Reformation

      — Этот?       Обнаженный, костистый палец скользит по ключице Соупа. Перчатки давным-давно отброшены за ненадобностью. Холодный противовес тому ленивому теплу, что часами разливалось у него под кожей. Плоть, словно лишённая костей, плавится, растревоженная острым ногтем, прочертившим линию поверх загрубевшего рубца.       Он ёрзает на кровати, чувствуя, как накрахмаленная казённая ткань трётся о голое тело. Ощущение заземляет. Каждый раз, когда они делают это, Соупу кажется, что сознание вот-вот куда-то уплывёт.       — Операция, — приглушённые слова слетают с губ с лёгкостью. Как же громко звучит собственный голос в тишине погружённой во тьму комнаты. — Как-то попался. Схватили. Куча поломанных костей к моменту, когда меня нашли.       Ноготь вжимается в рубцовую ткань. Неровно остриженные, острые края цепляются за нетронутую кожу. Соуп втягивает воздух: не резко, просто чтобы насладиться ощущением. Он знает, что последует дальше, но дыхание всё равно сбивается с ритма, когда на смену ногтя приходят обветренные, искусанные губы. Сухие, неприятные, сладкие, прижимающиеся к шраму на ключице. Язык скользит мягко, неспешно повторяя бледную линию. Касание далекое и интенсивное. Едва ощутимое, но это всё, о чём получается думать. Всё его тело схлопывается до тонкого шва. На другом конце рубца — ещё один сдержанный поцелуй, словно запечатывающий рану.       Гоуст над ним смещается. Он слышит это, чувствует, но не видит. Колени Гоуста обхватывают его бёдра, но веса на теле не ощущается. Одна сильная рука вжимается в кровать рядом с головой Соупа. Другая — не менее сильная, не менее жестокая — покоится на отметке на боку, чуть ниже подмышки.       — Этот?       Соуп облизывает губы.       — Нож. Позволил какому-то ублюдку подобраться слишком близко в России.       На этот раз ноготь обводит мелкий рубец, после чего резко, яростно царапает по нему. Движение посылает по позвоночнику волну дрожи.       — Нужно быть внимательнее, Джонни, — назидательно говорит Гоуст. Так, будто отчитывает Соупа за плохие результаты на учениях с боевыми стрельбами. И снова Соуп лишь кивает, когда Гоуст приникает к травмированной коже очередным коротким, сухим касанием губ.       Мужчина снова сдвигается, ведёт пальцами поперёк груди к отметине на другой стороне тела.       — Этот?       — Раскалённая кочерга. Америка. Культисты.       Ноготь, с нажимом проехавший по шраму. Поцелуй. Ладонь Гоуста скользит вверх, дразняще мажет в опасной близости к соску, а затем смещается к плечу, крепким мускулам руки. Следующее полузажившее ранение под пальцами Гоуста словно горит от инфекции, налитое болью разорванных мышц, вынужденных продолжать свою работу.       — Этот? — Голос его всегда выжидательный, спокойный.       — Гоуст. — Соуп закатывает скрытые под повязкой глаза. — Ты знаешь.       — Этот? — настойчиво повторяет Гоуст.       Соуп вздыхает. Каждый раз.       — Выстрел. Мексика.       На этот раз Гоуст сжимает его руку. Пальцы и ногти вонзаются в рубцовую ткань и плоть, пока нервы не взвывают под давлением. Глухая, накатывающая волнами резь. Соуп стонет от боли. Он чувствует дыхание Гоуста на коже плеча, влажное и тяжёлое. Единственное проявление того, что происходящее бьёт не по одному лишь Соупу. Единственное предупреждение, которое Соуп получает.       Зубы Гоуста — кольцо из ножей, впивающихся в мякоть вокруг шрама, как у голодной псины, сжимающей челюстями свою добычу. Соуп выругивается, с силой бьёт свободной рукой о матрас, прежде чем успевает свыкнуться с болезненными ощущениями. Те выцветают в тусклый отголосок самих себя, когда Гоуст принимается посасывать место укуса — так же, как делает, когда метит Соупу горло. Кусаться он любит.       С губ срывается дрожащий выдох, стоит хватке зубов ослабнуть.       — Собственник херов, — фыркает Соуп. Гоуст в ответ зализывает место укуса. Жест мог бы сойти за извинение, будь на его месте кто угодно другой. Соуп знает лучше. Это Гоуст, любующийся проделанной работой.       Его рука покрыта бесчисленным множеством шрамов. Огнестрельные. Ножевые. Битое стекло. Гоуст пересчитывает каждый. После чего проделывает то же самое с другой рукой мужчины. За биографией карьеры Соупа тянется след из поцелуев, укусов и острых ногтей.       — Этот. — Пальцы веером оглаживают напряжённый живот, накрывая ладонью шрам с рваными краями.       Соуп снова беспокойно ёрзает на простыне.       — Шрапнель. Канада.       Рука Гоуста с силой надавливает ему на мышцы пресса, пригвождая к кровати.       — Не двигайся, — произносит мужчина, смещаясь ещё ниже. Соуп представляет его: прогнутого в пояснице, со вздёрнутыми кверху бёдрами, склонившегося над ним, чтобы прижаться губами к давным-давно затянувшейся ране. — Терпи.       Соуп не из терпеливых. Но в этом-то и смысл. Вот почему они этим занимаются. К моменту, когда Гоуст заканчивает пересчитывать его шрамы, Соуп окончательно выпадает из реальности. Он отчётливо осознаёт своё тело, и в то же время — находится где-то вне его, где-то далеко. Эти шрамы не его. Они принадлежат Гоусту. Насладиться мыслью должным образом не выходит: Гоуст припадает раскрытым ртом к рубцу на бедре, явно игнорируя наливающееся между чужих ног возбуждение. Некоторые шрамы также пропускаются. Их очередь настанет позже.       Гоуст продолжает двигаться вниз по ногам, всё так же ведя свой подсчёт. Соупу хочется, чтобы тот снова поднялся наверх, вернул назад тепло своего тела.       — Этот.       Соуп кривится, чувствуя, как чужие пальцы ощутимо сдавливают лодыжку. Он ненавидит этот шрам.       — Упал с дерева. Глазго. — Он был ребёнком.       Гоуст мрачно усмехается. Этот — один из его любимых.       Матрас рядом с Соупом проминается. Тепло Гоуста вжимается ему в бок, жарко опаляя кожу. Этого так много после столь малого, что на секунду ошеломлённые рецепторы сбоят, туманя мысли. Соуп стонет, подаётся ближе. Гоуст шикает в ответ, после чего обхватывает его кисть, поднося к своему лицу.       Соуп сглатывает. Эта часть всегда самая долгая. Под его рукой нежная кожа, под каждым пальцем — шрамы. Любовь, доверие и всё то, что он не может произнести вслух.       — Этот? — спрашивает, проходясь фалангой указательного по отметине на лбу Гоуста.       — Я люблю тебя, — отвечает Гоуст. Только он не любит. По крайней мере, не через эти слова — взамен слов говорило место, где оба сейчас находились, и то оружие, что слетало с его языка, губ, зубов. То, как вкладывались в ладони Соупа кусочки чужого пазла под именем «Саймон Райли». Он выжидающе, рутинно опускает лицо вниз, позволяя Соупу почувствовать губами зарубцевавшуюся ткань, запечатать её тёплым поцелуем.       Гоуст весь усеян шрамами. Рука Соупа скользит по торсу, отслеживая пальцами литые мышцы. Ему не нужно видеть, чтобы знать, где расположен каждый рубец, каждый отпечаток, оставленный кем-то на коже Гоуста. И он отыскивает их все, один за другим. В этом есть что-то от мести: словно каждый поцелуй, ложащийся на травмированную кожу, — пуля, пущенная в голову тому, кто эти следы оставил на его теле. На теле Соупа, потому что Гоуст — его. Весь он: нагой, испещрённый метками войны, живой, как бы Гоуст ни пытался бежать от последнего.       У Гоуста стоит к моменту, когда Соуп наконец-то переходит к бёдрам. Он может чувствовать жар чужого члена, но не обращает на него никакого внимания. Платит той же монетой. Если это и волнует Гоуста, если он так же, как и Соуп, изнывает от всей этой жестокости, этой больной нежности, что страшнее любой рубцующейся раны, то никак своего беспокойства не показывает.       Когда с подсчётом шрамов Гоуста, тщательно обследованного на наличие свежих ранений, покончено, Соуп опускает руку обратно на кровать. Он не трогает себя, хотя мог бы. Он знает, что произойдет дальше.       Гоуст приподнимает его голову. Снимает повязку, и чернильная тьма перед глазами сменяется серым сумраком комнаты, освещённой только фонариком его собственного телефона, направленным в потолок. Гоуст нависает над ним. Открытое, исчерченное шрамами лицо.       