Sunflower

За полгода общения парни – Майлз и Хоби – прекрасно сдружились, несмотря на разный темперамент и кардинально отличающееся мировоззрение. Гвендолин и Павитр любили наблюдать за проделками панка, который то и дело подкалывал бедного, уже кипевшего от раздражения Моралеса, но проходили считанные минуты, и напарники уже живо обсуждали физические явления, музыку, толщину струн гитары Хоби и «как твои дреды помещаются под маской», сидя на крыше неподалеку. Усталый смех Гвен, приятная боль в ногах, индийский чай Прабхакара в крышках термоса и остроумные анекдоты Хобарта – все скрашивало душные летние вечера в Нью-Йорках разных Планет после тяжелых заданий и миссий. Иногда даже к их компании присоединялись другие пауки: например, Пени, ее дружелюбный робот и добродушный Свин-паук с корзиночкой вкуснейших мультяшных хот-догов. Майлз до сих пор помнил тот самый момент, когда ему показалось, что сердце запульсировало в животе, а щеки начали полыхать от смущения: в тот день Хобарт впервые взял его за руку при всех. Наверное, это было началом развития их отношений, однако никто из них не заводил речь об этом. Табу это не являлось, наверное, парни сами не знали чего хотели, поэтому пустили взаимоотношения на самотек, разрешая возникавшие недоразумения разговорами и смешными историями из жизни. Майлзу казалось, он знает Хобарта лучше всех остальных, а тот знает о Моралесе все, ведь в разговорах с Брауном парень не сдерживался и раскрывал перед ним настоящего себя: не боялся громко смеяться и активно жестикулировать, рассказывая очередную историю своего суперответственного задания, которое ему поручил Мигель; не боялся смотреть в глубокие и проницательные глаза панка; не боялся быть тактильным с уже таким близким для него человеком, как Хоби; не боялся рассказывать что-то о себе и о своей семье. Рядом с панком он был собой. Да, его иногда поражало и даже немного раздражало флегматичное поведение Хоби, ведь тот мог лишь скромно улыбнуться и довольно хмыкнуть после выслушивания эмоциональной тирады подростка об очередном тяжелом дне в колледже физмата, однако он испытывал к нему нечто большее, чем просто симпатию к интересной личности и хорошему человеку. Такую скромность и не очень хорошо развитый эмоциональный интеллект Хобарта Майлз спихивал на особенности его темперамента и воспитанность истинного британца, как ни крути, а британцы – народ, кардинально отличающийся от американцев, со своими четкими принципами и другими жизненными ценностями. Все развивалось размеренно и спокойно, шаг за шагом, день за днем; Майлз порхал от внутренней теплоты и волнения каждый раз, как в его поле зрения попадал Хобарт. Неужели он влюблен? Неужели это его первая любовь? Он искренне верил, что это лето запомнит надолго. Возможно, на всю жизнь. Каждое утро Моралес просыпался с мыслью о том, что новое задание уже ждет его в штабе, а там и Гвен, и Павитр, и, конечно же, Хобарт. Ему казалось, он подсел на это ощущение тяжелого узла под ложечкой, невероятной пьяной легкости в голове, которая дурманила его и заставляла терять самообладание; в таких моментах мурашки рассыпались по спине, а пульс учащался. Влюбленность творила безумие с его телом. Он всегда был впечатлительным мальчишкой, великим и смелым энтузиастом, легко возбудимым холериком, человеком с невероятно гуттаперчевым сердцем, мягким и податливым. В тот день его срочно вызвали в штаб, даже не сообщив причину: канал связи оборвали так же внезапно, как разбудили Майлза ранним субботним утром. Моралес переоделся в трико за пару секунд и быстро, как только было возможно, телепортировался на Планету-928В, уже давно ставшей для парня вторым домом. С кухни раздавались сдавленные хрипы. В старой квартире на окраине Лондона горел приглушенный свет, скромная кухня с приоткрытой форточкой пропахла едким запахом йода и фосфора. От него тошнило. Темнокожая женщина с припухшими губами сидела на стуле напротив конфорки, покрывшейся гарью и черной ржавчиной. Плесень тропинкой плелась между настенной плитки, на полу валялись полубумажные