"Hellfire"

В темницах всегда слышно очень хорошо: несмотря на толщу кирпичных стен, тут такие высокие звучные потолки, что слышно любой разговор, любой шелест ткани по полу и капель, падающих на камни. Невозможно пройти незаметно и просто посмотреть – послушать – её издали. Впрочем, и не надо. Что он, верховный судья, будет прятаться от женщины?! Однако же, оказавшись один на один в камере Эсмеральды, Фролло почувствовал себя слабым и больным, хотя прежде не жаловался на возраст; и только спасибо многолетней привычке держать спину прямо и не опускать голову, иначе – он чувствует – расклеился бы, как какой-нибудь мальчишка-школяр при виде симпатичной мадемуазель. Эсмеральда тоже сидела прямо – ну, старалась, по крайней мере: её била крупная дрожь (от холода – невозможно, чтобы такая женщина боялась! хотя Фролло хотел этого, страсть – ужасно (вернее) как хотел, всей душой), шатало от голода, но держалась. И блеск её глаз всё такой же вызывающий (лютое бешенство у верховного судьи). Ах вот ты как. Любимая. - Ты готова? – спрашивает он; и спасибо – Господу и самому себе – за многолетнюю привычку говорить жестко, без проблеска чувств в голосе. Гневно. - К чему? – ещё и издевается! Сжимает кулаки и вскидывает голову: два, один. Выдохнуть. Справился, отлично, молодец. Как ребёнок, честное слово, за что тебя уважать? Покажи ей, за что. Сломай и покажи. - Тебя должны казнить, - говорит он как можно более менторски и жестко. - Я знаю это. Когда? - Следующим утром. Грязная ведьма. - Похвала от бессовестного ублюдка? Спасибо! - Как ты смеешь так разговаривать с верховным судьей, ведьма! Фролло заносит руку, и Эсмеральда съежилась. Она. Съежилась. Это его и остановило, и он так и застыл с поднятой для удара рукой. «Господи, что я делаю? Я пришёл не для этого». Спасало его также то, что по жизни Фролло был здравомыслящим человеком, и теперь его здравомыслие работало само собой – даже сейчас, когда он, измученный старик, не знает, ударить ли непокорную девку или сжать её в своих объятиях. Рука медленно опустилась вниз, пока не коснулась пышных волос сжавшейся в комочек Эсмеральды; одно лишь касание – и гневная растерянность верховного судьи сменилось на экстаз и болезненное возбуждение. Момент – руки грязной, омерзительной уличной девки схвачены. Момент – и он уткнулся носом в её шею: сладкая, сладкая. Запах. Он сладкий. А ещё слегка пряный и горячий, с оттенком разогревшейся на солнце земли. - Отпустите меня! – уже кричит: кричи-кричи, дальше подземелья твои крики не уйдут. – На по!... - Замолчи! – Он не узнаёт свой голос: где тон, свойственный беспощадному судии? где его беспощадность? почему он так хрипит, как будто живёт из последних сил. – Замолчи, - повторил он, спускаясь вниз по плечу. - Уйдите! А ещё она вертлявая, как кошка: всё же вырвалась, дддьявол. И рука Фролло, спускавшаяся вниз, соскользнула, и он чуть не упал, потеряв равновесие. Она не нападала, хотя, видел Бог, хотела: и в самом деле порочная чёрная кошка – стоит, волосы растрепаны, жемчужные зубки оскалены, разве что не шипит. Он успокоился; он встал, поправив мантию, и спина, будучи на тот момент согбенной, выпрямилась. Успокоился. Слава Богу. А может, нет? - Ах вот как. – И слов никаких не находилось: хотя надо бы, именно сейчас надо бы, предложить ей переспать с ним, чтобы выжить, признаться в любви, помочь убежать из темницы, упасть на колени, даже расплакаться! – Ах вот как… - Вы чудовище, - говорит она, трясясь от ярости. – Чудовище… - Паскуда. – Это уже он: он узнаёт себя, голос такой же, как прежде, как его собственный голос. – Поутру тебя казнят, чтобы все видели. - Да чтоб Вы сдохли! – уже переходит на крик и кидается: решётка, не успевает до того, как он её закрыл. – Чтоб ты сдох, негодяй! Ненавижу, ненавижу! Он уже почти что спокоен: смотрит на эту женщину, это чудесное создание, бьющееся в ненависти к нему, а в сердце зреет чёрный ком, почти как камень, опухоль, давящая изнутри. Любимая. - Ты могла бы выжить, - он прислоняется к решетке, смотрит на неё. – Ты могла бы выжить. Если бы не жила в этом городе, чертова ведьма, недоносок Сатаны. - Если б согласилась быть со мной. Сегодня. Или всегда: этот ком, это требовательное чудовище внутри него, адское пламя – оно всепожирающе, оно не удовлетворится одной ночью. Он уходит. Он слышит, как она плачет, падая на каменный пол темницы. Как зовет кого-то – Богоматерь? Да что этому сатанинскому дитя от неё нужно? Господи, спаси меня, шепчет он, незаметно выходя из тюрьмы, Господи, спаси, спаси меня… Ему нестерпимо захотелось пойти назад и вновь спуститься к ней, вновь её увидеть, но… «Твой долг, Фролло. Твой долг как судьи и оскорбленного гражданина. Не делай этого, Клод. Не делай». Здравомыслие могло остановить его от возвращения к Эсмеральде, но не могло остановить его неминуемой гибели от любви к этой бесовке и чувства собственного бессилия и старости. Господи, спаси меня. О, Господи.