по-дружески

      ба-бах.       искры веером пляшут в воздухе. шибуйская гроза уничтожает высоковольтный столб. район обесточивает; наблюдать за этим — странно. но кейске смотрит. смотрит, как гаснут вывески, ларьки, квартирные зенки высоток. кейске смотрит, растаптывая в луже окурок. их там много; часть его, часть чужая, часть смыло из соседей канавы. в своей кейске рад и таким гостям. кейске по натуре — щедрый и добрый.       кейске с виду похож на чудовище. его волосы липнут к лицу. он сгребает их подальше. его куртка — почти его — свинцовым саваном к земле давит. мицу вовсе не экономил на ткани, просто так вышло, что байкерские форменки шьют из ебаной холстины, неспособной пережить дождь.       — пиздец ты вырядился.       где-то на границе с космосом рокочет гром. сильно ниже, над ухом у кейске, рюгуджи убедительно ему подражает. и голос его, ебливо-раскатистый, стекает по загривку дождевой водой и микроразрядами. все это как-то не по-пацански, но кейске все равно.       — ц, это чифа.       на сушилке во дворе больше ничего не было. только куртка его бывшего вице-капитана, забытая здесь на пару лишних дней. или на вечность? скорее, на неё, потому что нет больше никаких вице-капитанов. и капитанов нет. эпоха гопников издохла в уродливом зародыше. тосва рассыпалась перхотью на плечах старика сано. белые чешуйки небытия на его дзюдоги — это все они. не зажегшиеся на небе звезды. недобайкеры, недогопники, недолюди. кейске отплёвывается от дождевой воды. таращится на кена, мол, дальше что. мол, пустишь в свою блядюшню заночевать? мол, мама опять в полете шизы устроила разнос.       доракен все понимает без лишнего трепа. в этом его неземной плюс и ебаный минус одновременно. но когда от сырости ломит каждую косточку, кейске в собачьем восторге от его молчаливого понимания. и тащится за ним, и послушно стряхивает воду на коврике. наверное, девчонки снова будут визжать, что рюгуджи грязь в дом тащит.       — так че у вас опять?       — в душе не ебу. к казу ездил, она с этого бесится.       доракен кивает, флегматично перебирая целых три полотенца в бельевом ящике. какую-то незначительную часть него самого это тоже бесит — что баджи, их баджи, их славный-малый-бешеный баджи, как псина помойная, таскается на зоновские свиданки. у ханемии срок смешной в потешной детской тюряжке. «исправительная школа», конечно, не рай, но и ханемия на херувима не тянет. для всех вокруг, разумеется. для всех, кроме кейске баджи.       — тебя самого не заебло?       — ц? он мой друг.       — ножевое в печень в знак дружбы?       кейске трёт полотенцем волосы, стекая где-то на незримой границе псевдокухни и спальни в доракеновских угодьях. это было так давно, что смешно вспоминать. ну, подумаешь? ну, не бывает чтоли такого ни с кем?       — бадж, просто-       — не, брат. я сюда не за этим приехал.       и это, в общем-то, справедливо. кейске к рюгуджи никогда не ездит за «попиздеть». за «попиздеть о казуторе ханемии» — тем более. какая-то незначительная часть кена рюгуджи ему за это почти благодарна.       — и че притащился тогда?       — соскучился, ебнешься. пива хочешь?       у кейске в рюкзаке гремит пара бутылок. он в футболке доракена, сырой и заебанный каждым сантиметром этого дня. в сущности, нет ничего такого в их периодических ночёвках. это точно по-братски: пустить под крышу, когда дождит, а мать на нервяках. по-дружески отдать ему самую мягкую — «пиздец, ты неженка» — подушку. не совсем по-дружески у доракена ноют все потроха в следующие пару дней. тоскливо так, почти незаметно.       — …бля, сто лет баскет не смотрели.       но это, конечно, на «потом». на худший-лучший день, когда кейске свалит из его хаты, когда помирится с грозной мамашей, когда снова утонет в бесконечном ожидании следующего месяца — и поездки на зону. когда проебется и не заедет, хотя обещал. когда сам доракен забудет, что хотел его позвать. этот особый сорт «по-дружеского» (не)по-настоящему всех устраивает.       в комнате у доракена раскумаривающее тепло. старый телек вещает о крышесносном трехочковом, пока кейске возится на потрепанной шконке-двуспалке. все не может устроить свои мослы, и рюгуджи на него цыкает, сгребая себе под бок. молчаливое «не манди, не вошкайся, дай досмотреть». для кейске в припаянной к его плечу руке нет никакого пидорского подтекста. в ней — угроза:       «я тя ебну, если ты будешь возиться»       что ж, это правда. иногда они, шутки ради, развозят махыч прямо во время решающей игры сезона. только не сегодня — кейске действительно заебался спорить и откисать под дождём.       только не сейчас, когда — внезапно — у доракена тянет где-то между губками лёгких. где-то в районе солнечного сплетения изнутри его сгрызает нечто, напоминающее смертельную тоску. заунывную, как трёп хаккая о его старшем брате. уродскую, как их с баджем общие (и не только) шрамы.       — все ок?       и все становится сильно хуже. иногда кейске вслух замечает мелочи, которые точно не должен. рюгуджи почему-то думает, что молча он замечает их постоянно. но кивает болванчиком и по плечу хлопает увесисто. мол, не грузись. мол, я же просил не мандеть. мол, не ковыряй ты бля, я сам без понятия, что там.       