Alifib

Последний факел медленно догорал. Грязное промасленное тряпье, в спешке намотанное поверх палки, коптило, источая неприятный запах, впрочем лучше копоть, чем смрад разлагающихся трупов. Энки давно потерял ощущение времени, под землей сложно понять, сколько раз там, снаружи, вставало и заходило солнце, ему начинало казаться, что он родился в этих подземельях, а все что было до - лишь фантазия помутившегося разума. Пламя дрогнуло, начало угасать. Скрипнув зубами, Энки отрезал кусок ткани от подола своей робы. Если одиночество его совсем не тяготило, то отсутствие света сводило с ума - трудно держать себя в руках, когда за каждым поворотом может притаиться смерть. Небольшой отдых пошел бы на пользу, возможно стоило даже позволить себе глоток виски, однако сначала Энки предстояло найти относительно безопасное место, а темный коридор все никак не хотел кончаться. Капли масла упали на перчатку. Плотная ткань уберегла от ожогов, но Энки все равно инстинктивно вздрогнул. Кажется у него совершенно расшатались нервы. Темнота и неизвестность давили на виски, вызывая головную боль, которая нарастала с каждым шагом. Может сдаться, признать свою слабость и прекратить бесплодные попытки воевать с чем-то куда большим, чем он сам? Опуститься прямо на грязный пол, демоны с ним, Энки и сам уже давно не мылся, да забыться сном, будь что будет. Когда это закончится? Неужели он, просветленный, так и сгинет здесь, а его труп станет потехой или обедом для одного из безобразных стражей? Одна мысль об этом вселяла ужас, Энки передернуло. Нет, это все атмосфера подземелья, нельзя поддаваться панике, разве не был он когда-то в худшем положении? Разве в итоге не выбрался? Энки с отвращением вспомнил вонючую сырую яму, куда его бросили, когда оказалось, что он ни к чему непригоден. И хотя он давно отомстил обидчикам, уничтожив храм вместе со всеми, кто однажды стал свидетелем его слабости, Энки вновь испытал прилив острой ненависти. Он никогда никому не рассказывал о своем прошлом, все, кто мог что-то знать, были мертвы. К лучшему. Вопреки мнению деревенских неучей дети с просветленными душами рождались не только в знатных семьях, отец Энки был обыкновенным крестьянином, мать же умерла в родах - ее слабого здоровья не хватило, чтобы дать жизнь близнецам. Хотя лицом они были похожи как две капли воды, Нинмах росла здоровой и крепкой в отличие от вечно болеющего младшего брата. От такого проку не будет, как раздраженно говаривал отец каждый раз, когда маленький Энки в буквальном смысле слова валился с ног от усталости или терял сознание во время непосильных полевых работ. Близнецам не посчастливилось родиться в годы неурожая, еды всегда не хватало, и Энки настолько привык к чувству голода, что почти не обращал внимание на боль, слабость и распухший живот. Он засыпал и просыпался с ощущением голода, конечно все в деревне недоедали, но больше всего от этого страдал именно Энки. Повзрослев, он часто задавал себе вопрос, почему отец не убил его, тем самым положив конец мучениям хилого ребенка и избавившись от обузы, а еще они с Нинмах могли бы хоть раз досыта наесться мяса... В извращенном мировоззрении взрослого Энки не осталось места состраданию, ему даже не приходило в голову, что отец по-своему любил их с сестрой, хоть и бывал жесток. Энки часто не мог уснуть по ночам - мешали крики голодных младенцев, раздававшиеся из соседних хижин, иногда им вторили подвывания очередной женщины, потерявшей ребенка. Такие дни были хуже всего, потому что настрадавшееся тело не успевало получить ни капли отдыха до того, как крестьяне с рассветом отправлялись обратно в поле. Тем не менее остальные дети справлялись, у них даже оставались силы во время обеда играть в салочки или мастерить примитивных кукол из травы и веток. Энки никогда не принимал участия в общем веселье, игры его не интересовали, да его и не звали, зная, что он слишком слаб. Нинмах проявляла чудеса ловкости в детских забавах, однако она чаще сидела возле брата, оберегая его от нападок ребят посильнее - однажды в неравном бою у Энки отобрали кусок плесневелого хлеба, из которого состоял весь их дневной рацион. Нинмах поколотила воришку, но хлеб уже было не вернуть, а ей еще и досталось за драку. Никто из взрослых не собирался разбираться, кто прав, не было времени. Тот мальчишка умер через пару месяцев, и хотя детские смерти были обычным явлением в деревне, именно этот случай Энки запомнил, возможно потому что тогда он впервые испытал некое подобие удовлетворения, пусть своеобразная месть совершилась без его личного участия. Энки никогда не думал о будущем, да и какое у него могло быть будущее? Стать таким же крестьянином, как отец, или, что более вероятно, не дожить до возраста вступления в брак. В основном он просто существовал, не испытывая сильных эмоций, ни о чем не мечтая, кроме лишнего куска хлеба. Энки не любил смотреть за противно пахнущими коровами, а куры больно клевались, когда он вместо того чтобы насыпать им зерна пытался часть припрятать, чтобы хоть один вечер не мучиться от колющей боли в пустом желудке. Единственным, что хоть как-то скрашивало его жалкое существование в те дни, оставались истории, рассказываемые у костра. Во время жатвы, когда не было времени каждый день ходить из деревни к полю и обратно, крестьяне устраивали ночевки прямо там. Вечером разжигали огонь, варили в общем котле жидкую почти безвкусную похлебку и полушепотом говорили о разных преданиях и о богах, и тогда Энки мог часами лежать неподвижно, жадно вслушиваясь в голоса взрослых. После таких историй ему порой снились удивительные сны. Примерно тогда же Энки узнал, что оказывается мир не ограничивается их крошечной деревушкой. Где-то далеко-далеко за лесами и горами стояли большие города с широкими площадями и рынками, полными чудесных вещиц, да диковинных яств. Там жили прекрасные благородные дамы, отважные рыцари и мудрецы, которые посвящали свои жизни изучению ценных свитков и могли творить чудеса, обращая олово в золото или воскрешая умерших. Энки много думал о том, что если ученые старцы могут вернуть к жизни почившего, им, должно быть, ничего не стоит наворожить целый стол еды. Они бы обязательно так сделали, если бы только знали, что в деревне Энки люди умирают от голода, возможно стоило послать к ним гонца. Но отец, выслушав наивные умозаключения сына, ничего не ответил. Больше Энки никому об этом не говорил кроме сестры, тогда Нинмах предложила написать письмо в город, оставалась лишь одна проблема - даже если бы им довелось где-то раздобыть кусок пергамента и чернила, писать в деревне никто не умел. Энки и Нинмах вечерами разрабатывали им одним ведомый словарь, чертя по грязи примитивные символы и наделяя их