Сувенир. Из Турции с любовью.

«ибо крепка, как смерть, любовь;

люта, как преисподняя, ревность»

ВХ-Песнь Песней 8:6

А море и правда не меняется, не смотря ни на что — ему безразличны печали и радости, чужие переживания и слёзы — скупые волны бликуют солнечным светом, заставляя опустить на обгоревший нос тугую оправу очков. Лёгкая полутьма позволяет распахнуть глаза, но вид всё не меняется — вода, песок, чайки и белые катера. С момента, как миновала эта история, прошло не более трёх лет, но точно менее года. Иными словами — я уже и не помню, когда именно она произошла, но одно знаю точно — иногда, прохладными турецкими вечерами, когда горизонт сливается с морем, и влажность оставляет мелкий бисер на лице и руках, когда в отеле включается музыка и подсветка, а остальная часть погружается в сонную дрёму, здесь, на «диком» пляже, в окружении выброшенных коряг и соляных скал, можно услышать, как два голоса сплетаются меж собой — один лепечет что-то на турецком, а другой жалуется, что не понимает. Потом они смеются и щеки невольно трогает румянец — кажется, вы застали то, что видеть не должны были.

— Куда пойдём завтра? — Завтра уже наступило, еблан.

Не знаю, является ли эта история правдой, но от чего-то я вновь и вновь возвращаюсь в одно и то же место, в надежде снова увидеть её своими глазами. И кажется, пришло время вам её рассказать.

