Игрушка

      С крыши открывается такой красивый вид на заснеженные горы и леса под холодным, ярким зимним небом…       Альфред любит выбираться сюда по узким зубцам крепостных стен, балансируя на каждом выступе, с замиранием сердца в груди пытаясь не упасть во двор с большой высоты. Он может сидеть тут часами, почти не чувствуя холода и смотря только в сиреневую даль, пока она не превратится в синеву с высокими и яркими звёздами. Они жгут, как кусок холодного льда тёплые руки, как искры в глазах семьи Кролоков. В которой он, Альфред, всегда будет чужим.       Это место совсем не похоже на его Мюнхен под высокими облаками, нисколько оно не напоминает и туманный Кёнигсберг, где он проучился только около года. Если это можно было назвать учёбой — попытки заработать хотя бы на кусок хлеба отнимали много времени. Поэтому путешествовать на деньги доктора Амбронсиуса стало спасением для полуголодного студента, для которого были насущны не вопросы классификации рыжих вечерниц, а вопросы еды. И иногда питья.       Удивительно вкусное вино в подвалах старого замка. Герберт достаёт его перед обедом, наливает всегда в строгом порядке — отцу, себе и только потом Альфреду. Вино наливает он, а вот кладёт на тарелки самые вкусные кусочки уже сам граф. В другом порядке, первым бывает кто-то из юношей, а только потом — он сам.       Вампиры едят каждый раз очень мало, только для вида, оставляя всё единственному человеку в этом замке. Альфред понимает, до чего же он не похож на тонкого, изящного, похожего на сухой стебель бамбука Герберта в своей лёгкой припухлости (черте юности), в небольшом росте и самом обыкновенном лице провинциала с мягкими щеками и губами.       Располнеть ему удалось отлично. Кормят сытно. Известно, что в полных крови больше. И при осознании этого на губы наползает горькая усмешка. Вот что так умиляет Герберта, когда они остаются наедине. И что нравится фон Кролоку.       Старый граф знает, что его сын — вечный мальчишка, которого мало что заботит, кроме любви к своему отцу и этой живой игрушке. И порой забавно наблюдать, что он делает с ней. Альфред не очень-то сопротивляется, позволяет себя раздевать и одевать в роскошные наряды, как куклу, сам робко улыбается, если видит, что сорочка, свободно висящая на теле Герберта, не застёгивается на животе. Позволяет повалить себя на постель и прикусывать, целовать, обнимать с хрустальным смехом, а потом тащить танцевать без музыки на мягких коврах спальни юноши.       И Альфред любит с замиранием сердца глядеть на огромного, ласкового и игривого зверька, сидящего в роскошной клетке на столе у Герберта — его любимца. Никогда не думал, что крысы могут быть такими милыми, даже с огромным и толстым хвостом, с длинными усищами и внешностью как у обыкновенного подвального пасюка. Лючио, уже довольно взрослый самец, льнёт к тёплым рукам, забирается на плечо, будто мурчит там, точит зубы, показывая всем своим холёным видом, как ему нравится живое тепло. А Герберт берёт его под передние лапы, укладывает на спину, щекочет животик и гладит бархатные щёки. Крысе нравится. Но когда он пищит, то Герберт сразу отпускает — значит, надоело быть мягкой подушечкой для пальцев.       Альфреду можно не пищать. Не поможет.       Юноше становится не по себе. Он знает, что через пару секунд, когда Лючио окажется в клетке, он сам окажется на месте крысы, поваленный на спину, весь истроганный и измученный лаской. Сын графа шаловлив и несдержан, хоть по виду и старше Альфреда лет на шесть-семь. Всё дёргает на его плечах длинными, паучьими, холодными пальцами.       