пустые упаковки каких-то медикаментов, а также оранжевые опустошенные баночки таблетированного йода. Женщина держала на весу левую руку. Ее внутренняя сторона предплечья была усыпана следами инъекций; вокруг каждого следа укола был синяк, переходящий в желтую кожу, отравленную самодельным ядом. Гнойники на руке от занесенных туда бактерий сочились и неприятно пахли, под кожей виднелись трубочки-вены, набухшие и тихонько дрожащие, и нездорово красные капилляры под тонкой пленкой эпителия, норовящие порваться и закровоточить прямо сейчас. Правая рука держала набранный шприц. Конечность сильно шатало, негритянка теряла контроль над своим и так измученным телом. Мозг умирал, гнил изнутри, теряя способность управлять жизненными процессами в организме, всеми органами, а также владеть мышцами и всеми конечностями. Стеклянные, словно неживые глаза слезились, орбиты глаз были посиневшими от обезвоживания, дыхание было учащенным и прерывистым. От женщины исходил отвратительный запах гнили, разложения клеток ее тела, а еще запах «крокодила». О да, этот запах Хобарт запомнил надолго. Никогда, даже на секунду его мозг не забывал об этом кислотном, тошнотворном и слезоточивом запахе, исходящим из кухни его квартиры и от его собственной матери. Наконец, прицелившись, женщина всаживает иглу почти по основание, не рассчитав силу; медленно, уже еле дотерпев, она вводит содержимое себе в руку. Вытаскивает шприц, пальцы, ослабев моментально, роняют его на пол, глаза смотрят в потолок, будто прикованные к нему стальными нитями, подвешенные за незримые крючки. Пятнадцатилетний Браун-младший наблюдает за этим, стоя в прихожей, только придя домой, после тяжелого учебного дня. В такие моменты он ненавидел весь мир: врачей, которые отказывались помогать его матери, отца, который даже ночует на работе, так как уже не переносит запах разложения своей собственной жены заживо, ненавидел себя, что не может ей никак помочь. На тихий вопрос «Мам, как ты?» подросток слышит сдавленные хрипы, потом смех, а потом скрип стула – его мать вышла в коридор. Одни кожа да кости. Тонкие руки были прижаты к груди, бесконтрольная кривая улыбка дергалась вместе со щекой. Женщина прислонилась к стене спиной и медленно сползла по ней, истерически смеясь, закатывая глаза. Сейчас она видела «электричку» - сменяющиеся кадры, картинки в мозгу, с безумной быстротой пролетающие перед ее глазами. Это не вызывало отвращение у парня, страх, боль. В такие моменты он уходил в себя, закрывался в своей комнате и начинал пинать ногами и бить стену кулаками, не зная, что делать самому дальше. В его комнате была цела только бас-гитара, которую ему подарила мать на его четырнадцатилетие, больше года назад. В один из дней по всем закрытым каналам связи, по всем полицейским участкам Лондона, прошла волна вызовов подкрепления на дорогу Бромптон: террористы во главе с неким «Бродягой» захватили по общим данным почти все здание торгового центра «Хэрродс», взяв в заложники огромное количество людей, заблокировав все входы и выходы. Глава вооруженной группировки по словам диспетчера желал встретиться с Человеком-пауком, чтобы «многое с ним обсудить и мирно договориться». Дополнительным условием было то, что Паук должен быть один, а полицейские ни в коем случае не должны заходить внутрь. Одним из первых полицейских, направившихся к месту террористической угрозы для города, был подполковник Браун – отец Хоби. Паук не медлил. Через несколько минут он уже был неподалеку от торгового центра. Бежав по крыше одного из ближайших зданий, юный панк увидел перекрытую улицу с множеством полицейских машин почти по всему периметру здания, а где-то вдали был слышен вой остальных служебных автомобилей. Полицейские начали штурм. Это было огромной ошибкой. Все не знали и не понимали, кто такой Человек-паук. Преступник? Неизвестный, возомнивший себя богом? Кто он? Ему нельзя было доверять. Все СМИ обсуждают его после каждого вторжение на место преступления. Там, где должны работать профессионалы, работал неизвестный, в костюме Панка-паука. «В таких