***

«Нет ничего прекраснее пляжного отдыха» — говорит ему Рофлан Приколович, но Курсед всё равно не верит — его сложно вытащить куда-то, что не является рестораном или парковкой, ему куда милее стол и монитор перед глазами, чем лица людей, их оголённые тела и крики плещущихся в воде детей. Он несколько лет жил монотонной жизнью, где место было только для доты, вина и Мустанга, а прочим уделялись лишь жалкие крохи времени. Курседу не нравится жизнь вне экрана компьютера — отрываться от игр, дискорда и музыки для него сродни самоубийству. Ему попросту не хочется принимать то, насколько его жизнь ничтожна в масштабах мира, пуста и однообразна. Курсед редко заводил новые знакомства, пусть это и давалось ему легко — попросту не хотелось тратить себя на прохожих, таких ненужных для его жизни людей. Он и забыл, каково это — просто отдыхать где-то вне дома, так далеко, что приходится использовать самолёт. Или и не знал никогда. Нельзя же вспомнить то, чего не знал. И Курседу всегда казалось это в порядке вещей, пока один раз он не заснул прямо за столом, разливая остывший латте на пол. — Ты в последнее время сам не свой, может отдохнёшь недельку, а? В Дубай слетаешь, в Турцию в конце концов. Мир не рухнет, если ты оторвёшься от стула и выйдешь подышать свежим воздухом на улице. Это было последнее, что Курсед услышал в дискорде от своего менеджера, прежде чем Рофлан Приколович прислал ему билет на самолёт с подписью: «не полетишь вернёшь с процентами». Стюардесса в приталенном пиджаке сообщает о том, что они готовы ко взлёту, и произносит заученную инструкцию на нескольких языках — Курсед отводит взгляд в окно, в котором видно длинное крыло и рабочие машины, что ездят по аэропорту, подготавливая другие самолёты. Переводит телефон в авиа режим, успевая бегло прочесть сообщение в телеграмме: «ми сели =.=». Турецкие правила запрещали одинокому мужчине самостоятельно проживать в отеле, но решение нашлось очень быстро, и уже через пару часов Рофлан Приколович покупал второй билет на самолёт, оформляя его на имя Юли. Курсед не был против — будет с кем поговорить за весь «отпуск», хоть в целом и не понимал, о чём именно. Но девушка, кажется, была счастлива и довольна — кто-то же должен в конце концов. Парень покосился на сидящего рядом мужчину, явно готовящегося проспать всё время полёта. Да, с ним явно не заведёшь беседу об аварийном выходе, иллюзии безопасности и кислородных масках. — Вы знаете, что смешав бензин с апельсиновым соком можно изготовить напалм? — произносит в пол голоса, но его сосед уже заткнул уши берушами, ёрзая на откидном кресле. Курсед цокнул, качая головой и отвернулся к окну — его провожало серое, хмурое небо, с редкими проблесками солнца. Казалось, что вот-вот пойдёт дождь, оставит на белом крыле самолёта свои круглые слёзы, и Курсед всплакнёт вместе с ним — шасси ещё не оторвались от земли, а он уже скучает по своей съёмной квартире в ЖК почти в центре Киева. Пальцы машинально постукивали по коленям, словно перед ним была клавиатура — хотелось зайти в кс: го, выпить латте, пожарить яичницу с сосисками и прилечь на кровать, включив на ноутбуке какой-нибудь сериал. Курсед прикрыл глаза, понимая, что желание открывать их с каждой секундой становилось всё меньше. Неделя. Всего неделя. Нужно потерпеть всего неделю и тогда Рофлан Приколович отстанет от него со своими ненужными советами. На место они прибыли вечером — резвая машина, что забрала их из аэропорта, остановилась рядом с кованными, выкрашенными под золото, воротами. Отель расположился на самом побережье — уже из окна такси было видно воду, как она приветливо сияет в лучах закатного солнца, ещё не севшего до конца, но уже опустившегося к горизонту. Первое, что почувствовал Курсед, когда вышел наружу — безмятежность. Его встретил стойкий цветочный запах от клумб вдоль забора, сладость здешних фруктов, что спрятались в ветках садовых деревьев и солоноватый, мгновенно осевший на языке, привкус средиземного моря. Все было каким-то мягким, спокойным и в некой мере ненастоящим — казалось, словно все люди, отдыхающие, чьи разговоры он слышал со двора отеля, пока доставал чемоданы из багажника, и персонал, что учтиво смотрел на новых постояльцев в своей рабочей форме, и даже природа — текучее море и шуршащие пальмы — все это явно находилось под действием кислотных веществ — настолько Курсед не мог поверить в ту атмосферу полного ничего, что его окружила. Наверно, так в самом деле и ощущается отпуск — время, когда из забот только мокрое полотенце и растаявший в стакане лёд, и все иное совершенно тебя не волнует. Под ногами захрустел песок, мелкие ракушки и камни. Со стороны отель выглядит внушительно — кованные ворота, а за ними большое здание с множеством стеклянных балконов. Рофлан Приколович не был скуп — прямо около входа красовалась золотая — в турецких традициях — табличка с пятью звёздами, а номер здесь приходится бронировать конкретно заранее, желательно до билетов на самолёт. Всё канонично блестело жёлтым цветом драгоценного металла, красиво обвивая белые фасады и колонны. Живые пушистые пальмы шелестели на слабом ветру, на мощёной дорожке, что вела прямо ко входу в отель, красовались тонкие выбитые узоры, прямо как на персидских коврах. На территории были как детские развлечения, так и взрослые — бар с улыбающимся барменом в одной лёгкой рубашке соседствовал с игровой комнатой, откуда доносились ребяческие крики. Все было насыщено летом. Таким, каким Курсед не видел его давно — жара не душила горло, со стороны моря шла приятная прохлада, а у бассейна танцевали загорелые люди, потягивая коктейли через бумажные трубочки.