определенными значениями: круг с палочкой - человечек, квадрат с треугольником - деревня, вертикальная палочка, пересекаемая горизонтальной - смерть. Застав их за этим занятием, отец нещадно выпорол обоих ивовым прутом, досталось даже Нинмах, к которой он был благосклоннее. Отец кричал, что лучше бы они делом занялись, сходили за водой или постирали свои грязные лохмотья, чем тратить время на чепуху, близнецы даже не стали объяснять, что именно они пытались сделать. Когда в деревню наведались темные жрецы, Энки не испугался. Односельчане толковали, что приход жрецов не к добру - либо оберут до нитки, либо угонят последний скот, а еще шептались, что жрецы выбирают самых красивых никем не нетронутых дев, чтобы принести богам человеческую жертву. Энки было безразлично, что с ним сделают. В то утро никто не вышел в поле, вместо этого старейшина построил всех в одну шеренгу, и они замерли с почтенно склоненными головами. Энки помнил, что старейшина строго-настрого запретил смотреть жрецам в лицо, поэтому он видел лишь голую землю, собственные босые ноги, да полы длинных черных мантий. Когда скрюченный палец старого жреца указал на него, Энки не испытал страха. И все же он почувствовал странное спокойствие, узнав, что Нинмах тоже выбрали, а для каких целей - без разницы, главное, что они вместе. Если им суждено умереть, так тому и быть, все равно смерть лучше, нежели нескончаемые мучения от голода и холода. Их не убили. Вместо этого один из жрецов, Энки все еще боялся поднять взгляд, поэтому не знал, был ли это тот, кто их выбрал, отвел близнецов к старой скрипящей повозке, полной таких же полуголых испуганных мальчиков и девочек разных возрастов. Так началось долгое скучное путешествие, куда - Энки не знал, как не знал, сколько оно продлится. Никто с ними не заговаривал, и они не пытались заводить беседы с другими детьми, к жрецам же и подавно не смели обращаться. Кормили крайне скудно, зато впервые в жизни Энки не нужно было работать, а уж растягивать скромный кусочек хлеба на целый день он давно научился. Повозка катилась медленно, чуть подскакивая на каждой кочке, мерное покачивание навевало дремоту. Большую часть путешествия Энки вообще не запомнил, проводя время в полудреме, преклонив голову на колени сестры. Можно было даже сказать, что для Энки настали счастливые дни, если бы не случайное происшествие. Одна из девочек, ехавших с ними, оказалась хворой. Энки много раз лицезрел подобное, чаще всего недуг поражал детей: у заразившегося начиналась рвота, затем постоянные позывы к испражнению, сопровождающиеся жаром и бредом. Все остальное зависело от воли богов, иногда через пару дней дети как ни в чем ни бывало поднимались и снова шли в поле, иногда нет. Энки не удивился, когда девочка не встала, чтобы получить свою порцию хлеба. Остальные старались держаться от нее подальше, насколько позволяло ограниченное пространство, а тем утром вокруг нее и вовсе образовалась мёртвая зона. Дети жались к стенам повозки, наступая друг другу на ноги и недовольно сопя. Было не понять, потеряла ли девочка сознание или же вовсе умерла, но никто не собирался выяснять. Юбка ее и без того замызганного платья намокла, вокруг распространился запах мочи. Какая-то кроха, на вид куда младше близнецов, при виде этого зрелища зашлась в рыданиях. — Мама, забери меня! Хочу к маме! — то и дело повторяла она. Лагерь тем временем понемногу оживал, жрецы ходили туда-сюда, совершали приготовления к отъезду, о чем-то переговаривались между собой. Услышав жалобные стенания, один из них направился в сторону повозки. Стоящий рядом с плачущей мальчик грубо ткнул ее в плечо. — Перестань, нас всех из-за тебя накажут. — Хочу к ма-аме! — опять завыла она в ответ, не обращая внимание на ползущую из носа толстую соплю. Отвращение к ней и предчувствие чего-то нехорошего заставило желудок сжаться, Энки думать забыл о выдаваемом каждое утро пайке, да и кусок вряд-ли бы полез ему в горло - запах человеческих испражнений напрочь отбивал аппетит. — Замолчи, дуреха, беду накликаешь! Однако жрец уже подошел совсем близко и не мог не услышать надрывного плача, даже если бы девочка каким-то образом смогла взять себя в руки. — Что здесь происходит? — осведомился он неприятным скрипучим голосом, от которого все как один потупились, лишь девочка продолжала всхлипывать. — Почему ты плачешь, дитя? — обратился к ней жрец. Его тон как будто стал мягче, однако гнетущее предчувствие не отступало. Энки весь напрягся, как натянутая тетива, и обратился в слух. — Я хочу домой, пожалуйста, отпустите меня к маме! Вместо ответа жрец вскинул руку. Энки не понял, что произошло, лишь заметил, как колыхнулся длинный рукав. Все случилось мгновенно, жрец как будто даже не коснулся девочки, но она тут же упала, завалившись на бок. Падение сопровождалось неприятным стуком, Энки не рискнул повернуть голову и посмотреть, что случилось, откуда-то он просто знал, что девочка мертва. — Запомните, просветленные не показывают слабость. У нас в храме некому подтирать ваши сопли. С этими словами жрец столкнул маленькое тельце с края повозки. Такое вопиющее пренебрежение к человеческим останкам шокировало, с малых лет Энки свыкся с тем, что смерть всегда ходит где-то рядом, но у них в деревне принято было выказывать почившим особое уважение, не хоронили лишь совсем опустившихся - прелюбодеев и воров. Жрец тем временем приложил два пальца к шее хворой девочки, все еще лежащей без сознания, затем скинул и ее, недовольно цокнув языком. Она не издала ни звука, видимо находилась в настолько глубоком забытье. — Разве вы не можете ее вылечить? Глупый вопрос сорвался с языка, прежде чем Энки успел подумать. Он услышал, как рядом охнула Нинмах, до боли сдавив его ладонь, но он уже и сам корил себя, что ему стоило придержать свой длинный язык за зубами? Холодные пальцы коснулись подбородка, заставляя Энки запрокинуть голову. Тогда он впервые узнал, что внешне жрецы почти ничем не отличаются от обычных людей, хотя бывало, что боги в обмен на свой особый дар наделяли их внешними уродствами, такими как вывернутые внутрь стопы ног или сросшиеся пальцы. Этого все еще молодого мужчину язык бы не повернулся назвать красивым, но и ничего отталкивающего в нем не было: крючковатый нос, напоминающий орлиный клюв, тонкие брови, да надменно-брезгливое выражение лица, будто он касался чего-то крайне омерзительного. Хотя учитывая дальность путешествия и отсутствие надлежащей гигиены, дети и впрямь представляли неприятное зрелище в своих нестиранных лохмотьях, некоторые с язвами на отощавших руках и почти все с копошащимися в немытых волосах вшами. Рука жреца оказалась холеной и мягкой, Энки успел заметить, что его ногти аккуратно подстрижены. И разумеется