ситуациях должны работать обычные люди, а не супергерои!» – кричали и доказывали с пеной у рта на телевидении. – Осторожно! Подполковник Браун, осторожно! – Сердце паучка съежилось и судорожно забилось. Что там происходит?! Вот он летит на паутине, приземляется на крышу «Хэрродс»… Взрыв. Крыша здания проваливается, панк еле успевает остановиться в беге, чтобы не упасть и не быть погребенным под железобетоном. Подземный взрыв погребает здание и сотни людей живьем под толщей тяжелых камней, бетона и грунта. Огромное облако пыли заполняет улицу. В ушах все еще шумит. В нос ударяет пыль, паук закашливается. – Там подполковник Браун! – Не может быть! Вызывайте подкрепление, службы спасения! Вот они! Там люди! Быстрее! Голоса шумели, внизу – суматоха и общая паника. «Нет! Нет! Нет!» – глаза маски были широко распахнуты, тело будто парализовало. Паук сорвался с места и прыгнул на развалины. Накрыв голову руками, Хобарт дрожал от испуга и шока, топчась на месте. Он был потерян, его почти трясло. Парень опустил руки, сжал их в кулаки, оглядел руины вокруг себя и громко крикнул: - Бродяга! Ты же этого добивался?! Вот я, Человек-паук, прямо перед тобой! Начался ливень. Пыль и бетонные крошки размыло по улицам. Ту ночь панк до сих пор помнит. Бродяга, долгая битва с ним, а после – мать, лежавшая дома при смерти. Раненный, хорошенько потрепанный Хобарт вернулся домой поздно ночью. На кухне бледно горела люстра. Тело женщины сидело за столом, на стуле, закинув голову назад. Она издала последний, едва слышный вздох, и ее глаза навсегда остались прикованными стальными нитями к потолку. Кисловатый смрад стоял в квартире. Пол был усыпан фармацевтическими баночками, разбросанными и еще неиспользованными таблетками, шприцами и иглами от них. Пищевая сода, небольшая канистра с керосином и куча спичек без головок серы лежали на столешнице рядом с плитой, на которой стояла кастрюля, воняющая «крокодилом». Всю ночь Хобарт глотал соленые слезы, которые непрекращающимся ручьем текли из его опухших глаз. Он не смог спасти всех. Он остался один. Он позор и ничтожество для страны, для мира, даже для самого себя. Что он за Человек-паук, если не сумел спасти несколько сотен невинных жизней и даже своих родных?.. Своих единственных родных – любимых родителей. Хобарт возненавидел весь свет и даже самого себя. Он поклялся, что будет против всех правил социума, против всех устоев общества, против законов морали; будет спасителем людей от этих дурацких рамок, которые ставит не только само общество, но и государства различных стран. Он поклялся, дал слово. Атипичная депрессия – такой диагноз поставил психиатр Хобарту, когда тот решил внезапно обследоваться у врачей. Ему прописали определенные антидепрессанты, он ходил на групповые сеансы психотерапии, регулярно посещал своего ведущего психиатра, но… Хоби не мог избавиться от кошмаров своего прошлого. Имитируя чистые эмоции и чувства, которые он почти разучился проявлять, его мозг переутомлялся. Наверное, если бы не Майлз Моралес – милый паучок, «юный анархист», симпатизирующий депрессивному и погруженному в себя Хоби, - то дни так и оставались бы для Брауна «днями сурка», повторяющимися, однотонными, безжизненными, угнетающими. На короткое время панк почувствовал себя живым, ведь даже музыка не колебала и не трогала его душу так, как улыбка или смех его напарника из другого измерения, как его (Майлза) карие, ясные глаза, полные искренности и доброты. «Подсолнух, – думал про себя панк, – такой же чистый, яркий, светлый, теплый, искренний, открытый солнцу, всему белому свету.» Хобарт не хочет делать парнишке больно. Сам он травмирован настолько, что, зная обо всем, Майлз заплакал бы. Может быть, заплакал, а может быть, и нет. Панк точно не знал. В любом случае он не выдерживает напора своих воспоминаний: каждую ночь ему снится мать, мертвый отец, снится его первая ошибка, ужасная оплошность перед своей Планетой. Хоть он и не стыдится уже самого себя, уже не задумывается о том, что не может всех спасти, не думает даже о самом себе… Ему кажется, он