---

В ресторане на первом этаже не так много людей, хоть дневная жара отступила и гости повылазили из номеров. Отовсюду слышится тихая ненавязчивая музыка — южные мотивы, из-за которых так и хочется выйти в центр зала и пуститься в пляс. Но Курседу совсем не до танцев — он так устал, что с большим удовольствием лёг бы в постель и забыл этот день как кошмарный сон. Однако девушка, что следовала за ним попятам, безумно хотела успеть на поздний ужин, почти за руку вытаскивая парня обратно из номера. Ресторан был светлый, с окон свисали белые вуали, скорее всего совсем не защищавшие от солнца, под потолком были подвешены цветы, где-то за углом мелькали яркие огоньки, на которых танцевали выпившие люди под странные песни из чартов. Одним словом вокруг было столько счастья и веселья, что хотелось разорваться, превращаясь в хлопушку, опадая на пол разноцветным конфетти. И не существовать. — Вкусно? — спрашивает Юля, накалывая на вилку вымоченные в соусе макароны. Она делает это аккуратно, даже грациозно с какой-то стороны, изо всех сил стараясь держать спину прямо. — В Киеве вкуснее, — Курсед сутулит плечи, почти падая на стол. Перед ним недоеденный стейк с толчёной картошкой и бокал вина с остывшими каплями на дне. Еда кажется ему такой же пресной, как и диалог — повар мог бы добавить хотя бы щепотку здешних специй: ярких, таких красочных и взрывных, но вместо этого он предпочёл подать к столу европейскую кухню, латинскую музыку и пустые разговоры. — А мне кажется вкусно. Хотя, может я просто ещё не была в Украине. — Ты просто не знаешь вкуса жизни. — Тогда, мне обязательно нужно будет его попробовать! А может, в парне говорила усталость — пока он боролся с сонливостью, рисуя вилкой узоры на хлопковой скатерти, девушка продолжала медленно ужинать, желая, видимо, продлить этот вечер пусть и на осколки секунд. С открытого балкона видно линию моря в золотистом кольце — без этой почти статичной картинки номер не имеет никакого смысла. Курсед показательно вздыхает, опуская плечи — в этой пятизвёздочной клетке он проведёт все долгие семь суток. Юля за спиной гремит какими-то флаконами, бегло расставляя их по поверхности тумбы с зеркалом, слышится скрип дверцы шкафа, шуршит одежда, покидающая чемодан. Первый день их импровизированного отпуска подошёл к концу, впереди — ещё шесть точно таких же изнуряющих жарой часов, солёного воздуха, от которого волосы начнут виться, спутываясь в комок, алкоголя на баре, и ожидания момента, когда самолёт поднимется в воздух, возвращаясь обратно домой. Курсед обводит глазами пустой оборудованный пляж, прежде чем уйти в комнату, оставляя дверь балкона открытой.

