Дьявол за плечом

      В серых блестящих от дождя Токийских переулках, в пыльных круглосуточных магазинчиках, залитых тусклым светом сберегательных ламп; на пустыре двадцать четвертого столичного кладбища; под лестничными пролетами пешеходных мостов, если немного приглядеться, можно увидеть неясные тени, шуршащие перьями и, иногда даже, когтями и шипастыми хвостами.       Местные жители приглядываться привычки не имеют, и это, говоря честно, лишь к лучшему.       Не прекращающийся майский дождь все набирает силу.       А вот кому-то не приходиться приглядываться, чтобы в подробностях разглядеть кипящую тьму в углах мегаполиса.       Этому кому-то также следовало бы взять с собой зонт.       Оккотцу жмется к бетонной стене, но слишком поздно – кеды уже полностью промокли и при каждом движении хлюпают, едва слышно. Токио всегда громок, всегда горит цветными огнями, но сегодня его шум не от летающих по дорогам машин. Сегодня Токио прочищает свои трубы мощными потоками воды, стекающими с черепичных крыш и несущимися вниз по улице с гулом настоящей дамбы.       Сегодня в столице холодно, не по-весеннему хмуро и оглушающе громко. Ножны катаны притираются к лопаткам сквозь мокрую форму. Края воротника оставляют на щеках следы, которые тут же стирают мелкие ручейки, бегущие с волос. Уставшие руки сжимают телефон, что того и грозит выскользнуть из ладоней и уплыть по течению в другой район.       Невероятно сильно хочется домой.       – Черт, ну конечно, ни одного свободного такси.       Громкий вздох – едва ли его слышно в такой ливень. Дождь бьет по трубам и козырькам в переулке, и те отзываются с разной тональностью, почти не переставая, словно ксилофон с заводским браком. Уже более раздражающе, чем приятно, как казалось вначале.       Оккотцу выглядывает из-под козырька какого-то черного хода, чтобы удостовериться, что тучи не собираются уходить в ближайшее время. Двадцать минут ожидания было вполне достаточно.       Воротник повыше, голову вжать в плечи и – приготовиться бежать.       Влажный воздух холодный, но дождь холоднее в разы. Уже не ледяной, и все же каждая капля бьет по форме с невиданной силой, и плечи промокают в считанные секунды. Мышцы едва подрагивают от холода. Простуда прячется не за горами, приветствуя громким кашлем.       Среди потоков воды и размякших коробок раздается громкое недовольное мяуканье. А затем мороз за плечами и неровное потрескивание.       Оккотцу узнает его еще за мгновение до.       – Рика! Нет!       Нечто нечеловеческое, едва светящееся в сером вечернем свете, бросается на стену, и раздается ужасный скрежет когтей по бетону. Огромная голова разворачивается, являя один-единственный глаз с вертикальным зрачком. Черные ручейки текут по клыкам, густыми каплями скользя по костяным запястьям. Намного темнее дождевой воды.       На морде угадывается что-то отдаленно напоминающее человеческую эмоцию, но в глазу – ни капли осмысленности.       – Ю-ю-ю… Юта-а-а.       Оккотцу полностью вымок и продрог, но все равно останавливается и возвращается к этому нечто. Часто-часто моргает, пытаясь согнать воду с ресниц. Руки мелко дрожат, но он протягивает их, недовольно качай головой. Вдох поглубже.       – Нет. Рика, я говорил тебе. Нельзя так делать.       Нечто отворачивается, будто стыдясь, и покорно открывает пасть, вываливая в руки человека мокрую кошачью голову. Глаза животного с такими же вертикальными зрачками широко распахнуты.       Отчего-то это создание любит есть мелких животных, хотя это совсем не обязательно для ее существования.       Кошачья голова совсем легкая. Оккотцу бережно кладет ее на землю и замечает темные разводы в луже, где из-под воды выглядывает, кажется, меховая лапка.       – Рика, мы же договорились.       – Ю-ют-та злтися-я?       – Да, – юноша выпрямляется и вытирает дождь со щек. – Да, немного.       Нечто издает оглушительный визг и бросается в ноги к человеку, протяжно завывая и плача. Наверное, эти звуки должны быть похожи на плач, но на самом деле больше похожи на крики умирающего животного.       – Не-ет! Ю-ю-юта! Не-е злись на Рику-у! Рик-ка больше так не будет! Не-е-е зли-и-ись!       Кажется, дождь на секунду прекращается и все вокруг замирает в страхе. Существо продолжает кататься по земле, разбрызгивая воду. Где-то в животе ворочается холодный червячок беспокойства.       – Все хорошо! Я не могу злиться на тебя. Но, пожалуйста, пообещай, что ты больше не будешь так делать. Мне становится очень грустно, когда ты так делаешь.       – Рик-ка-а так-к больше не бу-будет!       – Хорошо, – Оккотцу убирает с лица мокрую челку и разворачивается, сразу переходя на бег. – Тогда пошли быстрее.       В кедах хлюпает вода. Кажется, там тоже появилась настоящая лужа, как и везде вокруг. Дрожащие после долгого задания руки сжимают ремень сумки, поправляя катану за спиной. Нечто замолкает и бесшумно следует за человеком. Оккотцу поджимает губы, продолжая пробираться сквозь узкие переулки почти на автопилоте.       Он знал, что после задания Рика была немного возбуждена и могла вести себя жестоко. Во избежание подобных случаев он решил не призывать ее без необходимости.       Рика слушалась его во всем, но иногда начинала действовать без приказа. В определенных случаях это было хорошо, ведь, в целом, ее не волновало ничто кроме Юты. Все ее существование сводилось к одной цели – его защите. И, возможно, иногда все-таки к поеданию мелких невинных животных.       Никто так и не понял, почему она это делает. Но одну вещь Оккотцу прекрасно понимал – при жизни эта маленькая девочка никогда и мысли даже не имела о том, чтобы сделать нечто подобное. Это он сделал его такой.       Он превратил ее в это существо, едва похожее на нечто человеческое. Он отнял у нее душу и сделал из нее дьявола. И даже если настоящая душа Рики ушла в круговорот перерождения, эта жуткая оболочка осталась, и Юта не мог не чувствовать вину за то, что сделал.       Вину огромную, черную и вечно растущую, заполняющую постепенно все пространство вокруг себя.       Он был и создателем и хозяином этого существа. Он был ключом ее существования, и то, чем это нечто являлось, не проходило мимо него бесследно.       Возможно, он был как-то связан с сознанием этого существа. Он чувствовал, что оно хочет. Он чувствовал его.       Он чувствовал слепую жажду крови и необоснованную жестокость. Он чувствовал чистое обожание в собственную сторону. Радость от хруста костей других проклятий. Удовольствие при виде чьих-то страданий.       Чувствовал неприязнь к слишком яркому солнцу и постоянное желание изо всех сил кричать.       Иногда Юта чувствовал что-то отдаленно похожее на одиночество.       Все это были не его чувства, но он нес за них ответственность.       Рика не умела читать и считать. Она не думала о прошлом и будущем. Она лишь реагировала на опасность, и иногда в ней эхом отзывались когда-то испытанные при жизни эмоции и обрывки слов. Это было одновременно сознание жесткого монстра и покорного раба.       Это была его вина.       Когда Оккотцу добирается до колледжа, дождь почти прекращается. На пороге общежития его встречает Инумаки в домашней пижаме.       – Ты ждал меня? Прости, я забыл зонтик и немного задержался.       – Салмон?       – Да, я в порядке.       Внимательный взгляд на лужи, собирающиеся под ногами все больше и больше. Юта стягивает с плеч сумку с катаной, а затем и насквозь мокрую форменную куртку, ставшую от дождя скорее серой – с той тут же бежит ручьями вода.       – Ментайко.       – Я знаю, – неловкая улыбка. – Сейчас же залезу в ванную.       Оккотцу опускает взгляд, словно нашкодивший щенок, и проходит дальше по коридору. Инумаки недовольно качает головой, а после машет рукой, прогоняя того подальше. В светло-зеленой пижаме он выглядит намного младше, наверное, года на три, а еще как-то трогательно и особенно мягко.       Оккотцу наконец понимает, что дождь закончился, а он стоит в теплом сухом коридоре.       – Спокойной ночи, Тоге!       – Туна мэйо.       Инумаки возвращается в свою комнату, больше ничего не сказав. Оккотцу добредает до своей, оставляя за собой дорожку из луж, за которые его потом Тоге наверняка отругает, но прямо сейчас на него наваливается ужасная усталость. Но чтобы тот не беспокоился еще больше, ему действительно следует принять теплую ванну и сменить одежду.       Наверное, его сознание действительно связано с сознанием этого существа. Наверное, отчасти, это цена за возможность обладать такой силой в лице чудовища.       