никакой грязи под ними, чего нельзя было сказать о руках самого Энки. — Хилый, как девчонка, зато лицо смазливое. Может сразу определим тебя прислуживать в моих личных покоях? Энки понятия не имел, какой тайный умысел скрывался за этими словами, но точно знал, что лучше умрет, нежели станет прислуживать этому человеку, хотя на сей раз ему хватило благоразумия промолчать. — Просветленных душ итак становится все меньше и меньше, пусть для начала попробует силы в ритуале посвящения. Энки вздрогнул всем телом, он не заметил приближения второго жреца, который равнодушно смотрел на разыгравшуюся сцену со стороны и до этого никак не вмешивался. Крючконосый не ответил. Холодные пальцы наконец разжались, и только после этого Энки понял, что все это время не дышал. Жрец, одарив его недобрым оскалом, склонился над трупом девочки. Он зашептал что-то на непонятном языке, и спустя мгновение мертвая покорно поднялась. — Присматривай за ним, слишком много болтает, — небрежно бросил жрец, удаляясь. — Совсем из ума выжил! А если бы он убил тебя? — набросилась на него Нинмах, как только жрец отошел на порядочное расстояние. Энки ничего не ответил. В тот день сестра больше с ним не разговаривала, компанию ему составляла лишь оживленная темной магией девочка, которая неуклюже плелась рядом с повозкой. Поначалу она пугала Энки своим застывшим взглядом, но вскоре он, как и другие дети, привык и уже почти не обращал на нее никакого внимания. Даже личинки, появившиеся на третий день и выевшие глазные яблоки, перестали его беспокоить, а к запаху разложения Энки давно привык. Ему начало казаться, что дорога никогда не кончится, пока однажды утром лес внезапно не расступился. Где-то далеко впереди возвышались неприступные каменные стены. Энки кое-как удалось скинуть с себя липкую дремоту и принять сидячее положение, внутри шевельнулось позабытое чувство любопытства. Ближе к полудню, когда до города оставалось еще с десяток миль, сделали привал. Обычно никто ими не интересовался, повозка даже не охранялась, потому что бежать было некуда, все прекрасно это понимали, однако в этот раз было иначе. Жрецы соорудили подобие лагеря и развели костёр, хотя солнце стояло в зените, один из них дал детям знак подойти. Энки впервые задумался, зачем же жрецам понадобились жалкие необразованные оборвыши. Странные слова про какие-то просветленные души ни о чем ему не говорили, а вдруг молва не врала? Вдруг их сейчас принесут в жертву страшным богам? Больше всего на свете Энки хотелось уменьшиться до размеров букашки и тихонько уползти, но выбора не было, и он стал нерешительно выбираться из повозки вместе со всеми. Лишь ступив на землю, Энки понял, что кажется за время путешествия забыл как ходить, а может дело было в голоде. Ноги едва держали, колени тряслись словно у немощного старика. Остальные чувствовали себя не лучше, один из мальчиков, шедших впереди, зашатался, из-за чего Энки на него налетел. Мальчик злобно зыркнул через плечо, сил на то чтобы толкнуть в ответ или огрызнуться у него не было, поэтому он ограничился раздраженной гримасой, мол, под ноги смотри, недотепа. Энки смолчал. Чем ближе они подходили к костру, тем противнее потели ладони. Двигались друг за другом, образуя шеренгу, взять Нинмах за руку не вышло. Энки чувствовал ее напряжение, он хотел бы ободрить сестру, только ничего путного не успел придумать. Один из жрецов что-то сказал стоящим во главе колонны, Энки не расслышал, однако дурные предчувствия не оправдались, никого не стали предавать огню, по крайней мере пока. Вместо этого по шеренге прокатилось оживление, затем дети начали стягивать с себя одежду. Энки всегда ужасно стеснялся и своей, и чужой наготы, хотя крестьяне ходили купаться все вместе. Нинмах не могла взять в толк, почему Энки забивался подальше и выходил, лишь убедившись, что никто не смотрит в его сторону, умом Энки понимал, что ничуть не безобразней любого другого ребенка в деревне, однако собственное тело внушало ему непонятное отвращение - острые кости выпирали со всех сторон, будто пытаясь прорваться сквозь сероватую кожу, которая всегда оставалась неприятно сухой на ощупь. Чужие же тела попросту пугали, особенно обвисшие груди женщин и мерзкий комок розоватой плоти, висевший между ног у мужчин. Энки с исключительной брезгливостью прикасался к себе в этом месте, будь его воля, он бы избавился от такой неприглядной части тела. Он как-то услышал от других мальчишек, что от этой штуки появляются дети, и хотя обычно Энки не вступал ни с кем в разговоры, в тот раз он просто не смог промолчать, кинув на мальчишек презрительный взгляд, заметил, что дети появляются у женщины из живота и все это знают. Над ним лишь посмеялись, а вскоре Энки сам узнал, что был не совсем прав, и лучше бы не узнавал - вид совокупляющихся тел еще надолго отпечатался перед его внутренним взором, именно тогда Энки зарекся когда-либо брать себе жену. Дети по очереди подходили к жрецам, снимали с себя грязные лохмотья и бросали в костер. Пламя съедало скудные подношения, требуя большего, Энки надеялся, что жрецам удастся сдержать его жадность. Он с детства выучил, что огонь может стать как другом, так и врагом, к огню нужно относиться с почтением и осторожностью - стоит чуть зазеваться, как он лизнет охапку сена или чью-то длинную юбку. Но этот огонь не собирался никого пожирать, а вместо жертвоприношений жрецы вынесли огромный чан, доверху наполненный водой. Когда дошла очередь до Энки, он с трудом залез внутрь, столь высок оказался котел. Вода доставала ему до плеч. К тому времени она уже стала грязной, на поверхности плавали издохшие насекомые, вымытые из чужих волос, пахло незнакомыми травами. Желудок моментально скрутило от резкого запаха и отвращения, Энки постарался вдохнуть поглубже, отгоняя тошноту. Он крепко зажмурился, прежде чем окунуться. Вода приняла его в себя, как мать принимает в объятия дитя, кожу неприятно защипало, Энки поспешил вынырнуть, однако чужая ладонь надавила ему на макушку. На мгновение его захлестнула паника, мелькнула мысль, что все таки жрецы решили кого-нибудь утопить. Энки хотел закричать, вместо этого изо рта вырвались пузырьки. Вода оказалась горькой на вкус, он успел порядочно наглотаться, пока наконец ему не позволили подняться. Энки надсадно закашлялся, перед глазами плавали разноцветные круги, а в спину уже нетерпеливо подпихивали - давай, ступай прочь. Жрец с безразличным видом сунул ему кусок белой ткани, которую всем предлагалось отныне использовать в качестве набедренной повязки, впрочем Энки в тот момент был благодарен даже за такую малость, лишь прикрыв себя, он почувствовал наконец небольшое облегчение. Кожа головы страшно чесалась, Энки поскреб затылок и обнаружил под