***

— Тебе нравится здесь? — спрашивает Юля, пытаясь незаметно заглянуть в чужое лицо, но всё без толку — то полностью скрыто волосами, что свисали мелкими волнами на плечи — всё же влажный климат за одну ночь смог взять верх, подчиняя себе тонкие волоски, окутанные в краску. Бармен учтиво улыбается им двоим, оставляя коктейли на стойке — аквамарин с сахарной ватой и тропические фрукты с розовым зонтиком сверху. — Сойдёт, — бросает небрежно, чувствуя, как голос всё ещё хрипит от недостатка сна — и кто вообще придумал просыпаться так рано в выходные, когда единственные дела на день это посмотреть на людей на пляже и полистать местное кабельное? Примыкает губами к трубочке, по которой тут же начинает бежать оранжевая жидкость, туша пожар, разгорающийся внутри — на градуснике явно уже за тридцать, а на плечах болтается любимая чёрная кофта с рукавами и ноги покрывают штаны почти до самого пола. — А мне нравится, здесь красиво и людей не так много, — Юля опускает очки на переносицу, отворачиваясь в сторону бассейна — проснувшиеся отдыхающие медленно выползали к шезлонгам, помечая их полотенцами. В воздухе пахло кремом от загара, сладостями и солёными водами рябящего моря — то скучающе играло бликами почти зенитного солнца, убегающими далеко за горизонт. Мало кто покидал территорию отеля — странная особенность европейского туриста — маленькая голубая лужа с хлоркой ему казалась лучше, чем бескрайность песчаного залива. И всё же, скрипя сердцем, с очень большой натяжкой, но Курсед может сказать, что он доволен тем, как все складывается — в кафе на первом этаже подают полюбившееся ему латте на альтернативном кокосовом молоке, из окна номера видно рельеф зеленеющих гор, пушистые верхушки пальм и линию берега, о которую бьётся неустанное море — наверняка тёплое и глубокое, с утягивающим песком на дне и шезлонгами вдоль пляжа. — Я пойду прогуляюсь рядом, — эта небрежная интонация сквозит во вполне обычных строчках, когда Курсед встаёт с высокого барного стула на каменные плитки. Солнце печёт с невероятной силой, а одежды лучше привычной парень у себя не нашёл — стоит отметить, что он попросту её не искал, натягивая утром ту же кофту и штаны, которые оставил на спинке стула глубоким вечером. Не самый пляжный вид, но бледная кожа отчаянно не хотела покидать своё укромное место, поэтому Курсед мог лишь немного оттянуть рукава наверх, поправить очки, сползающие с носа, и выйти за витиеватые ворота, оставляя Юлю наедине со стаканами на стойке. Та ничего не говорит, лишь смотрит за тем, как спина удаляется от неё быстрыми шагами, примыкая губами к чужой искусанной трубочке, смыкая на ней губы. Он оглядывает пляж, огороженный небольшим забором с обеих сторон — много белых шезлонгов, выстроенных в ровный ряд, раскрытые зонтики аккурат над каждым лежаком, большое количество людей — начиная от зависших на ленивых волнах стариков в ярких панамах, заканчивая кричащими детьми, которые, по всей видимости, не поделили песок для своих замков. Курсед пнул лежащий рядом с ним камень, чувствуя, как сильно солнце давит на любимые кроссовки баленсиага — мимо него, улыбаясь всеми тридцатью двумя зубами, белыми настолько, что глаза невольно сщурились от их яркости, прошёл спасатель в одних гавайских шортах. Он сказал что-то на очень плохом английском и Курсед мог лишь кивнуть несколько раз — его английский был не лучше, поэтому они вряд ли поймут друг друга. Парень задержал на нём взгляд, но лишь на мгновение — тут же перевёл его в сторону спасательной будки, не скрывая своего разочарования — ни одной блондинки в красном купальнике как в Малибу. Отстой. Не желая более задерживаться в этом загоне, Курсед вышел на дорогу, которая шла ровно вдоль берега, убегая куда-то за пределы отеля, туда, где начинали расти высокие пальмы и сквозь них виднелись низкие крыши частных домов. Всё вокруг казалось ему необычным, ненастоящим и каким-то нарисованным, но это не делало виды интереснее — первые несколько шагов парень запомнил десятками фотографий в своём телефоне, оставляя на карте памяти и бескрайнее небо, такое далёкое, словно его и вовсе здесь нет; и когтистые веточки южных деревьев, вместе с их волосатыми стволами и редкими кругами сочных плодов; и кошек, разлёгшихся прямо на дороге, мурчащих новому знакомому. Но всё это быстро надоедает, поэтому, когда Курсед видит незатейливый спуск вниз, обратно к морю, то оставляет и дома, и растения, и всех животных, вновь оказываясь у кромки спокойных вод. Эта часть пляжа отличалась от той, которая умостилась на выходе их отеля — всего три шезлонга, большие камни в золотистом песке, в море не было заградительных буйков, ветер трепал натянутую сетку для волейбола, и какие-то обломки белых скал торчали из косого берега. А море всё такое же — спокойно бьющее мелкими волнами, ускользающее за горизонтом. Зной душит горло, жара проникает внутрь тела через кожу, которая безвольно плавится, парафиновым потом стекая к ногам, пробирая до самых костей. Они становятся настоящими заложниками в гигантской кастрюле под названием человек — варятся в кровяном соке при сорокаградусной температуре. Воздух сушит тело и Курсед того и гляди превратится в копчёную рыбу к пиву. Он подошёл к воде достаточно близко — та почти доставала своими лапами до подошвы его кроссовок, а вымокший песок начал медленно тянуть парня вниз. Он сщурился, приподнял очки, чтобы осмотреть всё ещё раз, но ничего нового не увидел — разве