действительно потерял настоящего себя еще тогда, когда увидел мертвую мать. Ему кажется, он погряз в противном разочаровании, боли и горечи, принесенными его способностями. Но… может, не все так плохо? «По-прежнему ненавижу темноту, – шепчет Хоби себе под нос, выдыхая дым сигареты на крыше небоскреба Мери-Экс. – Она приносит самые ужасные воспоминания…» Затушив окурок, жестоко втерев его в стеклянный пол башни, Хоберт встал в полный рост. Под ним была знаменитая смотровая площадка на прекрасный Лондон – столицу Соединенного Королевства. Сейчас был третий час ночи. Ночные огни цветными мотыльками покрыли весь город, киша под ногами. Казалось, сделай шаг в темноту – и на подошве останутся мертвые бледные насекомые, потерявшие свой яркий свет. Браун достает шприц, а в нем – смертельная смесь на основе героина. Один укол, полчаса, а после – смерть, наполненная искрами, вспышками галлюцинаций, блаженным предсмертным тремором. Может быть, панк еще сумеет попрощаться с Майлзом? Нет, он не должен ломать жизнь парню. Его задача – уйти, уйти как можно быстрее. Подсолнух должен окрепнуть, вырасти сильным растением, которое всю жизнь будет смотреть только на солнце, только в небо, только туда, но не на дно, не на поломанную жизнь, не на тухлые и пустые глаза, не на печально поджатую улыбку, не на губы, неспособные улыбаться. Хоби печально хмыкает и оборачивается, пытаясь что-то разглядеть в другом конце ночи где-то позади себя. Но там ничего нет. Он снимает гитару и кладет ее на стеклянный пол под собой. Вот Хобарт улыбается. Кашляет и не может вдохнуть: позвоночник переломан. Ладони чувствуют холодный шершавый асфальт. Тело накрывают секундные предсмертные судороги, а перед глазами мелькает Майлз. Панку кажется, что Моралес обнимает его, просит вернуться, просит не делать этого. Зрачки расширены, они будто пытаются напитаться светом, пытаются жадно уловить хоть немного частиц-фатонов, чтобы окончательно не погаснуть самим. Но вокруг темнота. Глаза остаются открытыми. Эти глаза прикованы стальными нитями к небу, к ночному ясному небу. Он рад, несказанно рад… Он видит чистое небо, он видит Майлза, он видит все… Теперь он видит все. Майлз выходит из лифта. Никого нет. Тишина. Чуйка начинает беспокойно пульсировать в висках. Она точно приведет его к остальным паукам. Вот огромные двери самого крупного помещения в штабе – Зала общих собраний. Подростку казалось, что даже воздух о чем-то молчит, не говорит, хранит неизвестную тайну до конца. Сейчас распахнутся двери, и… и что он там увидит? Что там, за этой дверью? Что же там? Пальцы легко касаются одной из дверей. Она приоткрывается, и голова паучка в маске скромно выглядывает из-за нее, осматривая зал: в просторном помещении на ступенях, подобных ступеням амфитеатра древней Греции, которых в сумме было около сотни, сидели все пауки, работающие в штабе. Все молча обернулись на вошедшего, а после вновь устремили свой взгляд в закатное небо Планеты-928В за панорамными окнами. Солнце резало глаза своими лучами, стены зала были облиты золотом летнего светила, воздух был спертым и плотным, словно вода. Вдохнешь и тут же захлебнешься от накатившейся паники. Что происходит? Моралес решает молча зайти и спуститься вниз, где виднелся силуэт Мигеля. С какого-то ряда вскочила Гвендолин, тоже в маске и даже в капюшоне. – Майлз! – вскрикнула Гвендолин, нарушив столь напрягающую тишину. Женщина-паук практически влетела в парня, крепко его обняв. Даже через ее маску парень уловил нервное дыхание, периодически сбивающееся с общего ритма. – Ты как? – Она отстраняется от юноши, пристально смотря в его линзы. Ее широко открытые паучьи глаза подрагивали, а голос колебался. Казалось, она вот-вот заплачет, и под линзами пробегут две влажные дорожки слез. Но этого не произошло. Гвен, взяв Майлза за руку, повела его вниз, к силуэту Мигеля, такому же безмолвному, как и все (всё) в этом зале. Было ощущение, что стены тоже молчат не по своей воле. Если бы они могли, то заговорили бы, — думал паучок. Внизу стоял, как оказалось, не только Мигель, но и