ногтями пару мертвых насекомых. Лишь позже он понял, зачем жрецы провели этот казавшийся тогда странным обряд. Когда вся процессия наконец добралась до городских ворот, дорогу им преградил хмурый стражник. Хотя он был совсем молод, на что указывали едва пробивающиеся над верхней губой жидкие усики, он все ещё возвышался над самым высоким из жрецов по крайней мере на полторы головы, а одной ручищей казалось мог без труда переломить любому из них хребет. — У вас есть разрешение на въезд? — сухо осведомился он. — Пожалуйста, подписано самим градоначальником. Не знал, что теперь каждый мальчик на побегушках обучен грамоте, — елейным голосом отозвался тот самый крючконосый жрец, выступив вперед. — Что ж стремление к знаниям похвально, отрадно видеть, что город развивается, а вместе с ним и его жители. Стражник насупился. Приняв пергамент, долго разглядывал, видимо силясь разобрать в непонятных ему закорючках подпись градоначальника. Позади уже начала собираться очередь из других желающих попасть в город, однако люди, хоть и были раздосадованы проволочкой, в присутствии жрецов не роптали, лишь косились в их сторону. Наконец стражник закончил мять свиток в своих лапищах и вернул его жрецу. — Можете пройти, но детей извольте оставить. — Могу я осведомиться, с какой стати? — Так это... Приказ капитана. В карантин их надо, вшивые небось. Жрец начинал терять терпение, и Энки невольно сжался, хотя раздражение было направлено не на него. Что такое карантин Энки понятия не имел, почему-то картина в голове рисовалась пугающая. Конечно жрецы не выказывали особой доброты, но за время путешествия Энки успел привыкнуть к их мрачному обществу, по крайней мере он хоть немного знал, чего от них можно ожидать. После того, что случилось с плачущей девочкой, Энки надеялся, что если им и придется распрощаться с жизнью, то это хотя бы будет быстрая безболезненная смерть, что мог сделать с ними огромный недружелюбно настроенный детина в непонятном карантине и думать не хотелось. — И как давно действуют эти нововведения? Никогда еще нас не заставляли оставлять послушников в карантине, они принадлежат храму и, смею заметить, абсолютно чисты. Ни единой блохи, можете сами взглянуть, уважаемый. — Приказ градоначальника. От жреца уже исходила неприкрытая враждебность, быть может он бы преподал юнцу фатальный урок, но к ним уже спешил другой страж постарше с испещренным морщинами лицом и всклокоченной бородой. — Пропусти, — гаркнул он на юношу, — совсем ослеп, не видишь что ли, перед тобой сам господин высший жрец! Молодой стражник резко побледнел и сжался, будто стараясь стать меньше физически. Вся его грубоватая уверенность мигом улетучилась. — Прошу простить мое невежество, конечно господин высший жрец волен пройти вместе со своими учениками, клянусь, такой ошибки больше не произойдет. Жрец не удостоил его ответом, вместо этого процессия медленно двинулась в город. Улицы оказались на удивление просторными, настолько просторными, что даже повозка могла ехать, никому не преграждая путь. Энки и Нинмах, позабыв обо всем на свете, принялись с удивлением крутить по сторонам головами, а посмотреть было на что. Дома здесь ничем не напоминали жалкие деревянные лачуги, крытые соломой. Строили в основном из камня, яркими пятнами выделялись красные крыши и развешанные тут и там флажки, по улицам разгуливали сурового вида стражники в начищенной до блеска кольчуге и самые разные люди непонятных профессий. Энки никогда не видел такого разнообразия причёсок и костюмов, он жадно впитывал в себя новые волнующие образы, даже не замечая, что сидит с открытым от удивления ртом. Повзрослев и побывав во многих местах, он конечно понял, что тот город на самом деле не представлял из себя ничего особенного, однако тогда Энки был всего лишь деревенским мальчишкой, и даже самая малость могла поразить его до глубины души. С одной из боковых улиц пахнуло чем-то дурманяще-сладким, послышалась развеселая песня. Энки представилось, что там должно быть находился рынок или гильдия менестрелей, однако к его огорчению жрецы свернули в мрачноватого вида переулок, где им почти не попадались прохожие. Храм величественно возвышался над соседними строениями, будто лишний раз напоминая, что они всего лишь жалкие букашки, чья жизнь пролетит как мгновение, пока боги будут осуждающе смотреть свысока. Повозку оставили у входа, детей провели внутрь. Они миновали зал с высоким потолком, из-за узости оконных проемов в храме сохранялся полумрак, хотя снаружи светило солнце, и Энки почти ничего не успел рассмотреть. Пространство внутреннего двора занимала круглая открытая арена, каменные стены которой украшали грубо высеченные силуэты неведомых тварей. Сцена находилась внизу для лучшего обзора, на возвышении же располагались сидения, уже занятые жрецами. Их сопроводили в тесную камеру, располагающуюся внизу. Воздух в камере был каким-то тяжёлым и спертым, она явно не предназначалась для такого количества узников, пусть они все были вдвое меньше взрослых. Под потолком горел один единственный факел, но толку от него не было, при любом раскладе Энки не мог разглядеть ничего, кроме чужих макушек и паутины в углу - они с Нинмах оказались придавлены к поросшей мхом стене. Сначала ничего не происходило, он даже подумал, что жрецы позабыли о них, пока наконец с громким лязгом не открылась передняя дверь. Наружу выпустили лишь пару человек, те, кто стоял близко к выходу, приникли к решетке, силясь рассмотреть, что же творилось на арене, оставшиеся сзади вытягивали шеи, вертелись и недовольно сопели, желая узнать больше. Кто-то кого-то толкнул, завязалась перебранка. Стоящий впереди мальчик прикрикнул на ссорящихся: — Тише, не мешайте слушать! — Что происходит? — зашептались остальные. Мальчик сердито щелкнул языком и ничего не ответил. Кто-то другой выкрикнул: — Они хотят, чтобы мы сражались друг с другом! Сердце Энки ушло в пятки. Сражаться? Он едва справлялся с тем, чтобы дотащить ведро с водой от колодца до хижины, в остальном ему всегда приходилось полагаться на помощь сестры, более крепкой физически. Ни о каких сражениях и речи не шло, не то чтобы Энки трусил, скорее просто предпочитал держаться подальше от конфликтов, зная, что пары ударов более сильного соперника наверняка хватит, дабы его прикончить. Без сестры он бы не дожил до своих лет, и вот теперь жрецы правда полагают, что он сможет вступить с кем-то в схватку? Энки обвел потенциальных противников взглядом и пришел к неутешительному выводу: победить он сможет, только если ему в пару поставят какую-нибудь девчонку помладше. Но от жрецов не приходилось ожидать поблажек. С замиранием сердца Энки следил за тем, как понемногу редеет их маленькая группа. Мальчики и