Потребовались годы на то, чтобы прийти к этому. Собрать все их застарелые раны и переплавить в нечто, — чем бы оно ни было — что есть у них сейчас. Так непохожее на их привычную рутину, чёткую и упорядоченную. Вся эта привязанность — не то, что им свойственно. Это даже не чистая привязанность. Соупу знакомо это острое, ревностное желание обладать, опаляющее нутро Гоуста; ярость вперемешку с вожделением. Невидимые люди без имён, стоящие за каждым рубцом, замещённые им самим. Он знает это, потому чувствует то же самое. Он представляет Гоуста: почти скулящего, захлёбывающегося болезненным удовольствием, живого под его руками — и теряет нити своей злости. Как и не может игнорировать тяжесть собственного возбуждения.       Соуп не до конца понимает эти чувства. Возможно, никогда не поймёт, но всё это неважно. Он понимает уязвимую, бледную кожу и понимает, что принадлежит Гоусту, равно как и Гоуст — ему. Он понимает насилие и боль, и если он переведёт всё остальное через них — через метки, оставленные на его теле, — то сможет приблизить их к тому, чего оба заслуживают.       Рука Гоуста, способная дарить любовь равно как и жестокость, поднимается к щеке Соупа. Большим пальцем проводит по шраму, пересекающему глаз.       — Этот?       Соуп никогда не скажет этих слов ни одной другой живой душе.       — Россия. Мост. Взрыв танкера, — отвечает он. Что, само собой, означает: «Всё, что есть у меня — твоё. Ты можешь брать, и брать, и брать, а я буду брать от тебя, пока мы не поменяемся местами. Пока я не стану тобой, а ты — мной, словно ничего из этого в действительности с нами не произошло».       Его ладонь оглаживает бок Гоуста, останавливаясь на кровоподтёке на талии.       — Этот? — спрашивает Соуп. На этот раз очередь Гоуста закатывать глаза.       — Ты. Руки. Зубы. — Большой палец Гоуста скользит к его губам, и те податливо размыкаются, с готовностью принимая фаланги в себя. Острая кромка ногтя встречается с языком, с нажимом проходясь по влажной мышце. Зубы Соупа смыкаются в ответ.       Другая рука Гоуста движется вниз по телу мужчины, пока тот продолжает зубами терзать его ноготь. Не вынимая пальца, Гоуст смещается, седлает чужую талию. Тяжести его тела, его тепла слишком много — совершенно недостаточно. Ладонь Гоуста проходится так близко к болезненно стоящему члену, что Соуп стонет, плотно обхватывая палец губами. Рука устраивается на его бедре, накрывая на вид более свежий, уродливый шрам.       — Этот? — спрашивает Гоуст. Наконец-то, наконец-то едва сбившись с дыхания, неотрывно наблюдая за тем, как Соуп посасывает его палец.       Соуп выпускает фаланги с влажным причмокиванием. Дышит так же сорванно. Ухмыляется:       — Ты. Нож.       Он готов к тому, как Гоуст с рыком подаётся навстречу, но их зубы всё равно болезненно клацают друг о друга. Язык вбивается ему в рот прежде, чем Соуп успевает хоть что-то предпринять. Он цепляется за Гоуста руками, зарывается пальцами в светлые волосы, с чувством сжимая хватку. Соупу хочется — нужно — чувствовать его ближе, ближе, ближе. В себе. Частью себя. Чем-то столь же неизменным, как шрам. Гоуст — человек тихий, но он с лёгкостью стонет в поцелуй. Звук, с которым он отстраняется, совершенно отчаянный, разбитый.       Соуп утягивает его обратно. Крадёт ещё пару поцелуев — больше зубов, чем языка, — прежде чем Гоуст снова отрывается от него, смещая своё крупное тело вниз одним грузным, лишённым плавности движением. Приникает ртом к бедру Соупа — к шраму, оставленному ножом.       Когда воспоминание лавиной обрушивается на него, Соуп с трудом заставляет себя держать глаза открытыми. Ладонью он тянется к плечу Гоуста и стонет, когда пальцы отыскивают рельефные края зарубцевавшейся «С». Соуп чувствует, что течёт — так же, как истекало чужое плечо под его собственными руками.       — Этот? — Соуп задыхается.       Губы Гоуста переключаются на другое бедро.       — Ты, — его дыхание ложится на шрам-близнец, высеченную в плоти бледную «Г». — Нож.       Тело пробирает дрожью.       — Блядь... Пожалуйста, Саймон. Пожалуйста. — Он старается приберегать это имя, хранить для особых случаев. Таких, как этот. Моментов, когда можно заглянуть за все слои брони в самые глубины души человека, что сейчас возвышается над ним.       — Чей?       — Твой.       — Твой, — эхом вторит Гоуст, как молитву, как обещание. Он склоняет голову и берет Соупа в рот.