тут так холодно

      Фэн Синь не целовался, Фэн Синь кусался. Его поцелуи не были мягкими, жаркими; нет, они были (а были ли вообще?) рваными и, кажется, колющими, причиняющими ему боль.       А хотя, если честно, он даже и не помнит особо.       Но он отчётливо помнит то, что на его губах после этих поцелуев, когда Фэнь Синь уходил, чувствовалось жжение, такое лёгкое-лёгкое покалывание, как от вина, которое обжигало обкусанные губы. Это, конечно, совсем не больно, а скорее просто неприятно.       Однако он этого не сказал бы. Просто, как обычно, просто закатил бы глаза. Или хмыкнул. Или, быть может, просто посмотрел, так, как обычно… «Равнодушно», — как скажет Фэн Синь.       А впрочем, может быть, что эти поцелуи, эти прикосновения к его талии, объятия и так далее, и тому подобное, были просто долгим-долгим сном?.. И были ли все его воспоминания именно воспоминаниями, а не обрывками сновидений и фантазий?.. Он и не узнает теперь.       Теперь уже не узнает никогда.       Он, Му Цин, похож на чёрного лебедя с пушистыми мягкими крыльями — а мягкими-ли, а пушистыми-ли?       Это кажется чем-то нереальным.       «Это», нечто непонятное и неясное, — запутанное-запутанное. «Это»… Что «это»? «Это» — его чувства? Может, «это» — воспоминания? Эмоции? Мысли, которые витают вокруг него: то там, то тут; везде-везде?.. Ох, они как холод, как ноябрьский морозец, который окружает его в этой тёмной комнатке с открытым настежь окном.       Здесь был только один источник освещения: настольная лампа с оттенком ледяного голубого света.       Всё столь холодно и запутано. Ему так непонятно, неясно ничего — он умирает сейчас? Если да, то как? Погибает ли его душа, или это только тело отказывается функционировать как надо? А может его тело вообще гниёт, а кусочки кожи отслаиваются постепенно-постепенно?       Наверное и то, и другое.       Му Цин вроде чувствовал эту отвратительную и нетерпимую боль, а вроде и не ощущал ничегошеньки.       Он забывался и терялся в потоке своих мыслей и больных воспоминаний. Мысли, воспоминания… их так много, они так мешают ему жить.       Так… странно — ничего не чувствовать, кроме этой жгучей-жгучей, настолько нестерпимой боли.       Так странно по утрам вставать, готовить утренний кофе, курить свой горький тонкий винстон, выйдя на прокуренный холодный балкон без куртки, не чувствуя абсолютно ничего; да, даже обжигающего мороза на голой коже рук. Его психолог бы сказал, что это с большей вероятностью «эмоциональное выгорание», может вообще списал бы на какую-то «депрессию» или нечто похожее. Вот только Му Цину психолог не поможет. Уже не поможет.       Да и он по-хамски посмеётся ему в лицо. Ведь ему ничто и никто не поможет.       Му Цин раньше готовил себе кофе в турке, на медленном огне. Сейчас же он пьёт растворимое. Раньше бы он сказал, что растворимое «говно». Сейчас Му Цин стоит, оперевшись на столешницу, молчит и пьёт.       Его мир, кажется, стал снова чёрно-белым. Таким, как старые плёночные фильмы, хотя… даже хуже.       Из его жизни исчезли пятна цвета, из его жизни пропала эта яркая, но и в то же время нежная и такая сладостная, совсем призрачная акварель. Этого нет сейчас в его жизни, как и его любви.       Он некогда звал свою любовь прекрасной и нежной… звал её самыми ласковыми словами, возвышал её как нечто такое… недосягаемое и эстетично высокое, приятное его человеческому глупому сердцу.       Но вот только сейчас любовь Му Цина иная. Всё искажено в инверсии: белое — чёрное, а прекрасное стало ужасным. Его любовь сейчас противоречива и, кажется, совсем больна.       Если от неё вообще хоть что-то осталось.       Как же мерзко, ужасно и противно.       Его любовь, его чувства — это всё превратилось в зависимость. Такую, которая, кажется, страшнее наркотической. Быть с ним он не может, но без него тоже, не может. Чувства же ужасно противоречивы; Му Цин скажет про себя: «Я так скучаю», но в лицо рявкнет: «Свали нахуй из моей чёртовой жизни».       А спустя несколько дней он с трясущимися руками наберёт его номер на сенсорных клавишах телефона с разбитым экраном и хрипло скажет: «Мне скучно, давай выпьем».       Он не хочет быть с ним, Фэн Синем. Почему? «Фэн Синь резок, груб…» — скажет Му Цин. Вот только в глубине души таится иное: «Он вправду противный и мерзкий. Он лучше меня и добрее. Я его презираю, потому что не могу быть им. И с ним. Я его ненавижу».       Вот только правда в том, что Му Цин ненавидит самого себя.       Ну, так скажет Фэн Синь.       Кожа Му Цина нежная, а сам он худ, очень худ. Вода в ванне не горячая и не тёплая: она холодная. Вода вот-вот перельётся через бортик и польётся на изумрудный кафельный пол.       Му Цин обхватил голени руками, сжал так сильно, словно ему уже было не за что держаться, и он хватается за эту грёбаную жизнь так, как только может.       На его спине отчётливо видны позвонки: их легко сосчитать. Его чёрные волосы — точно пролитые чернила — мокрые, они прилипли к его шеи.       Вздох: Му Цин набрал воздух в лёгкие. Выдох: Му Цин окунулся и закричал.       Крика слышно не было. Его глушила плотная, кажется, тяжёлая вода.       Но в этот крик, полный отчаяния, он вложил всю свою боль.