девочки один за другим выходили на арену, брались за оружие. Чаще всего бои кончались быстро: победитель, исхитрившись, всаживал клинок в тело своего соперника, затем следовали аплодисменты и счастливца куда-то уводили, а поверженный противник оставался лежать на земле. Энки словно завороженный наблюдал за пляской смерти, к тому времени, как пришла его очередь выходить на арену, клинки уже сполна напились крови. Некоторые умирали в страшных судорогах, последнему проигравшему повезло - он испустил дух, едва соперник вонзил острое лезвие в его тщедушную грудь. Победитель же вместо того, чтобы радоваться своему успеху, упал на колени, содрогаясь от рвотных позывов. Это жалкое зрелище ни для кого не представляло интереса, жрец нетерпеливо потряс мальчика за плечо, призывая подняться и следовать за ним. Мальчик покорно поплелся за одним из будущих наставников, вытирая рот тыльной стороной ладони и избегая смотреть на того, второго, кто уже никогда не поднимется. — Ну, пошел, чего ждешь, — с раздражением шикнул молодой жрец, подталкивая Энки к выходу. Энки панически обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на сестру, но Нинмах шла за ним. В этот момент до Энки дошло, какую страшную шутку сыграла с ними судьба: близнецы, выношенные во чреве одной матери, всю жизнь никем и ничем неразделимые, теперь должны были стать врагами. — Постарайся не биться всерьез, я что-нибудь придумаю, — быстро шепнула Нинмах и ускорила шаг, проходя мимо брата. Энки не видел выражения ее лица, когда она вытаскивала клинок из чужого тела, в этот момент он наклонился за своим. Рукоять была скользкой от крови. Энки попробовал перехватить клинок поудобнее, но приноровиться мешала непривычная его детской руке тяжесть оружия. Наступила тишина. Он видел, как какой-то жрец склонился к крючконосому, сидящему на почетном месте, что-то зашептал тому на ухо. На мгновение Энки показалось, что уголок тонких губ дернулся в подобии усмешки, однако высший жрец лишь хлопнул в ладоши и повторил фразу, которая уже десятки раз звучала здесь сегодня: — Да прибудут с вами боги, начинайте. Первый удар Энки пропустил. Ему повезло, что Нинмах не старалась попасть, она просто сделала пару неуверенных выпадов. От следующих ее атак Энки уклонился без особого труда, сам он даже и не думал нападать. — Бейтесь по-настоящему или, клянусь новыми и старыми богами, я превращу вас обоих в пепел, — раздался раздраженный голос с трибун. Словно желая показать, что не шутит, высший жрец скрестил пальцы, и край набедренной повязки Энки затлел. Энки испуганно хлопнул по нему ладонью, отвлекшись, он пропустил новый замах сестры. На этот раз ускользнуть удалось лишь чудом. Удар пришелся сверху, будь Нинмах натренированным воином, она могла бы рассечь его пополам, но ей не хватало ни сил, ни уверенности, а Энки все же смог избежать фатального ранения, хотя лезвие задело плечо. Боль оказалась слабой, вряд-ли рана представляла опасность, но от вида собственной крови Энки замутило, и вместе с тем из глубины души поднялась жгучая обида, разве Нинмах не обещала ему что-то придумать? Разве должны брат и сестра драться не на жизнь, а на смерть? И почему из них двоих именно Энки родился с таким отвратительно слабым телом? В самому ему непонятном приступе озлобленности Энки бросился на сестру. Это было чистым самоубийством, однако Нинмах не собиралась его убивать, иначе ей достаточно было бы просто выставить клинок перед собой, чтобы он напоролся на него животом. Они столкнулись, что-то хрустнуло, Нинмах упала навзничь, а вместе с ней и не удержавший равновесия Энки, выпустивший из скользких ладоней свое единственное оружие. Они принялись кататься по земле, шипя друг на друга, кусаясь и извиваясь, будто пара рассерженных змей. — Ты меня ранила! — Это ты как всегда все испортил! Верх и низ менялись местами слишком быстро, Энки ощутимо приложился затылком о землю и все же в последний момент ему удалось перехватить занесенную над ним руку. Они редко дрались друг с другом и в отличие от остальных детей никогда не выходили за рамки болючих, но безвредных щипков. В этот раз было иначе. Возможно сказалось нервное напряжение, возможно что-то еще, только ни Энки, ни Нинмах, начав, уже не могли остановиться, осыпая друг друга ударами и бранью. Жрецы не вмешивались. Поняв, что их возня становится серьезной, они с неописуемым удовольствием наблюдали, как родные брат и сестра оборачиваются друг против друга. Энки уже не понимал, куда бьет, до этого дня он даже не думал, что его удары могут обладать реальной силой, и это открытие удвоило его ярость. Адреналин притуплял боль, он не ощущал ничего, кроме злости, но ту же злость ощущала и Нинмах. Изловчившись, она пнула его в живот, выбив из Энки весь воздух, затем ударила в висок. Перед глазами заплясали разноцветные круги, Энки уже ничего не видел, только слышал стук собственного учащенного сердцебиения. Он охнул от тяжести чужого тела, когда Нинмах уселась ему на грудь. Что-то холодное коснулось шеи. Лезвие кинжала было острым, испачканная чужой кровью сталь сияла на солнце, одно неловкое движение, и клинок вспорол бы ему глотку, но Энки пугало не это, а лицо Нинмах. В ее глазах появилось нечто незнакомое, животное, ниточка кровавой слюны тянулась из разбитого рта, однако она даже не замечала этого, вперив в него хищный взгляд. Оба замерли. Напряжение стало невыносимым, и Энки уже хотел сказать, что пусть режет, если хочет. Спустя самое долгое в его жизни мгновение Нинмах тряхнула головой, будто отгоняя некое наваждение, и, отбросив кинжал в сторону, протянула ему руку. Арена погрузилась в молчание. Близнецы молча поднялись на ноги под колючими взглядами недружелюбно настроенной толпы, Нинмах сжала его ладонь в своей, тогда им казалось, что они готовы к чему угодно и что ничего в этом мире больше не разделит их. Как же они ошибались. Пока еще никто не проявлял милосердия к сопернику, Энки не знал, как жрецы отреагируют на нарушение правил. Зловещее молчание затягивалось, казалось что воздух вокруг них сгущается, наконец высший жрец поднялся с места. — Мне стоило бы убить вас обоих за непослушание, но быстрая смерть ничему не научит, к тому же мы не можем растрачивать просветленные души. Что ж вы оба сделали свой выбор. Уведите девчонку и проследите, чтобы она получила десять ударов розгами в качестве наказания, а от мальчишки избавьтесь, все равно ничего путного не выйдет. Энки не успел сказать ни слова, как его схватили под руки и поволокли прочь. Нинмах издала крик отчаяния, бросилась вслед за братом, но один из жрецов легко перехватил ее, не давая двинуться с места. Нинмах плакала и вырывалась, выкрикивая его имя, однако сделать ничего не могла. Это был последний раз, когда