что галочку большой белой чайки, что закричала заливисто, склоняясь над морской гладью. Захотелось бросить в неё камень, и Курсед нагнулся, доставая из горячего песка небольшой обтёсанный волнами булыжник. Неожиданно, тишину прервали чьи-то голоса, заставившие его обернуться — к небольшой песочной площадке для игры начали стягиваться люди, по всей видимости местные, потому что понять хотя бы слово из их беглой речи Курсед не смог. Напряжение скользнуло по плечам, прячась где-то в спине — он отвернулся обратно к морю, но чайка уже успела улететь, поэтому нагретый камень летит обратно в песок, как метеорит, снова побывавший на границах вселенных. Парней собралось очень много — при беглом счёте их оказывается около семи или немного больше — с узкой улочки, что идёт вдоль пляжа, на берег спускаются ещё люди, громко разговаривающие на всё ещё непонятном для Курседа языке, смеющиеся и бросающие в друг друга цветной мяч для волейбола. Они очень быстро разбредаются по полю, разделённому натянутой сеткой, скинув вещи на большие белые камни. Обговаривают что-то, прежде чем сделать первый пас — мяч улетает далеко, но остаётся в игре, отбитый звонким ударом ладони. Среди всех собравшихся ребят, Курсед быстро цепляет взглядом одного, клоня голову немного в бок, чтобы отражающие стёкла полностью скрыли глаза, желая разглядеть его получше: взмокшие от жары тёмные волосы практически не закрывали лица, покрасневшего то ли от солнца, то ли от самой игры. На нём выделялись только густые брови, ломающиеся каждый раз, когда парень начинал что-то эмоционально говорить, по всей видимости, на турецком, взмахивая руками и пиная рыхлый песок, что был уже повсюду — прилип бисером к сырой спине, полностью покрывал ноги, даже там, где виднелись нити выгоревших волос. На вид ему было от силы лет двадцать, как и всем остальным на игровой площадке. Он был излишне худощав, так, что местами сквозь тонкую кожу, покрытую лёгким естественным загаром, проглядывались линии выпирающих костей — когда он глубоко вдыхал, его грудь сжималась, образуя самую настоящую клетку для сердца и лёгких внутри, лопатки буквально рвали спину на части, ребристый позвоночник казался колючим, а шорты то и дело соскальзывали к подвздошным костям. По всему этому захотелось провести ладонью, проверить, верны ли собственные догадки, и рука даже едва заметно дёргается, когда парень падает на горячий песок после прыжка, отправляя мяч на сторону соперников. Но игра в волейбол перестаёт интересовать Курседа так же быстро, как и появляется в поле его зрения. В Турцию он прилетел явно не за этим, поэтому глаза вновь делают попытку удалиться к плывущему горизонту, пытаясь высмотреть там то, что обычно привлекает всех туристов, но как бы он не жмурился и не вглядывался в неровную гладь — ничего, кроме большого количества воды, вновь вернувшихся чаек и солнца не видел. Разочарованно вздохнув, Курсед уже собирается возвращаться обратно в отель, как до ушей долетает такое родное и знакомое: — Блять! — он резко поворачивает голову, машинально бегая глазами по компании играющих в волейбол, снова находя там лишь одного человека — но парень смахивает песок с лица, быстро переходя на непонятный турецкий. — Эй, парень! — кричит, почти не надеясь на ответ. Но ему отвечают — тот самый парень дёргает головой, вопросительно смотря на Курседа, пропуская мяч, из-за чего он улетает за пределы игрового поля. Стоящие рядом ребята начинают возмущаться, но тот отмахивается, делая несколько шагов в сторону нарушителя спокойствия. — Ты же понимаешь что я говорю? Можешь сфоткать меня? — говорит, сам не замечая, как начинает идиотски улыбаться, сжимая телефон в кармане штанов. — По-братски. — А сам? — Руки короткие, не могу. Парень закатывает глаза, и это смешит Курседа настолько, что тот чуть ли не давится воздухом, вовремя закусывая щёки изнутри. — Эй, ты куда? — окликивает его один из сокомандников, недовольно вскидывая руку вверх. — Я быстро, нужно помочь тут одному идиоту, — снова переходит на турецкий, бросая мяч, который с натяжкой перелетает сетку, попадая прямо в друга. Курсед отдаёт ему телефон, заметно нагревшийся от уличной жары, и делает два неполных шага назад, ближе к воде. У него нет идей, что делать дальше, он даже не может придумать себе оправдание о том, зачем вообще решил это сделать. Но знакомая речь в незнакомой стране оказывает на него опьяняющий эффект, приклеивает к лицу улыбку, а в голову словно выстреливает пробка от пузырящегося шампанского — ничего страшного не случится, если он немного повеселится со случайным прохожим. — Ты правда не нашёл более, — парень делает паузу, поджимая губы, оглядывая Курседа с ног до головы. Тот лишь непонимающе вскидывает брови, застывая в нужной позе на фоне моря. — Более подходящую одежду. Чел, на улице почти плюс сорок, а на тебе три слоя одежды. Не удивлюсь, если под штанами у тебя ещё термобелье. — Хочешь проверить? Может на мне трусов нет, кто знает, — спокойно пожимает плечами, продолжая позировать перед камерой, чувствуя, что на щеках остаются следы от зубов — его вот-вот скрутит пополам от смеха, но он может лишь рвано выдыхать, скрывая улыбку волосами — выражение лица его фотографа нельзя сравнить ни с чем, и Курсед очень надеется, что его мозг запомнит этот момент надолго. — Блять, я точно не хочу этого знать, — прячется за чужим телефоном, поправляя взмокшие волосы, бегло вытирая руки о шорты, кривясь в наигранном