Оккотцу очень часто снятся кошмары. Эти сны – не порождения его собственного усталого сознания, а обрывки прошлого, которые яркими неровными пятнами застряли в голове проклятия. Вряд ли это можно назвать кошмарами, на самом деле. Скорее рваные кусочки киноленты, которые отчего-то никак не хотят исчезать и продолжают крутиться в едва живом мозгу чудовища – вот что это такое. Иногда это происходит случайно, иногда эти воспоминания-видения становятся следствием постоянного и неутолимого желания Рики докричаться до Юты, обратить его внимание на себя или просто как-то выразить эмоции.       Оккотцу снится голос Рики. Она зовет его, почти не меняя интонации, лишь с той разницей, что иногда он слышит голос маленькой девочки, которую когда-то любил, а иногда – скрипучий рев неполноценного чудовища. Она всегда хочет что-нибудь ему сказать, она всегда рада появиться и помочь ему. Она одержима им, и в этом нет ни капли ее вины.       Бывает, Оккотцу видит то, что когда-то видела она. Под его веками мелькают в тошнотворном водовороте самые разные воспоминания: сцены, как они в детстве играют на площадке, перемешиваются с воспоминаниями недавних заданий, и все вокруг заливается кровью, гудит чьими-то криками и скрипит костями, раздавленными об асфальт. В этом существе не осталось человеческой души, но оно продолжает жить, храня в себе воспоминания о прошлом и желание оберегать Юту. В какой-то степени Рика – не упокоенный призрак, который никогда не сможет покинуть землю, пока Юта будет жив.       Но страшнее всего не вид крови и искореженных тел проклятий за секунду до исчезновения. Самое ужасное – это отголоски эмоций, которые это нечто продолжает испытывать, убивая живых существ.       В маленькой девочке, которой оно когда-то было, просто не могло быть столько жажды убийства. Юта просыпается с осознанием этого почти что каждую ночь, и это знание разрывает изнутри его черепную коробку, выскребает из грудной клетки легкие и заставляет подрываться на кровати от собственного крика и ощущения вечной неумолимой неисправимой вины.       Когда он подскакивает, судорожно хватая ртом воздух, давясь собственными криками, его встречают теплые мозолистые ладони. Инумаки крепко держит его голову, громко одно за другим повторяя все элементы своего словарного запаса, пока Юта не понимает, что он проснулся. В комнате ужасно темно, и лишь свет от приоткрытой двери льется на порог и ножки кровати. В замке висит личный ключ Тоге, который Юта однажды отдал ему, чтобы иметь рядом хоть одного человека, способного разбудить его от кошмара.       Сердце заполошно бьется, выдавливая из груди сиплые всхлипы, царапающие глотку. Юта цепляется за протянутые ладони и прижимается к ним щекой. Перед глазами – все еще не растаявшие картинки людей, которые ужасно пострадали от рук его чудовища.       Он не может вспомнить, когда последний раз ему не снились кошмары.       Инумаки тихо зовет его, перебирая ингредиенты онигири, и наклоняется ближе, заставляя юношу прижаться к его плечу. Оккотцу, наконец, вновь обретает возможность слышать его голос.       – Салмон, салмон. Ментако.       Юта не знает, как звучит его голос, произнося обычные слова. Он никогда не слышал, как Инумаки произносит свое или его имя, но это никогда не кажется необходимым. Он понимает его каким-то образом и так. Всегда безошибочно расшифровывает составляющие небольшого словарного запаса и чутко реагирует на каждую изменившуюся интонацию.       Юта слышит его.       «Я здесь, я здесь. Все в порядке».       Юта жалеет лишь о том, что иногда его собственного словарного запаса не хватает, чтобы выразить все, что он чувствует.       Едва выровняв дыхание, он обмякает бесформенным мешком костей и мяса, прижавшись щекой к чужому плечу.       – Я в порядке. Я проснулся. Спасибо.       Каждое слово отдается в горле колющей болью. Наверное, Инумаки чувствует подобное каждый день.       Электронные часы на прикроватной тумбочке показывают три часа ночи.       В серых блестящих от дождя Токийских переулках, под лестничными пролетами пешеходных мостов, в темных углах мегаполиса, если присмотреться, можно, конечно, увидеть множество проклятий, голодных по человеческим страданиям.       Но самое ужасное проклятие всегда будет стоять именно за его спиной. И, что бы ни случилось, даже самое близкое чудовище навсегда останется чудовищем.