Энки видел ее живой. Его затащили в самый дальний, самый темный угол храма. Энки не сопротивлялся, напротив, он словно онемел. В отличие от сестры за все то время, что его буквально волокли по земле, от чего ноги исцарапались о мелкие камни, Энки ни проронил ни звука, ни слезинки. Он пришел в себя только когда его подтащили к колодцу. — Нет, нет, прошу, не надо! — А ну пошел! — прикрикнул жрец. До заторможенного сознания Энки вдруг по-настоящему дошло, что теперь не будет никакого пути назад. Если сейчас он позволит скинуть себя в этот бездонный страшный колодец, то он уже никогда оттуда не выберется, и боги будут милостивы, наградя его сломанной при падении шеей. — Пожалуйста, отпустите меня! Его крики казалось только больше злили жреца, который должен был поскорее избавиться от ни к чему непригодного ребенка, откуда не возьмись в слабеньком тельце вдруг проснулась небывалая сила существа, борющегося не на жизнь, а на смерть. Энки продолжал выкрикивать бессвязные мольбы, обеими руками обхватив жреца за ноги, а тот, ругаясь, все пытался отцепить от себя мальчика. Ему на помощь уже спешил еще один жрец, видимо издалека заслышавший жалобные мольбы. — Надо же какой прилипчивый, прицепился как пиявка. Пусти, кому говорят! Энки, извернувшись, укусил чужую руку. Во рту появился привкус металла и соли, он даже не успел испугаться того, что сделал, как жрец, намотав его длинные волосы на кулак, наотмашь ударил по лицу. Ладонь взрослого человека не могла сравниться с ладошкой сестры, оглушенный, Энки на секунду разжал руки, что и стало ошибкой, хотя при любом раскладе он бы лишь отсрочил неминуемое. Его быстро обездвижили. К тому времени Энки совершенно обезумел от страха, он лишь кричал нечто бессмысленное, когда его приподняли над краем колодца и столкнули в бездну. Энки понятия не имел, как долго он падал, при приземлении тело издало неприятный хруст, но он уже ничего не слышал, потеряв сознание. А затем потянулись бесконечные дни, наполненные страхом, голодом, темнотой и одиночеством. Даже повзрослев, Энки так и не смог определить, сколько на самом деле он просидел там. Память человека милосердна, она стирает худшие воспоминания, вот и Энки со временем забыл отвратительные подробности своего жалкого прозябания на дне колодца. Чего он не забыл, так это чувства лютой ненависти, ненависть поглотила его целиком, однако он выжил лишь благодаря ей. Он просидел на дне так долго, что даже научился понимать язык насекомых, обитающих там. Сначала была темнота, запах стухшей воды и собственное прерывистое дыхание. Он не плакал, не было сил, да и в тот момент он просто сдался, однако оказалось, что голодная смерть приходит не так уж быстро. Энки лежал, будучи неспособным пошевелиться, пока что-то ползло по нему, щекоча мохнатыми лапками. Его передернуло, когда это что-то проползло по шее, но боль не давала поднять руку и прогнать гнусное существо, Энки терпел, зажмурившись и периодически лишь поскуливая от страха. Он то приходил в себя, то вновь погружался в полудрему, даже боль в пустом желудке со временем начала притупляться. Энки медленно угасал, проваливаясь все глубже и глубже в спасительное забытье, и с каждым разом ему мерещились все более странные вещи: он видел деревню, так похожую на ту, где родился, только хижины почему-то опустели, а поле засохло, видел крючконосого жреца и смерть Нинмах. Иногда ему мерещилось невнятное перешептывание или чьи-то тихие напевы, только слов разобрать не получалось. Энки напрягал слух, пытаясь понять, откуда идет звук, но звук был повсюду и одновременно нигде. Мотив никогда не менялся, скоро Энки уже знал его наизусть и, в очередной раз заслышав песню, он, сам не зная, зачем это делает, запел. Собственный голос, ослабевший, покрывшийся ржавчиной, как вышедший из строя механизм, показался незнакомым, однако Энки упрямо продолжал. Казалось, если он не поддержит ускользающую мелодию, то голос исчезнет, а больше всего на свете Энки боялся вновь остаться наедине с тишиной и собственными страшными видениями. — Ты можешь нас слышать, двуногий? — раздалось из темноты. — Кого вас? — Оглянись. Энки открыл глаза. Он все еще видел слабо, но иногда мог что-то различить, если снаружи светило солнце. Все вокруг кишело насекомыми, тут были и жуки, и мухи, и особенно противные ему сороконожки. Крупный жук устроился напротив лица Энки, шевеля усиками. Энки даже не удивился, он так долго оставался в одиночестве, что кажется просто начал сходить с ума, тем не менее он ничего не терял, даже если на самом деле говорил сам с собой. — Ты...насекомое? Усики дернулись, имитируя кивок. — Ты позвал нас, двуногий. Мало кто знает наш язык, но тот, кто знает, может приказывать, итак, чего ты хочешь? — Есть, — без раздумий ответил Энки. — Ты получишь то, чего просишь. Когда что-то медленно поползло по подбородку, Энки зажмурился и открыл рот. Выжить, он должен выжить. Хруст хитинового панциря на зубах заставил его содрогнуться, но Энки не выплюнул. Он давился, корчился от отвращения, содрогаясь в рвотных позывах, и все равно продолжал жевать, а новое насекомое уже подползало ближе навстречу своей смерти. С каждым съеденным его силы понемногу восстанавливались. Лежа в водянистой грязи и собственных нечистотах, Энки успел о многом передумать, особенно часто он размышлял о том, что сделает, когда выберется. Он ни капли не колебался, его учили, что с огнем нужно обращаться почтительно, и Энки пообещал принести щедрую жертву, если огонь согласится повиноваться. Свое первое заклинание он творил интуитивно, но его чистой ничем незамутненной ненависти хватило, чтобы все получилось, Энки никогда не жалел о содеянном, разве что о том, что не был там, когда над крышей храма взвилось голодное пламя. В тот момент он был уже далеко. Если внутрь никого так просто не пускали, то на выходе из города все обстояло иначе, никто и подумать не мог, что этот грязный заморыш ответственен за поджог храма и никто ему не препятствовал, когда Энки направился к воротам. Он долго плутал по неизвестным наполовину заросшим тропам, избегая больших дорог. Надеясь отыскать путь обратно в деревню, Энки не думал о том, захочет ли отец принять его обратно, он просто хотел есть, как и всегда. Его непривычные к таким долгим пешим путешествиям ноги давно были сбиты в кровь. Стопы с каждым днем нагнаивались все сильнее и сильнее, простая вода из ручья уже не могла остановить заражение, ее прохлада приносила лишь временное облегчение. Энки понял, что безнадежно заблудился, когда солнце начало клониться к закату. Последние несколько часов он полз, не в силах подняться, умом он понимал, что это конец, и все же упрямство гнало его вперед. В последний момент удача повернулась к нему лицом - Энки наткнулся на жилище отшельника. Маленький домик одиноко стоял посреди опушки, и если бы не случайность, он бы никогда его не нашел, даже не подумал бы, что человек может поселиться в таком месте. Из последних сил Энки дополз до тяжелой дубовой двери, постучал. — Кто бы ты ни был, уходи, — отозвался скрипучий голос. — Но мне нужна помощь. — Убирайся. — Пожалуйста, — отчаянно взмолился Энки. Изнутри послышалось неразборчивое бормотание. Жалобно взвыли несмазанные петли, и дверь распахнулась. Перед ним предстал седой старик с длинными волосами, перехваченными на лбу кожаным шнурком, в вытянутой руке старик держал кинжал, готовый защищать себя, если потребуется, однако, увидев Энки, он опустил руку. — Если ты решил умереть, мальчик, найди себе место получше моего порога. Дверь так же резко захлопнулась, и Энки остался один на один с темнотой. Здесь она была не такой, как на дне колодца - в тусклом свете луны он различал темные силуэты деревьев и чьи-то тени, вдалеке послышался пронзительный вой волков. Энки лежал, пристально всматриваясь в ночь, неспособный больше никуда идти, готовый к смерти, а смерть все не наступала, и вскоре, смотренный глубокой усталостью, он не заметил, как заснул. Проснувшись от того, что на него наступили, Энки испуганно подобрался, чтобы бежать, и тут же со всхлипом повалился обратно. — Ты еще здесь? — хмуро спросил старик. Энки молча смотрел на него снизу вверх, не зная, что сказать. Старик казалось и не ждал ответа, присев рядом, поморщился от невыносимой вони, исходящей от чужого тела. — Из какой зловонной ямы ты только выполз, — пробормотал он себе под нос. — Меня Энки зовут. — Я не спрашивал твоего имени, мальчик. Когда вода тонкой струйкой полилась на раны, Энки всхлипнул. Он даже не представлял себе, насколько плохи его ноги, предательские слезы покатились из глаз, Энки уже не мог сдерживаться, однако старик не обратил никакого внимания на его плач. Вместо этого он приподнял ногу мальчика, внимательно осматривая. Сначала кожу защипало, затем от стопы вверх по голени вдруг расползлось приятное тепло и болезненные ощущения ушли, как будто их никогда и не было. Старик проделал то же самое с его второй ногой, раны затянулись без следа, Энки с удивлением обследовал собственные ноги, но вместо гнойных язв осталась лишь розоватая кожа. Он даже рискнул до нее дотронуться, на ощупь она оказалась нежной, как у младенца. — Поднимайся. Видно богам угодно, чтобы ты жил, раз даже дикие звери тебя не тронули. Будет больше проку, если ты сможешь ходить, стой, только не в дом, ты весь кишишь паразитами. Энки послушно замер у входа. Он мог бы сказать, что это не паразиты, а друзья, помогавшие ему выжить, но старик все равно не стал бы слушать, и Энки смолчал. Старик вернулся с каким-то мешочком в руках, запах неуловимо напоминал тот, что Энки чувствовал в храме. Он безмолвной тенью проследовал за своим спасителем к реке, где старик велел ему как следует выкупаться с порошками, что он принес, а затем кинжалом обрезал длинные волосы мальчика, к тому моменту потемневшие от грязи и свалявшиеся в колтуны, которые уже невозможно было распутать. Старика звали Анкариан, это оказалось едва ли не единственным, что Энки удалось узнать о нем за все годы, проведенные под одной крышей. Они мало разговаривали, с первых дней между ними установился определенный порядок, который ни разу не менялся. Просыпаясь, Энки знал, что ему следует сходить за водой, потом подмести пол и сообразить нехитрый завтрак. Он научился держать себя в чистоте, которой требовал от него Анкариан, научился отличать лечебные травы от ядовитых и исцелять нехитрые болезни. Энки видел шрамы на запястьях старика, однако никогда ничего не спрашивал, по-настоящему его заинтересовали только толстые книги, которые Анкариан часто перечитывал, набив свою трубку табаком. Однажды, поддавшись любопытству, Энки дерзнул нарушить покой старика. Он часто косился на пожелтевшие страницы, испещренные странными символами, которых Энки не понимал, в тот вечер он, набравшись наглости, попросил: — Научите меня. — Чего тебе нужно, мальчик? — недовольно спросил у него Анкариан, оторвавшись на миг от книги. — Научите меня читать. — Нет. Сухой отказ отозвался в сердце обидой. Едва сдерживая слезы, Энки вернулся к своему занятию - он как раз отделял листья табака от стеблей, чтобы засушить, их запасы подходили к концу. Желание научиться понимать эти таинственные символы было слишком сильно, на следующий вечер Энки повторил свою просьбу. И на следующий, и потом. В конце концов Анкариан сдался, однажды он сам подозвал Энки, велел ему сесть за стол. Энки забрался на слишком высокий для него табурет, посмотрел вопросительно, старик развернул перед ним чистый лист пергамента, окунул перо в чернильницу и одну за одной вывел три черточки, две были наклонены друг к другу, образовывая нечто похожее на крышу дома, третья пересекала их поперек. — Запомни, это буква "а". Повтори. Энки попытался взять перо так, как делал это Анкариан, окунул его в чернила и послушно вывел точно такие же черточки. Получилось похоже, хотя и неуклюже. — Теперь ступай. — И это все?! — воскликнул Энки, ушам своим не веря. Анкариан нахмурился. — Имей терпение, мальчик. Сначала запомни это. Энки запомнил. Полночи он провел без сна, мысленно повторяя движения руки своего учителя, боясь, что если завтра ошибется, то Анкариан больше ничего ему не покажет. Память не подвела. Понемногу они начали осваивать алфавит, хотя он и давался Энки непросто, он оставался прилежным учеником. Иногда он вставал утром пораньше, выходил во двор и вычерчивал буквы палочкой на земле, чтобы не тратить драгоценный пергамент, совсем как в детстве, только в отличие от отца Анкариан, застав его за этим делом, не рассердился. Обойдя надписи и встав так, чтобы видеть их с той же стороны, что и Энки, он лишь спросил: — Что это значит? — Мое имя. — Да не то, мальчик, я прекрасно умею читать. Энки запнулся. Анкариан выжидающе смотрел на него, скрестив руки на груди, Энки знал, что он будет ждать ответа столько, сколько потребуется, а еще он почувствовал, что если соврет, старик его сразу раскусит. — Моя сестра. Анкариан больше ничего не сказал. Он ушел обратно в дом, не глядя ни на надписи, ни на мальчика, Энки поспешил за ним, быстро стерев имя Нинмах. Примерно раз в пару месяцев он куда-то уходил, и Энки оставался на целый день предоставлен самому себе. Тогда же он начал по крупицам собирать из книг ценные знания, Энки так и не понял, зачем Анкариан это позволял, наверняка знал, что Энки жадно набрасывался на книги, как только он ступал за порог. Старый дурак, неужели он так к нему привязался, что надеялся, что Энки всю жизнь будет гнить в этой убогой