отвращении. — Давай быстрее уже. А Курсед наконец тихо посмеивается — и как они так быстро перешли на «ты»? Краем глаза он замечает, как оставшиеся на поле смотрят прямо на них, тихо переговариваясь — утруждать себя этим не стоило бы, он всё равно понимал в турецком только два слова и то с очень большой натяжкой. Парень продолжает делать фотографию за фотографией, не особо заботясь о заваленном горизонте и засвете от яркого солнца — Курсед тем временем крутится как юла, меняя позы по щелчку пальца, чувствуя, как песок утягивает его любимые кроссовки. Море опасно подбирается к нему, готовое вот-вот окропить подошву, из-за чего приходится сделать шаг вперёд — личный фотограф берёт телефон двумя руками, потому что те начинают едва заметно трястись от столь резких выпадов. — Могу я узнать твоё имя? — Акума. — А я Гаш, — парень напротив недоверчиво вскидывает бровь, возвращая нагревшийся телефон обратно. — Нет, я серьёзно. Меня просто родители не любили, вот. — Охотно верю в это, приятель. — Нет, нет, ты не понимаешь, — Курсед сдерживает рвущийся смех, сильнее закусывая щёки изнутри, делая беглые вдохи носом. Акума кажется ему таким серьёзным и озадаченным, что в груди становится больно — лёгкие быстро сокращаются, от чего тело само дёргается, подпрыгивая от кипящего хохота. — Да я реально Гаш. Г-А-Ш. Давай я запишу это к тебе в телефон, чтобы ты не забыл. — Поверь, это я никогда не забуду, — качает головой, окидывая взглядом друзей, которые ждут его, чтобы продолжить игру. Делает шаг в их сторону, всё же останавливаясь на пол пути — смотрит из-за плеча на довольно улыбающегося парня, тихо хихикающего в кулак, так, что Акума и сам невольно заражается смехом. Гаш. И ради каких целей он представляется людям под таким именем? — Лан, погоди секунду. Он подходит к природному выступу, где оставил рюкзак и одежду, доставая оттуда телефон. На экране, поверх арта по Хантеру, часы показывают почти шесть вечера, а значит, всего через пару часов солнце исчезнет с чистого небосвода. Этот внезапно появившийся парень совсем не входил в сегодняшние планы, так легко и непринуждённо разрушая их, сдувая, как карточный домик. — Ты скоро? — кричит один из друзей, набрасывая на голову свою собственную футболку. Акума бросает небрежное «сейчас», щёлкая бегунком на молнии, подбегая обратно к горе-туристу, что всё это время не отрывал от него взгляда — даже фотографии он проверить не удосужился. — На, только быстро, — протягивает телефон прямо в руки, замечая, как улыбка ещё сильнее разбивает бледное лицо — и как он умудрился не загореть при такой жаре? Сколько же крема от солнца он вылил на себя? Акума снова невольно оглядывает длинные чёрные рукава, штаны и массивные кроссовки, чувствуя, что от одного только взгляда по голой спине начинают бежать ручьи горячего пота. Курсед буквально скользит пальцами по экрану, вбивая заученные цифры в строку контактов, всё ещё внутренне смеясь с собственной шутки. Не зря всё же вышел прогуляться. На секунду замирает над параметром имя, серьёзно задумываясь о том, какое вписать — поднимает глаза на парня напротив, благодаря себя за то, что купил очки с чёрными линзами. Тот складывает руки на груди, отворачиваясь в сторону своих друзей, крича им что-то на турецком, и Курсед понимает из этого целое ничего, улыбаясь ещё сильнее. — Всё, держи, — возвращает телефон, поправляя волосы у лица, из-за которых становится жарко, как в скафандре. Нужно было взять у Юли резинку, или хотя бы тонкий обруч. — Спасибо за фото, отправлю маме в ватсапе. Удачной игры. Акума ничего не отвечает, забирая смартфон, убегая обратно на поле, даже не обернувшись назад. А Курсед смотрел на его спину с выпирающими лопатками и не мог перестать улыбаться. Всё же, может тут не так плохо — пожимает плечами, отвечая самому себе, поднимаясь вверх на улочку, направляясь обратно к отелю — сейчас он очень хотел чего-нибудь газированного и со льдом, желательно в большом стакане и зонтиком сверху. Со стороны моря слышатся вновь ожившие голоса, говорящие на беглом турецком, но среди них теперь есть один — выделяющийся на фоне всех остальных. Из ванны доносится звук разбивающейся о пол воды, из-под двери, тонкой струйкой, просачивается белый густой пар. Курсед лежит на кровати, листая каналы на кабельном телевизоре, останавливаясь на какой-то документалке про животных. На экране жаркая саванна — большие серые слоны, вытоптанная земля, изогнутые деревья, на которых свисая спят гепарды. Глаза сразу начинают слипаться — со стороны открытого балкона доносится вечерняя прохлада, в желудке медленно переваривается ужин, а кровать утягивает обмякшее тело, как зыбучий песок. Говоря о песке — Курсед принёс целую гору на подошве, не удосужившись стряхнуть его снаружи. Юля лишь закатила глаза, не сказав ни слова. Диктор сместил свой рассказ на львов, что развалились на тёплой земле, и парень сам начал засыпать, чувствуя, как расслабленно течёт по венам кровь. Но телефон, что был отброшен в бок на кровати, внезапно загорелся — на экране появилось новое сообщение, а в голове щёлкнул интерес. Пальцы тут же потянулись по одеялу, притягивая к себе почти разряженный айфон. «еблан?» Единственное сообщение от незнакомого пользователя — вместо аватарки одинокая буква «с» на синем фоне, а в имени пользователя — «скорость)» «ты всем говоришь что ты г а ш чтоб люди сразу знали что ты ебнутый» Сердце секундно дрогает и улыбка до тугой боли растягивает губы.