Павитр. Взглянув на Майлза, он тихонько кивнул в знак приветствия. На передних рядах сидел Свин, который вовсе не веял мультяшным весельем; его грустные глаза печально посматривали вокруг, а сам он тихо по-мультяшному вздыхал. Рядом с Поркером сидела Пени, аккуратно сложив руки в замок на свою школьную юбку на коленях; ее робот стоял у стены, на его LED-дисплее была изображена грустная мордашка. – Что случилось? – На этот вопрос Мигель лишь отошел в сторону. За ним была полупрозрачная капсула-гроб. Подойдя ближе, Майлз оцепенел: в искристых потоках солнечных лучей лежало тело Хобарта Брауна, Панка-паука. Вокруг мертвого в капсуле лежали сотни небольших роз, сплетенных из паутины каждого паука, сидящего в зале. Моралес не мог поверить своим глазам. По горячему лицу побежали холодные, казалось, ледяные слезы. Губы дрожали, тело не слушалось, незаметно для самого Майлза одна его ладонь была прижата к подбородку, а вторая легла на стекло капсулы. – Майлз… – тихо прошептала Стейси трепещущим голосом, еле сдерживая себя в руках, – мне так жаль… Девушка положила руку на плечо друга. – Пени, – повелительным тоном обратился к девочке О’Хара, - прочитай записку Хобарта, предназначенную для всех нас. Девочка встала. Ее робот отодвинулся от стены. За железной махиной оказалась гитара панка и два одинаковых белых конверта. Встав посередине, между залом и Мигелем, Пени Паркер открыла первый конверт и развернула записку, написанную явно дерганным, сбитым в кучу почерком, который трудно было прочесть. Набрав воздуха в легкие, девочка начала читать текст, немного запинаясь и поправляя саму себя в некоторых моментах, где она могла ошибиться с расшифровкой столь навороченных каракуль: «Я, Хобарт Браун, Панк-паук или просто Человек-паук с Планеты-138В, пишу эту записку для всех членов штаба Мигеля О’Хара. Я совершил самоубийство. Никто не виновен в моей смерти. К ней причастен только я сам. Признаюсь, я долго решался на это… Майлз пытался вслушиваться в речь Пени, однако в голове звучала беспорядочная какофония звуков. Пауку казалось, что он сходит с ума, что это нереально, что все это шоу, представление, наивная сценка из драматического фильма… Все это… …было много сомнений, я долго анализировал все, что происходит или происходило вокруг меня, я пытался понять кто я, найти свое предназначение и понять ценность всего того, что я делаю для своего мира. И вот, это свершилось. Я, наконец, понял кто я, чего я хочу, что я приобрел за свою жизнь и стоит ли мне совершать этот, как любят выражаться многие люди, «поступок слабого человека». Я вынес окончательный вердикт, последствия которого сейчас вы имеете фактически у себя на руках. Родных у меня нет, из близких – только мои верные друзья и лучшие напарники: Гвен, Павитр, Майлз… …ложь? Сердце застыло. Моралес не слышал его. Еще немного и он зарыдает как постыдная девчонка. Дорожек слез почти не было видно на маске. Парень старался почти не дышать, чтобы никто не услышал его тихих всхлипов. …Пени, Поркер и еще некоторые личности, которые сыграли менее важную, однако достойную роль в моей жизни. Я, как бы это странно и противоречиво не звучало, благодарен Мигелю О’Хара за все. Гвен, я тебя люблю, ты была прекрасной подругой и отличным напарником. Павитр, твой чай всегда был очень вкусным, даже несмотря на то, что иногда там плавал кориандр. Майлз, ты отличный напарник, даже несмотря на твою «кровь из подмышек». Я люблю вас, ребята, и всегда буду любить. Вы – лучшее, что со мной случилось за всю мою жизнь. Я верю в вас!..» Тут Пени замолкла. По ее щекам стекали крохотные бусинки слез. Она взглянула наверх, чтобы «слезы закатились обратно» и «чтобы ее позорные детские слезы не испортили записку ее друга». Она вздохнула и дрожащим голоском сказала Мигелю: – Возможно, тут написано что-то еще, но… – девочка подала лист Мигелю, – …кажется, Хоби был не в себе в тот момент. Это больше похоже на буквы, которые писал человек с деменцией… – Пени быстро замолкла. – Прошу прощения, не знала, с чем еще сравнить и… О’Хара жестом попросил девочку больше