В огромном замке живёт не менее огромный паук по имени Вельзевул. Только принадлежит он самому графу. Альфред не может дышать, когда гигантский птицеед распластывается на руке фон Кролика и застывает неподвижно. Старый вампир хранит все его линьки в стеклянных шарах, расставленных по полкам его библиотеки. В ней он и занимается со своим новым питомцем — гуманитарные, естественные и точные науки. Естественные Альфреду даются очень легко, не считая случаев, когда граф пытается его запутать. Один раз он спросил юношу, является ли паук насекомым. Тот несколько замялся, но ответил, что является. Характер питания, наличие хелицер… Но фон Кролок заметил, что присутствует и членистое строение конечностей, а ещё и их количество — восемь вместо привычных шести. Этого было достаточно, чтобы запутать Альфреда, совсем не глупого, только застенчивого.       И в такие минуты граф привлекает его к себе, усаживая на колени, поглаживая, лаская, целуя холодными, бледными губами. Руки больше похожи на лёд, неприятно обжигают в первые мгновения, но потом согревают, пока фон Кролок шепчет на ухо Альфреду, что тот умный мальчик, который должен хорошо учиться, брать пример с Герберта. Альфред только тыкается носом в шею, полуприкрытую роскошной парчой. Пальцы графа словно что-то проворачивают в нём, как ключик в заводной игрушке. Только действия тонкого механизма продуманы заранее, а что сделает Альфред при новом обороте механизма, предугадать невозможно. Улыбнётся ли, всхлипнет — потому что не хочет быть, как Герберт. Не хочет.       Он же такой замечательный, весь в отца. Прекрасно освоил клавесин, разбирается в античной философии, при этом со злобой отвергая классическую немецкую и английскую, предпочитая французскую, однако, не поддерживая идеи тотального утилитаризма. Наслаждение создано только для него одного, он эгоистичен, злой, молодой чертёнок, для которого весь мир — только кукольный домик, все люди — только живые резервуары с кровью или куклы. Такое немало немало злит отца. Он ведь может и выпороть…       Альфред и сам это познал. Хлёсткие удары железной ладонью прямо по округлым ягодицам, тихие, слабые вскрики и эрекция прямо в мускулистые бёдра, столь соблазнительные без одежды. И порой сам граф хочет с ним поиграть.       Он может раздеть догола и заставить служить превосходной натурой для изучения биологии, показывая на юном теле все мышцы, кости, органы. Порой давление неприятно, Альфред боится, но граф тут же приостанавливается, обходясь нежнее, даже не требуя ни одного слова. Или же стягивает белые запястья лентой, вытянутой из волос своего сына, Альфред должен терпеть это, особенно ласки, которые окутывают его.       Фон Кролок на них не скупится для обоих своих мальчиков. Один раз Альфред застал отца и сына стонущих от удовольствия — Герберта раскрасневшимся, с трудом поднимающимся над бёдрами отца, почти кричащего от бесконечной сладкой муки, а старшего графа расслабленным, двигающемся ритмично и не быстро, но для изнеженного Герберта даже такое становится невыносимым, в такие мгновения он неповторимо мил. И когда Альфреда заметили, то удовольствие от них обоих обрушилось на юное, трепещущее сердце.       Но так бывает не всегда. С ними часто страшно, а без них ещё хуже. В пустых коридорах и анфиладах гуляют сквозняки от холодного северного ветра с гор. И жутко идти в обеденный зал. Альфред знает, что отец и сын уже там, но вдруг слышится тихий шёпот, или зов по имени. Оборачивается — никого. Только прохлада веет в бледное лицо.       И так же страшно ходить в одиночестве, например, часа в три ночи по нужде. Шёпот слышится в любое время суток, но ещё хуже услышать в темноте дыхание, услышать шаги, обернуться и никого снова не увидеть. А потом пройти только пару шагов и оказаться лежащим на полу, придавленным телом Герберта, который жутко тяжёлый, несмотря на хрупкость. И то, что он делает потом…       Он вампир, и этим всё сказано, как и его отец. Кровь для них — лучшая пища. Приобрести её источник, да ещё и очень вкусный — конечно, приятно. Альфреду не страшно. Прелюдии чаще намного нежнее и дольше самого укуса. Его трогают, нежат, стараясь расслабить, а когда их мальчику становится совсем невмоготу — завершают пытку укусом.       