«только не зазнавайся))»

И Курсед рассказывает всё, не оставляя за душой и кусочка — про злобного менеджера, купившего ему билеты, про ранг в кс: го, про любимые скины и латте, упоминает, что планирует купить корвет, но с мустангом жалко расставаться, что квартиру снимает в самом пиздатом районе. Бегло описывает номер, в котором «в данную минуту лежу на кровати. В одних трусах. Ну это так, чтоб ты знал». Не утаивает ничего и сам пугается такого, но ветер, даже такой прохладный и солоноватый, не принесёт сказанного обратно. А Акума слушает, или умело делает вид, отвечая стикерами на каждое голосовое, изредка комментируя смешными ругательствами. И только когда Юлина рука с громким хлопком выключает прикроватный светильник, когда комната погружается в ночной полумрак, Курсед моргает несколько раз, понимая, что всё это время почти не дышал, улыбаясь как пьяный идиот, не выпивший и капли креплёного сегодня вечером. Тихо смеётся про себя, поглядывая на укутанную по самую макушку девушку, сильнее отворачивая от неё телефон, словно прячет самое дорогое сокровище — пальцы скользят по нагревшемуся экрану, вбивая всё новые и новые сообщения, на которые, удивительно, но приходят ответы. Огонёк «онлайн» потухает, а счастье продолжает медленно тлеть где-то между рёбер, оставляя осадок в виде улыбки на лице. Он записывает его как «turkiish b00y», прежде чем откинуться головой на подушку — перед глазами белый потолок, на котором еле заметно бегают блики, пробивающиеся сквозь плотные шторы. А всё же, не так уж и плохо побыть недельку в отпуске.