но это же кейске. трясёт своей (не)тупой башкой и в ебало лезет, чтобы многозначительно таращиться. урывает свою минуту славы. безнадёжный придурок.       — че ты мнешься, доракен. расскажи, я ж не чужой.       это правда, они уже это проходили. когда развалилась токийская свастика, когда манджиро сано их всех опрокинул и слился. когда доракен, с детства привыкший быть чьей-то сторожевой и гончей, потерянно и неумело курил на падике у кейске. ему сижка в зубах не к лицу. бадж тогда ее вытащил и скурил в пару стремно-глубоких тяг. бадж тогда — не вовремя — рядом был, скуривая ненужные сижки и дырку в доракеновском сердце. ни для кого не секрет — кен майки любил верно-преданно. как собака. как многие из них, но все равно чуть сильнее.       в порядке нормы, по-дружески, подставить плечо, когда нужно. не трепаться без толку, но быть рядом. смотреть баскет, мусорить чипсами, гонять вместе на трени. притащить абсолютно уебанский расшатанный мотоцикл и предложить сделать из него чуть ли не новый сузуки-хуй-его-знает-сколько-звёзд.       кто ж знал, что обернётся все так ебано?       «ты сам знал», — думает рюгуджи, отмахиваясь от чужих поползновений. без лишнего драматизма, но с легкой тоской всегда знал, что так и случится. что куда страшнее, когда тебя не юзают, а дружат. когда не разводят срач из-за бургера, а привозят к ужину пиццу. когда тебя слышат и слушают. когда к тебе — как к человеку.       правда, в случае с кейске, все совсем безнадежно. от его «все ок?» и «я не чужой» хочется замотаться в пододеяльник и задохнуться. и башку его, упавшую на грудину, хочется скинуть. зажать ему нос, чтобы не сопел, как печка, не создавал ничего, вызывающего болезненное привыкание. доракен вздыхает так тяжело и устало, будто бы ему вот-вот шарахнет девяносто девять и он обгонит деда сано на конкурсе долгожителей.       — если хочешь, я уйду.       пару секунд они оба отпускают на молчание, следующие десять — на хриплый гогот. ну и хуйня же иногда вываливается у баджа изо рта. будто бы рюгуджи может такое хотеть. будто бы баджи хоть кто-нибудь где-нибудь ждёт сегодня.       — добро, за пивом сгоняй.       — ц, а ебало состроил, как будто кто помер.       «помер», — хмыкает доракен. — «я помер, братиш». но бодро хлещет из жестяной банки их «догон». не в слюни, но до приятной такой кондиции, когда чужая башка на грудине больше дышать не мешает. и руки не ощущаются неуклюжими палками. когда все понятно и просто. когда кейске дворняжкой с клыками-бритвами складывается не у ног, но в районе миокарда.       у доракеновых потребностей диапазон скромный. у потребностей баджа он сильно шире — они оба это понимают. понимают, что кейске в уютной блядюшне не усидит, что долбанется от скуки на третий день размеренного кеновского быта. что ему нужна кровь из носа, переломанные руки-ноги и качельки из «ненавижу-уебок-сдохну-за-тебя». доракен думает, что это очень плачевно. кейске об этом не думает вообще.       у кейске иногда мозг сходит за рудиментарный орган. когда он вальяжно разваливает свои конечности на доракене и тянется до хруста в позвонках — вот в такие моменты. когда его открытая шея пугающе близко. близко настолько, что рюгуджи башкой в стенку вдавиться хочет: «пиздец, неужели ты нихуя не вырубаешь?»       пугающе, на самом деле, то, что кейске все отлично вырубает. пиздит что-то про стремные грозы, баскетбол и невкусное пиво. он — по традиции — сильно трезвее редко пьющего кена. только вместо «мож спать?» он предлагает ещё по одной. мол, от усталости. мол, хорошо сидим. мол, прикинься дураком, доракен, и не пойми, что это для храбрости.       доракен и рад бы прикинуться, только незачем: он реально дурак. ведётся на чужую тактильность, абстрактный пиздеж и какое-то там по счёту пиво. и когда у баджа проклёвывается слабая речевая дисфункция, доракен, как и полагается дуракам, совершает фатальную ошибку:       — спать?       — не хочу спать.       — а че хочешь?       у сапёра в заминированном вагоне метро и кена рюгуджи с баджи кейске в одном пространстве есть одна плачевная общность — одна попытка не проебаться. и пока сапёр вычисляет нужный провод, доракен въебывает. как правило, себе самому. и когда у кейске в глазах — нихуя, кроме пивной мути, самым верным решением будет свалиться на землю и руками башку прикрыть.       авось пронесёт.       и — по классике — не проносит. не совсем обычно бадж стекает ебальником по стене, когда рюгуджи его от себя отпихивает. не совсем то, чего они оба ждут. не совсем так, как им обоим хотелось бы.       но кейске не обижается. улыбается с лучами-морщинками, светит чуть выпирающим клыком, пластается на шконке. и в упор не видит осоловелый кеновский взгляд. так удобнее им обоим. так, наверное, сильно правильнее: если начал дружить, то дружи до конца, до талого. дружи, не размениваясь на пидорскую хуйню (и то, что «пидорская хуйня» внутри доракена перманентно — не аргумент).       — ты, бля, не делай так больше.       кейске на границе между внезапно удобным сном и явью ржет. будто бы виновато, но хер ему кто поверит. будто бы все понял, но все равно жмётся во сне ближе, куда-то лезет своими ебливыми лапищами. куда-то в доракеново межреберье, чтобы застрять там на всю жизнь.       но по-дружески.