Их сосуд должен быть наполнен постоянно. Тем, что им нравится. Поэтому порой его закармливают сладкими фруктами. Персики. Стоит только проснуться с утра — а персики уже возле изголовья, душистые, сладкие, голод тут же просыпается. И кровь юноши становится на вкус, как сок бархатистых плодов.       А что останется от него потом? Кажется, что Герберта и графа это не волнует. Альфред прекрасно это понимает.       Его готовы опустошить не только двое его воспитателей, а ещё и их родня с бесчисленными гостями. Балы выматывают ещё сильнее, чем многочасовые занятия. Многое упущено, как говорить граф, но у них ещё целая вечность впереди. Альфреда это пугает, особенно, если в этой вечности будет столько балов.       Клавесин раздражает уши фаршлагами, колени ноют от приседаний в менуэте, в глазах двоятся огни свечей, а вампиры вокруг просто пугают до чёртиков — либо одряхлевший, похожие на высушенные останки в анатомическом театре, либо недавно почившая молодёжь. Танцы, вышедшие из моды лет с сорок назад, и неподдельный интерес живых мертвецов к мёртвому от страха Альфреду. И ничего не есть, чтобы не отяжелеть. И Сара с запавшими щеками и пустыми глазницами.       Порой Альфреду снятся кошмары, хотя после балов вообще никаких снов чаще всего нет. Если совсем плохо — кричит, отбивается, отталкивает от себя успокаивающие руки старших вампиров, плачет. Отвары из редких трав почти не помогают. И тогда нужно уходить.       В замковом саду мучиться от бессонницы приятнее, чем в тёмных комнатах. Не пугает перспектива нечаянно замёрзнуть на скамье. Не раз такое наблюдал, не раз видел в анатомическом театре трупы пьяниц, уснувших где-то в парке в страшно холодную зимнюю ночь.       И он один. Совсем один.       Деревья словно мёртвые, даже самая маленькая веточка засыпана снежной пылью. Только расцветает холодная заря, на деревьях тихо щебечут птицы, но воздух холоден и недвижим, хотя в горах бушуют штормовые ветра. Полушубок спасает мало — мороз пробирает до костей. Сердце начинает теснить так, что даже трудно вздохнуть, но это быстро проходит, вырываясь из стиснутых затхлостью лёгких немилосердным кашлем.       Может быть, это начало чахотки. Или какой-то другой заразы, которую хранят ожившие трупы.       Снег сыплет с неба лёгкой пылью, в которой даже не угадываются снежинки. Не тает на волосах. А через этот слабый туман видно слабое, светлое пятно далёкого холодного солнца…       Герберт выглядит в такие минуты моложе, нежнее, игривее. Ищет минутку, чтобы поиграть, как следует, со своим мальчиком. Может, даже заставить слегка помёрзнуть, чтобы потом отправить в горячую ванну.       Принимать её втроём, в воде, бывшей пару часов назад белым снегом. Горячая, приятная, обволакивает тело, покрытая следами укусов, засосами и порезами. Частое дыхание перемежается с поцелуями. Потом со стонами.       Альфред чувствует себя усталым, но благодарным за нежность. Не покидает ощущение, что в этом доме он только гость.       И на колени взбирается Лючио, ползёт, цепляясь крошечными коготками на почти что человеческих ручках, правда, без большого пальца. Залезает, зарывается в складки одежды, довольно шевелит усами, мигает глазками-бусинками, тащит за собой длинный, толстый хвост.       Альфред повторяет. Он у ног, он даже ниже. Под подошвой домашних туфель. Потом нужно прогнуться, послужить подставкой, лечь на колени и слегка потереться. Старшему графу это нравится. Настолько, что на бархатной бледной коже расцветают тёмные отметины, будто мёртвые розы. Сын хочет их залечить, но кровь только брызгает наружу.       Альфред почти не чувствует боли. Смирился.       Любовь куда слаще, особенно такая порочная. Она похожа на снег. Нельзя растирать им обледеневшие части тела. Обжигает.       Только вместо рук или ног душа.       Но Альфреда не пугают даже такие жуткие ожоги. Ему всё равно — будто он мёртв с того самого мгновения, как переступил границу этих немых владений.       Потому что замок Кролоков стал для него тайной обителью смерти, в которой он сам — только призрак человека. Не более, чем игрушка в руках у тьмы…