не болтать и, сложив записку, положил ее обратно в конверт. – Ах, да! – воскликнула Пени. – Майлз, – схватив гитару и второй конверт с пола, девочка, подбежав к парню, протянула ему эти две вещи, — это тебе. – Мне? – удивился юноша, аккуратно приняв из рук девчушки гитару и конверт. На гитаре желтым перманентным маркером была написана фраза «для Майлза», такой же надписью (только выведенной тонким синим фломастером) обладал второй конверт. – Спасибо, – еле пробубнил Майлз. Он все еще не верил своим глазам и ушам. Пауки в зале встали. – Мы потеряли одного из нас, – строго и подавленно начал Мигель. – Мы потеряли Панка-паука – анархиста, бойца и лидера в сложных ситуациях и миссиях. Этот несчастный случай лишь говорит об одном: мы должны заботиться друг о друге, как большая семья. Моральное состояние Хобарта сыграло с ним злую шутку, подвело его к летальному исходу – самоубийству. Мы будем скорбеть, умоемся слезами, но дадим клятву, что никогда не допустим столь страшного события повторно. Громкое эхо последних слов растворилось в томном молчании. Пауки еще долго стояли в зале, прощавшись со своим собратом. Когда Майлз вернулся домой, его родители уже спали. Парнишка тихо пробрался в свою комнату, закрыв за собой скрипучую дверь. Положив гитару на кровать, Майлз еще пару минут ходил туда-сюда по комнате, никак не мог решиться открыть чертов конверт. Все же, осмелившись, он достает вторую записку от Хобарта из конверта. Моралес заметил, что первая записка была написана более небрежным и чудаковатым почерком, нежели вторая, предназначавшаяся лично ему. Может быть, записку лично для него Хоби писал первой? Может быть, панк старался усерднее и писал с... любовью? «Дорогой Майлз, я знаю, тебе больно. Я не хочу говорить очевидные вещи, ведь мы и так знаем, что у нас один мозг на двоих, хотя нет, я передумал, львиная доля всегда будет в моем распоряжении… Дурацкая улыбка коснулась печального лица молодого испанца. …Я имел в виду, что мы всегда прекрасно ладили, и ты меня (а я тебя) понимал с полуслова. Я совершил этот поступок из-за многих вещей, о которых я тебе не рассказывал. Но даже не в этом дело. Я хотел бы, чтобы ты не останавливался, малыш, чтобы ты порвал всех на своем пути и добрался до яркого солнца. Я хотел бы, чтобы твоя улыбка согревала Гвен, Павитра, юную Пени (уверен, только ты и она поймете мой почерк, ха-ха) и мультяшного Порка. Я бы хотел, чтобы ты обрел свое счастье. Не переживай за меня. Я в полном порядке! Знаешь, кто бы что не говорил, а я по-прежнему ненавижу темноту, она приносит самые ужасные воспоминания. К слову, о гитаре! Я стырил из штаба «смиритель» молекул и атомов! Гитара теперь не троит и уж точно не откусит тебе руку своими колебаниями; он закреплен на грифе, если что. Играй на здоровье, мой юный анархист. И напоследок скажу следующее: Я всегда тебя любил и буду любить, несмотря ни на что. Ты прекрасный подсолнух — такой же чистый, яркий, светлый, теплый, искренний, открытый солнцу, всему белому свету. Я хочу, чтобы ты смотрел только на свет, небо, и смотрел только вперед. Ты должен окрепнуть, ты должен в будущем твердо стоять на ногах. Я верю в тебя, малыш. Я в тебя всегда верил и буду верить… твой панк Хоби Браун» Под именной подписью в записке был нарисован подсолнух. По щекам Майлза вновь текли слезы, но уже горячие, щиплющие лицо и губы, согревающие его гуттаперчевое, любящее сердце. Он положил сложенную записку обратно в конверт, а сам почтовый кулечек спрятал между своих книг и тетрадей, стоявших на полках. Взглянув на бас-гитару, Моралес выдавил из себя улыбку: он представил перед собой доброго, флегматичного панка Хоби, а перед другом непростительно вешать нос. «Я верю в тебя, малыш», — это последнее, что слышит Майлз в полудреме, лежа на полу, перед тем как провалиться в глубокий сон. Следующим днем Моралес сплетет из своей паутины маленькие цветы – подсолнух и розу, растущих из одного стебля, – которые он положит в капсулу к погибшему Хобарту. «Я верю в тебя, малыш. Я в тебя всегда верил и буду верить… твой панк Хоби Браун»