навечно семнадцать?

      Было прохладно.       Весенний ветер легко бил в спину, его холод чувствовался на замёрзшей коже рук одного человека.       Одного потерянного человека. Так бывает.       Огни большого города завораживали каждого, но не его, он в них терялся, забывался. Дело и не в красоте, и не в эстетике, дело в памяти и привычке.       Привычке приходить сюда, на крышу, привычке курить горькие сигареты тут, именно здесь, храня воспоминания и тщетные попытки забыть и отпустить вот так — раз и навсегда. Привычке, ставшей одной из частью рутины. Пришёл, вспомнил, закурил, всё ещё вспоминая, потушил бычок, ушёл, запер своих внутренних демонов на ключ, не выпуская до следующего прихода на это место. Как по расписанию.       Это — рутина.       Однако он бы не сказал, что курение ему помогало, когда он чувствовал себя не совсем хорошо, или то, что ему нравилось курить.       Просто тогда он вспомнил то время и снова начал: одна сигарета в день стала тремя, а иногда доходило почти и до целой пачки. «Саморазрушение не выход» — обманчиво скажет его трезвое «я» про себя, однако сам он ответит: «Это единственное, что меня утешает по-настоящему».       Нет, Сатору Годжо, врёшь. Это единственное, что возвращает тебя в прошлое.       Дымок от тлеющей сигареты тянулся вверх, став чем-то похожим на нечто лёгкое, такое невесомое, но ядовитое: он был похож на водоворот, такой сонный и совсем не досягаемый, который закручивался ленивыми линиями, в которых легко можно было утонуть, уснуть, забыться навсегда-навсегда, наконец-то став свободнее от рутины, от вечных попыток побегов и потери в жизни.       Да, свобода. Свобода: так ему её не хватало. Он был бы рад стать её спутником и в жизни, и в смерти…       Однако после смерти его ждёт лишь тёмная и гремучая бездна — пустота.       Жизнь? Он был заложником обстоятельств. Заложником собственной судьбы. По правде говоря, он был бы рад сбежать от неё, был бы рад обменять собственную судьбу на нечто менее великое.       Однако ему даже думать о таком было стыдно.       Нет героев, которые были бы счастливы. Невозможно быть разом прославленным и по-настоящему счастливым. Это несовместимо.       Но своё величие тут не обменяешь, не отпустишь, как бы ты этого не хотел, такова твоя природа: быть сильнейшим.       Быть сильнейшим. Хах, он не выбрал свою судьбу — его благословили свыше. Так уж получилось, таким уж он родился, ведь, да, конечно, он, Сатору Годжо, родился для того, чтобы быть сильнейшим, он был рождён для такой великой судьбы — так думали все, кому было не лень, да и кому было лень тоже знали это; факт, собственно, общеизвестный.       То правда, отрада для глаз, ибо кто-то просто знал, а кто-то искренне верил в его силу и могущество, в его величие и значимость для этого мира… Да и он, впрочем, тоже… до поры, до времени.       До времени, когда этот великий человек упал, разбившись насмерть; с этого высокого горного склона его столкнула самодурка-жизнь. Глупая, глупая жизнь сломала в своё время этого человека, глупая жизнь разрушила и растоптала его самолюбие и уверенность в завтрашнем дне. Лишь из-за неё он стал бояться засыпать, лишь из-за неё он стал бояться смотреть в зеркало, и лишь из-за неё он стал курить, курить, курить. — Как ты курил этот винстон, а? — шептал он себе под нос.       И из-за неё он стал всматриваться в каждого человека на улице, в каждого прохожего, попутчика, желая вновь увидеть эти пушистые густые чёрные волосы, эти глаза, точно змеиные, кажется хитрые, коварные, но нет — добрые и ласковые, нежные и любимые… — А ты знал, что я ищу тебя повсюду?       И вот, да, когда-то существовало «мы сильнейшие». Когда-то. В прошлом. В вечных семнадцати.       Да, это — чистейшая правда, был не только Сатору Годжо, был ещё и Сугуру Гето, тот человек, которого он знал, кажется, лучше самого себя.       Вот, например, Сугуру Гето не любил жару, но любил лето за этот лёгкий-лёгкий вечерний дождь. Сугуру Гето не любил солнце, но любил розовые и оранжевые закаты. Сугуру Гето не любил прикосновения, но всегда находил повод хоть мимолётно коснуться его, Сатору, плеч, рук — тут уже неважно.       Этот человек был для него всем. Всем и в его вечные семнадцать, и в настоящее время.       Этот человек ворвался в его жизнь без предупреждения, просто появился и всё: Сугуру его раздражал (и это довольно мягко сказано), но когда он стал случайно узнавать его больше, больше и больше, то он только начинал интересоваться всем в Сугуру Гето. Его интерес переходил в желание дружить, желание дружить становилось преданностью, а преданность — любовью.       Первый друг, первая любовь.       Всё же, людям свойственно открываться, свойственно доверять… просто кого-то ломают обстоятельства, кого-то человек, кого-то ещё что-то; такое есть, ошибки должны быть, и, как нам не хотелось бы, печальный опыт тоже должен быть за спиной, хочешь ты этого или нет. Жизнь сама решает, какую дрянь тебе подкинуть, тут ты бессилен, обстоятельства от тебя не зависят. От тебя зависят лишь решения, которые ты примешь и примешь ли вообще.       Просто так случилось, что им пришлось пойти разными путями, просто случилось то, что случилось; дело не в чувствах, не в поцелуях поздней ночью, не в укусах на плечах. Дело в желании вцепиться друг в друга и не отпускать до самой смерти.       Но они не вцепились, даже не прикоснулись: у одного в груди был страх, у другого боль.       Один — счастливчик судьбы, другой — придурок с комплексом бога… Но в итоге оба оказались в пучине мук и страданий у судьбы, горько помня свои вечные семнадцать…       Сожалея о том, что потеряли друг друга.