыль — в салон машины. Красные губы. — А что тебя удивляет? — ухмыляется Миллс, закидывая обнаженные ножки, прятавшиеся до этого в брюках палаццо, на приборную панель. — Думаешь, если я хорошо зарабатывала, то мне не могла надоесть такая жизнь? — Не знаю, — Эмма пожимает плечами, теперь уже нескромно пялится на Реджину, покусывает губу задумчиво. — Расскажи мне, каково это — иметь стабильность и надежность. — Имеется в виду — быть посредственностью? Одной из тысячи таких же крысок канцелярских? Эмма усмехается, направляя взгляд в окно. Она такими словечками довольна, это ей гораздо ближе, чем притворные вежливые фразы, ничего в себе не несущие — вот тут жизнь, в этой обрывистости мыслей и кривости слов. Очередная сигарета оказывается зажатой между губами. Эмма ненароком смотрит в зеркало на свое отражение и поражается глубине морщинки меж бровей — это последствия ее коронного хмурого выражения. — А муж у тебя есть? — Свон резко поворачивает голову, выпуская дым слева от лица Реджины. — Когда у женщины есть муж, она проводит ночи с незнакомыми людьми? — в ответ Миллс хмыкает. Разговорчики о личной жизни ее утомляют — обычно они несут в себе такой посыл, будто бы ее уже начинают рассматривать в качестве объекта воздыхания. Но она такой расклад не принимает. — Мужа нет, детей нет, даже собачки нет — холостячка до мозга костей. — Ничего такого здесь не вижу, — жмет крепкими плечами Эмма. Эта ее белая маечка удачно подчеркивает подтянутость рук — она знакома со спортом более тесно, чем Реджина. — Куда потом? — На работу, наверное, — Миллс шмыгает носом, устремляя прищуренный взгляд на дорогу. На самом деле ей ужасно нравится это — просто молча смотреть вдаль и не думать о продолжении жизни, потому что жизнь существует только в этом моменте, а следующего может и не быть вовсе. — Главное встретить на берегу рассвет. Потом — неважно. Эмма находит отражение своих далеких, не находящих ни в ком отклика, мыслей. Ее сердце бьется чаще от того, как красива эта женщина и тем более — от того, как красивы ее слова, проникающие в душу, забирающиеся под кожу и продолжающие жить там. Свон никогда не видела ни в ком из приехавших или всю жизнь проживших в Нью-Йорке единомышленников — все стремились крепенько осесть на этой славной земле и больше с нее не сползать, а ее всегда манила дорога, пыль в глазах, сигарета во рту, легкий гонг градуса спирта, отсутствие времени и спешки. Просто смотреть на причудливые облака, чертить ровный горизонт взглядом и умирать всякий раз, когда наступает ночь и заволоченное чернотой небо покрывается яркими блестящими точками. — Во мне отзываются твои слова, — Реджина с расслабленной улыбкой следит за этой мечтательницей с грошом в кармане. — Интересно, почему именно сейчас ты решилась подойти ко мне… — Черт знает, твой взгляд меня сожрал, и я сдалась. — Ты очень красивая женщина. — Ты тоже, — честно говорит Реджина, дергая одним уставшим от сумки плечом. — Только это пустое. Вот, например, ты кажешься любопытной личностью. Вот это уже стоящее. Эмма никогда не робела, но тут вдруг ее щеки пылают, она счастлива, у нее колотится сердце, она живая и чувствующая. Машина стремительно мчится по трассе, взгляд то и дело цепляется за таблички по пути, которые указывают, сколько им осталось ехать до ближайшего побережья. Через легкую полудрему Реджина чувствует, как рука попутчицы тормошит ее за плечо, но очень заботливо и нежно. Она разлепляет веки, нуждающиеся в хорошем длительном сне, и смотрит на плывущее улыбающееся лицо. Красивая Эмма с распущенными чуть волнистыми белыми волосами, разметавшимися по крепким плечам. Через открытую дверь Миллс голыми ногами ловит прохладу предрассветного ветра. Она приподнимается, окидывая широким взглядом колышущееся неспокойное море. К черту туфли — Реджина босиком ступает на белый песок. Вот она здесь — как и мечтала. И совсем скоро, видит она по розовеющему небу, наступит рассвет. Она встречает его в компании совершенно незнакомой, но очаровательной девушки. Реджина, часто представлявшая себя в этом моменте, бежит, запутываясь в широких штанах, бежит, запинаясь об песок, липнущий к пяткам. Блузка раздувается, волосы путаются, она быстро-быстро дышит, останавливаясь на месте, где теплый песок встречается с сильной стихией. Наливающееся яркостью небо откидывает свет на прозрачную воду. Эмма останавливается сбоку, сунув руки в карманы спортивных штанов. Взгляды обеих жадно хватаются за развернувшийся вид. Ни одна камера не передаст этот шорох воды, свист ветра. — Поразительно… — вздыхает покрасневшая Миллс. Не вынеся сильных эмоций, она прижимает к груди кулак и задыхается от льющихся слез. Сама же их вытирает, не отрываясь от наблюдения. — Да-а, — кивает Эмма, впрочем, чуть менее склонная к эмоциональности. Помимо вида Свон поражается и другому — тому, что этот далекий красочный горизонт свел ее с красивейшей женщиной. Попеременно любуясь то морем, то Реджиной, Эмма нашаривает в себе маленькое дерзкое желание — никогда больше не расставаться с Миллс. И так же, как сейчас, дышать с ней в унисон. Какое странное помутнение. Эмма никогда не была склонна к легким влюбленностям. Она оправдывает себя мысленно — да ведь она каждый день видела эту даму, что привлекала к себе внимание стильными брючными костюмами. Миллс широко улыбается красными губами, задирает до колен брюки и прохаживается по влажному песку, смеется, когда нахлынувшая мелкая волна щекочет ноги. Наполняя ладони прохладной водой, Эмма брызжет ею по ногам Реджины, а потом убегает, прячась от маленькой мести смеющейся женщины. И вскоре солнце высоко поднимается на свое законное место. И две женщины сидят на песке, марая одежду, молчат об одном, думают об одном. Они в это мгновение очень близки — ближе, наверное, чем с родственниками и друзьями. Джина опускает на плечо Эммы голову, их волосы сплетаются вместе, у обеих уставшие, но довольные лица. Чужие друг другу люди, теперь они — связаны чем-то незримым, неуловимым для глаз. — Ты спать не хочешь? — зевает утомленная Реджина. Сколько уже времени? Часов пять утра? Привыкшая жить по четкому графику, она устает, когда случается отклонение от нормы. Эмма же всю жизнь провела в ночных сменах — ей не привыкать спать днем и бодрствовать всю ночь и утро. Она качает головой, нежно заправляет за уши Реджины лезущие в глаза пряди волос. — Что теперь? — прикусив губу, интересуется Эмма. Она готова ехать и ехать, готова без смены быть за рулем — только никогда не возвращаться в ту страшную рутинную-бедную жизнь, из которой сейчас бежит без оглядки. Она ждет с придыханием ответ Реджины, терзает губу, боясь, что женщина решит возвратиться на свою стабильную работу. Но Реджина, сверкнув глазами, отвечает с энтузиазмом ребенка: — Как насчет Аризоны?