Забота

      Томура, с помощью недавно выученного способа подкидывает две монетки стоимостью в пятьсот йен в воздух. Те прокручиваются в воздухе, поблескивая в свете редких, постоянно мигающих из-за перебоев в электричестве фонарей. Темно синий пакет, что противно, до, по ощущениям, практически полной остановки притока крови к руке, впивался в воспаленную кожу запястья в очередной раз перекрутился, стягивая кожу еще сильнее, и доставляя еще больший дискомфорт. Холодная, недавно купленная алюминиевая баночка газировки в очередной раз бьет по голени, вызывая отвратительные мурашки, и желание пнуть ее куда подальше, растоптать, уничтожить, расщепить. Пакетик дешевых чипсов, в которых ароматизаторы были слишком уж терпкими, солеными и премерзкими, будто бы решил подыграть ненавистной судьбе, и раздражающе, будто копошась в мозге, шуршал и поскрипывал с каждым шагом. Одна из подкидываемых монеток падает на усыпанный мелкими камнями асфальт, а вторая, ударившись о ребро ладони Томуры решает укатится под очередной автомат с газировкой.       Томура выругивается, и пинает гадкую железяку. Та лишь весело поблескивает привлекающей внимание надписью, и издает относительно тихий гулкий звук. Приходится кидать пакет с немногочисленными покупками на пол, и руками с потресканной кожей лезть под автомат, параллельно пачкая их в многовековой грязи дорог, и еще чем-то отчетливо липком. С победоносной, широкой, открывающей вид на гнилые желтоватые зубы ухмылкой Томура вытаскивает из-под аппарата две монетки. Она испачканная настолько, что номинала в пятьдесят йен почти не видно, а вторая его, только что утерянная, и послушно вернувшаяся к своему королю. Он встает, вжимаясь худощавым, костлявым коленом в каменистый асфальт, кидает три монетки в карман, и обтирает руки о кофту. Помогает не шибко, руки все так же перепачканы липкой мерзостью, да и в придачу теперь покрыты маленькими ворсинками ткани.       Банка газировки напоминает о себе легкой тяжестью, когда Томура вновь подхватывает пакет, продолжая свой путь домой. Напиток обошелся ему дороговато, вероятно опять был какой-то новомодной намешанной химией, вроде бы, яблочной. Зеленой. Его Изуку, кажется, любил всякую зеленую чушь. Неважно какую, главное зеленую. Чипсы зелеными не были, но тоже сойдут. Его бедного, несчастного, беззащитного Изуку нужно было кормить. О нем нужно было заботится, следить за ним. Нужно было контролировать его. Он не может сам. Слишком глуп, слишком молод, чтобы знать все так хорошо, как он, как Томура. Он знает больше, он прожил дольше, он прожил хуже, он понял больше. Он знает как жить.       Изуку выглядит таким невинным и очаровательным, что его даже портить не хочется. Ему не хочется открывать глаза на грязную реальность, его, наоборот, до жути хочется от всего защитить. Защитить от правды, от мира, ото всех. Запереть вдали от грязного мира, где-то рядом с собой, чтобы следить, наблюдать, наслаждаться этим невинным мальчиком, насладится его присутствием под боком, пожрать исходящий от него свет. Об Изуку нужно заботиться, его нужно кормить, мыть и укутывать в одеяло перед сном. Ему нужно доставлять удовольствие, и развращать совсем чуть-чуть, понемногу. И Томура может. И Томура делает. Так старается, делает все возможное.       — Я дома, — с порога негромко, из-за слегка охрипшего, благодаря почти полному отсутствию разговоров, голоса вскрикивает Томура. О том чтобы снять обувь даже не задумывается, полы выглядят грязными, чем-то перепачканными, и липкими. Древние, уже начавшие плесневеть по краям лакированные половицы, привычно и по-домашнему поскрипывают под ногами, будто бы оповещая всех о перемещениях по дому Томуры. Дверь в его спальню распахнута, но там, несмотря на это и относительную прохладу все равно по странному удушливый воздух. Противный, какой-то сладковатый. Он кидает пакет с едой на пол, тот падает и задевает стоящие горой стаканчики из-под лапши быстрого приготовления, создавая бьющий по ушам грохот.       