лачуге? У Энки были совсем другие планы. Он почти закончил рисовать печать, когда дверь распахнулась. Энки так и застыл, распластавшись на полу с куском мела в руке, Анкариан обычно возвращался позже, гораздо позже. — Что ты делаешь? — сурово спросил старик. Он никогда не повышал голоса и не поднимал на него руку, но Энки достаточно было услышать сталь в чужом голосе, чтобы неосознанно сжаться. Он понимал, что совершил серьезный проступок, который Анкариан ему не спустит, возможно даже выгонит Энки из дома или что похуже. Вся решимость мигом испарилась, сейчас Энки вновь чувствовал себя маленьким и слабым, в то время как старик будто бы даже стал выше ростом. — Я... хотел получить расположение богов, — пробормотал он не слишком уверено. — Почему Гро-Горот? Потому что разрушать было приятно. Воспоминания о горящем храме будоражили душу, иногда Энки не мог уснуть, вспоминая жар разрушающего все на своем пути огня. Кому еще он мог бы поклоняться, как не Гро-Гороту? Аллл-Меру, богу, который дал себя убить? Или слабой Сильвиан? Нет, только не им, Энки знал, чего он хотел. — Поверь мне, мальчик, ты не хочешь этого делать. Дай сюда мел и... Энки атаковал, не задумываясь. Ни он, ни Анкариан не ожидали этого, колдовство получилось таким сильным, что старика швырнуло спиной вперед на пару фунтов. Энки услышал глухой стук, с которым тело повалилось на землю, затем наступила тишина. Он неуверенно выглянул из-за двери. Старик лежал на спине, то ли мертвый, то ли просто без сознания. Затащить его обратно в дом оказалось тяжело. Лоб покрылся испариной, руки дрожали от тяжести и страха, Энки едва смог закончить рисовать печать, ничего не испортив. Он в последний раз взглянул на своего учителя, тщедушная грудь старика слегка вздымалась и опускалась, силы еще не оставили его, но Энки уже не мог повернуть назад. Делать это впервые было страшно, хотелось сбежать из этого дома, от этой судьбы, но в последний момент ему вспомнился тот самый день: круглая арена, безразличные жрецы, потом колодец. Энки сжал зубы и ударил, малодушно зажмурившись. Под ладонями расползлось что-то неприятно влажное, по комнате поплыл тяжелый запах, от которого у него скрутило все внутренности. Все так же не открывая глаз и стараясь дышать ртом, Энки мысленно обратился к избранному богу, прося его о милости. Сначала ничего не происходило, и Энки с досадой подумал, что не сработало. Он отдернул руки от бездыханного тела Анкариана, невольно обтер их о край собственной рубахи. Взгляд упал на ручку кинжала, торчащую из груди, помедлив, Энки все же потянулся за ним. В комнате стало жарко, невыносимо жарко. Энки даже подумал, что из-за его чар где-то начался пожар, он хотел обернуться, но обнаружил, что не может пошевелиться. Все чувства невероятно обострились, а сердце забилось, как сумасшедшее. Энки показалось, что он сейчас умрет, но тело ему не подчинялось, он провалился в непонятный транс. Он чувствовал себя невесомым, будто его разделили на тысячи маленьких песчинок, которые развеялись по ветру. Казалось, сейчас он может сделать все что угодно: может обрушить небо, а может заглянуть в недра земли, он даже слышал, как прорастает каждая травинка. Энки пробил сладостный озноб, от которого подкосились колени, падая на пол, он даже не заметил, что угодил в лужу крови. Перед его взором пронеслись смутные волнующие образы чего-то древнего и великого, сейчас он видел нечто совсем иное, а не аскетично убранную комнату старого отшельника. Глаза закатились в экстазе, Энки издал стон наслаждения, и на мгновение мир погрузился во тьму, прежде чем к нему вновь вернулось зрение и осязание. Он обнаружил себя на полу хижины рядом с мертвым уже учителем, но Энки больше не испытывал страха. Он знал, что у него получилось, что Гро-Горот его услышал и доволен подношением. Ему не терпелось узнать, на что он теперь будет способен. Далеко идти не пришлось. Они сами его нашли, подкрались, пока Энки раздевался, наверное их привлек запах крови. Раньше они ходили к реке вместе, старик всегда ждал, пока Энки помоется, охраняя от возможного нападения, теперь Энки не нужны были охранники. Он не испугался, хотя волков оказалось трое. Они медленно приближались, рыча и явно чувствуя свое превосходство. Страха не осталось, Энки просто сосредоточил сознание на одной цели, слова рождались у него в мыслях, как будто кто-то свыше нашептывал ему на ухо. Энки сделал движение рукой, и голова одного из волков лопнула, мозги, кровь и лоскуты кожи разлетелись в стороны. Оставшиеся двое начали пятиться, но теперь Энки из жертвы превратился в охотника, и он наступал. Они уже готовы были пуститься наутек, явно признав, что он сильнее, только Энки хотел довершить начатое. Он перебил их всех. Голова слегка кружилась, то ли от количества израсходованных сил, то ли от ощущения пьянящей победы. Впервые за всю свою жизнь Энки ощущал себя победителем, и ему это нравилось, погружаясь в прохладную воду, он улыбался. Медленно опускаясь за горизонт, солнце пригревало обнаженную кожу. Он успел высохнуть, пока дошел обратно до хижины, одежду оставил там же на берегу, все равно она больше ему не пригодится. Энки откинул крышку сундука - старик даже не запирал его, еще одна ошибка. Внутри нашлось все что нужно: черная жреческая роба, походная сумка, огниво, чернила и конечно же книги. Подумав, Энки прихватил и трубку с мешочком табака, кто знает, что могло ему понадобиться в долгих странствиях. Дверь он аккуратно прикрыл, будто уходил на пару часов, а не навсегда, и тут же углубился в лес, ни разу не обернувшись, чтобы бросить прощальный взгляд на свой временный дом. С тех пор прошло много зим. Судьба привела его в подземелья, и хотя факелов не осталось, в сумке еще лежала бутылка виски. Кошмары ненадолго отступили, и Энки поймал себя на том, что уже какое-то время сидит, бездумно глядя в темноту и вспоминая прошлое. Нужно было двигаться, но перед этим требовалось понять куда. Из глубин туннеля послышался знакомый напев. Научившись понимать их язык, Энки всегда теперь слышал пение вместо жужжания насекомых, муха без страха села на протянутую ладонь. — Дальше тупик. Сзади идет еще один двуногий. — Это страж? — уточнил Энки, сразу напрягшись. Его магия все еще оставалась сильнее грубой силы, однако биться в темноте было бы слишком рискованно. — Не похож на стража. — Хорошо, можешь лететь. Он не увидел, но почувствовал, как она взвилась в воздух. Напев удалялся, а Энки ощущал необычайное спокойствие. Кто бы к нему не приближался, он наверняка сможет переговорить с ним или просто прихлопнуть, как надоедливую букашку. Жрец улыбнулся при мыслях о том, что возможно ему наконец удастся как следует подкрепиться, и в этой улыбке читался отголосок безумия.