За гранью боли

В полупустой округлой комнате царила тишина. Огромные окна прикрывались плотными алыми шторами, которые совсем не вписывались в мраморно-белое помещение. Свет едва пробивался сквозь ткань, падая одинокими тонкими лучами на резное кресло в стиле барокко и того, кто в нём сидел. Белые пряди словно облачный водопад спадали на покрытое золотом дерево. Индиголитовые глаза прикрытые белой пеленой-веками устало смотрели на огромную картину, висящую над таким же белым полукруглым камином. Тусклый свет едва задевал чудно вырезанную раму картины, парящая пыль создавала ещё большую иллюзию пелены. На расплывчатой картине смирно сидит мужчина с платиновыми волосами и точно такими же глазами, а уголки его губ аккуратно зашиты в силу старой раны. Его лицо спокойно, гордо приподнято, и взгляд, казалось, смотрит свысока. Аристократ тихо вздыхает, нарушает тишину комнаты. Казалось что до этого он не дышал… У его ног сидит тот, с кого писали картину. Голова смирно лежит на ногах белокурого. Тот в свою очередь не смеет шевелиться. То-ли боится спугнуть бальзамировщика, то-ли попросту не осмелится нарушить застывший момент. Только глаза на секунду закрываются, под веками дрожа поворачиваются к живому искусству и влюблённо-грустно смотрят уже на кусочек лунного серебра, что так беспечно смотрит на своё же мёртвое отражение. Розоватые губы приоткрываются, но голос так и не отзывается, не может. Вместо него шум издаёт одежда. Холодная белая рука ложится на распущенные волосы, трепетно играет с прядями между пальцев и с особым страхом вздрагивает когда кончики пальцев задевают голову. А бальзамировщик всё молчит, смотрит уже полумёртвыми глазами словно превращается в свой же портрет. Шум одежды стал громче, больно режет по привыкшему к тишине слуху, но мужчины терпят, пусть и лицо искусства начинает подавать признаки жизни — губы едва ли сжимаются, брови хмурятся и зрачки бегло смотрят на нарушителя покоя. — Эзоп…- тихо зовёт хриплый голос и парень таки поворачивает голову, смотря на аристократа. Тот медленно поднимается, оставляя любимого без последнего ощутимого тепла. Подходит к холодному камину и подбирает небольшую шкатулку. После — возвращается на место, смотря то на вещь в руках, то на бальзамировщика. — В моей семье есть традиция: тот, кто сильно любит кого-то, должен подарить своей второй половинке повязку на глаза. Даже если они не могут быть вместе и обручиться, после смерти их глаза завязывают этими повязками и влюблённые остаются «обручены» навеки.- голос предательски хрипит и его мелодия звучит не так красочно как обычно, но фотограф продолжает. — Я всё думал, Эзоп, что мне с этим делать. Не мог понять такую простую традицию, считал её глупой…- Молчание, шкатулка открывается с едва слышным скрипом устаревших петель и тонкие пальцы аккуратно подцепливают кружевную повязку. Тонкие нити играют серебром на приглушённом свету. Казалось что повязку сделали с тончайшей паутины самые искусные ткачи. — Рано или поздно, Эзоп, это будет завязано на наших глазах. Я уверен что тебе оно подойдёт больше, чем кому-то другому. Поэтому прими её в подарок от меня как самому дорогому человеку в мире…- руки аристократа дрожат, он с мольбой смотрит в металл глаз и протягивает повязку любимому. Чужие руки тянутся к вещи, принимают её так же аккуратно и безмолвно прижимают к себе, прикрывая веки. В сердцах двоих пылает пожар, но их лица остаются неподвижными — две мраморные статуи. Один смотрит на тонкую работу в его руках, второй — на живое искусство, обнаруженное им во время похорон.

***

По мертвецки-бледному лицу скатываются слёзы. Теперь они в этом мире одни, никому они больше не принадлежат, ведь тот, кому они посвящались, смирно лежит в белой обивке, а серебряные веки украшает одинокая повязка. В её щели вплетены самые прекрасные цветы которые аристократ только смог найти. Француз медленно склоняется над телом, нежно целует обескровленные губы и одна слеза таки падает на лепестки хрупкого мака. Он закусывает губу, глухо мычит от горя стараясь не нарушать тишину. Сердце давно не бьётся, оно умерло ранним субботним утром в неестественно кровавой постели. Оно знало о скорой кончине, оно одело свой лучший подарок, облачаясь в паучьи нити и покорно приняло свою кончину. Отдалившись от трупа, аристократ ещё раз тихо всхлипнул, в мольбе поднимая брови, не в силах отвести потускневший взгляд от своей любви. — Джозеф…- сдержанно зовут его сзади и глаза цвета яркого неба накрывает белая пелена ресниц, а за ней — повязка, сшитая с аккуратность паучьей паутины. Тишина, вдох, выстрел.