Его Изуку лежит в той же позе, что он его и оставил, будто тот и на миллиметр не сдвинулся, будто бы и мышцей не пошевелил. Томура присаживается рядом, на старый замаранный непонятно чем, покрытый разводами матрас, и запускает руку в кудрявые давно спутавшиеся волосы. Кожа у его Изуку холодна, наверное, бедняжка замерз. Томура, не отрываясь от медленных, немного царапающих поглаживаний головы прикрывает Изуку тонким одеялом, и немного подтыкает его, делая все более комфортным для его Изуку.       — Изуку, — тянет он немного оттягивая голову Изуку вверх за волосы, и подмечая странный, покрытый паутиной на удивление синеватых капилляров, желтовато-синий кровоподтек на нижней стороне шеи. Он не бил его Изуку туда. — Эй, Изуку, — все так же навеселе тянет он. Мальчишка остается таким же неподвижным, обиженным, глупым и неразумным, заставляя недавно ушедший гнев вновь начать закипать внутри, захлестывая его волнами бурлящей лавы. Он сильнее впивается ногтями в какую-то рыхловатую кожу его мальчика. — Ты же не обижаешься, Изуку? — хочется схватить его голову за волосы и размозжить о стену. — Я принес тебе поесть, — он кидает пакет на кровать, рядом с неподвижным мальчиком. Его мальчиком. — Столько денег на тебя потратил, тебе нужно поблагодарить меня, не думаешь? — склоняется слегка ближе, впивается неостриженными когтями в подбородок, и насильно поворачивает голову Изуку, кусачим поцелуем впиваясь в мальчишеские губы, сдирая с чужих губ верхний слой кожи, и зализывая по-странному мало кровоточащие ранки. Мальчишка упрямится, не реагирует, лежит все так же.       Может, его Изуку устал. Спит? Может все еще валяется в своей глупой несуществующей депрессии? Что там говорили психологи из интернета? Потеря аппетита, отсутствие тяги к жизни, апатия.. Все сходится.       — Мой бедный, бедный Изуку, — хаотично бормочет Томура, носом утыкаясь в затылок Изуку, и проводя по странному кровоподтеку на шее языком. — Тебе же нравится у меня, — мурлычет слова прямо Изуку на ухо. — Любишь меня. Ты любишь, я вижу, — у него вырывается тихий истеричный смешок. — Сладкий любимый Изуку, — бормочет он нависая над неподвижным хрупким телом. Матрас скрипит, пружинами утыкаясь Томуре в ладони, вызывая отрезвляющую боль.       Изуку выглядит хрупким, таким сломленным, что не хочется даже трогать. Будто если тронуть, распадется, исчезнет! Томура тянется к волосам его Изуку, и заводит пару прядей за ухо. Бедный мальчик все еще холоден, как по отношению к нему, так и физически. Бедняжку нужно согреть, нужно позаботится. Оставить себе навсегда. Поместить этот медленно угасающий в последнее время свет под банку, и не дать в последнее время апатично лежащему на месте мальчику, смирившемуся со свое судьбой, потухнуть окончательно.       Злодей откидывает одеяло в сторону, и ложится рядом с несчастным холодным Изуку, обвивая руками его тело, и притягивая к себе вплотную, при этом подмечая на оголенной спине такие же противные, хаотично расположенные, синевато-красные, покрытые красноватой сеткой синяки-кровоподтеки. Выглядят странно, непривычно. Будто-бы кожа в этих местах стала нежнее, влажнее. Может, остались после их небольшой, профилактической беседы пару дней назад?       Томура поглаживает Изуку липкими руками по оголенной груди, прямо в уличной одежде остается лежать в обнимку с полностью голым Изуку, укутывая их обоих одеялом, и прикрывая глаза, целуя его бедного маленького Изуку в макушку.       — Сладких снов, — тихо шепчет он младшему в волосы, и решает, что уже завтра стоит выкинуть мусор из комнаты, а то жужжащая где-то возле уха муха начинала раздражать, прямо-таки, как и усиливавшаяся затхлая зловонная вонь в помещении.