***

Море медленно набегало на берег, тихо шурша песком, мелко пенилось и возвращалось обратно, разбиваясь о редкие выступающие камни. На небе то и дело проскальзывали прозрачные облака, бесцельно бродящие по крыше мира, но солнце лучами разбивало эту перистую завесу, тонкими струями света попадая прямо в глаза. Лёгкий ветер учтиво мазал руками по вспотевшей спине, по горячим плечам и трепал непокрытую голову. Редкие кусты, что росли в отдалении, словно оправа для этих золотистых стёкол, лениво шелестели, дрогая пышущими зеленью листьями. Акума потёр глаза, уставшие от излишней яркости, и привалился боком к огромному выступу многовековой соли. Ему так и не удалось хорошо поспать прошлой ночью — Курсед решил рассказать ему всё, что знал и не знал, болтая без умолку до самого рассвета, когда солнце начало подниматься вверх, сгоняя с поверхностей липкую темноту. Парень и сам не понял, зачем слушал всё это, да и зачем вообще решил написать, когда увидел в контактах новое имя. Наверно, взыграл чистый человеческий интерес, а может ему попросту было скучно, лёжа вечером на кровати в тихой спальне второго этажа. Рядом друг подбрасывал вверх мяч, с громкими хлопками ловя его широкими ладонями, покрытыми грубыми мозолями от частых игр, и тихо бормотал что-то себе под нос. Скорее всего это была какая-то песня, мотив которой Акуме был совершенно не знаком. — Что насчёт того, чтобы собраться вечером в воскресенье? — внезапно говорит парень, привлекая к себе внимание. — Это выходной, да и по погоде жары не обещают. Идеальнее дня не найти. — Хуй знает, — Акума дёргает ногой, от чего резиновый тапок улетает вперёд. Горячий песок приятно обволакивает кожу ступни, покалывает, пусть и не даёт долго стоять на одном месте, заставляя вприпрыжку бежать за откинутой обувью. — Мне всё равно, я всегда свободен. — Да неужели, — улыбается, зажимая мяч в руках. Солнце слепит его непокрытые глаза, поэтому он разворачивается, локтями упираясь в природный выступ. — А кто постоянно говорит: «бля, пацаны, я не могу, бабушка заставляет работать, и вообще мне лень вставать с кровати, блаблабла». — Да иди нахуй, не было такого, — становится рядом с другом, бегло оглядывая тропу сверху — вот-вот должны были прийти остальные ребята, так же приехавшие в Турцию на лето к родственникам. Но пляж был пуст, не считая крикливых чаек и шепчущего за спиной моря. — Воскресенье так воскресенье. Мне всё равно. Парень на это лишь учтиво хмыкнул, проверяя время на телефоне, возвращаясь к одиночной игре с мячом. Акума сжимает пальцами края выгоревших шорт, размышляя, есть ли у него лишние пара минут, чтобы окунуться смыть с себя налипший жар. Ещё раз проверяет тропинку, вглядываясь в пустоту, прежде чем стянуть одежду, оставляя её на камне рядом с рюкзаком. — Эй! Погоди меня! И они оба плещутся по шею в воде, пока берег не наполняется знакомыми им голосами, выбегая обратно, толкая друг друга и бросаясь мокрым песком. Сырые, они жмут каждому руку, чувствуя, как редкие капельки мгновенно высыхают, оставляя на плечах и спине едва заметные соляные разводы. С другой стороны пляжа тоже показался одинокий силуэт, привлёкший внимание ребят. Фигура приближается ближе и становится ясно — парень в солнечных очках на пол лица, в свободно свисающей с плеч футболке и с растрёпанными в разные стороны цветными волосами, торчащими из-под соломенной панамы, — Курсед, который наконец снял с себя свои чёрные штаны и кофту, нацепил соломенную шляпу, и накинул на плечо белое махровое полотенце. Акума почти машинально улыбается одной стороной губ, качая головой. — Кто этот парень? Ты его знаешь? — спрашивает друг, встряхивая голову с мокрыми волосами. Акума вздыхает, не зная, как на это нужно отвечать, растирая по коже попавшие на него брызги. — Это тот чел, который попросил сфоткать его тогда, помнишь? — Он турист? Живёт в доме твоей бабки? — Если бы, — напускно вздыхает, пропуская лёгкую улыбку на лицо — вспоминает обо всём, что этот парень «Гаш» наговорил вчера вечером. Тот явно не умеет держать язык за зубами. — Он живёт в отеле неподалёку, с девушкой приехал, вот, отпуск у них вроде как. — Нихуя себе, — друг прислоняет ладонь ко лбу, оглядывая пляж прищуренными глазами, но тот так же пуст как и всегда, за исключением нескольких белых птиц, что расхаживали по песку. — А почему я не вижу её? Или он без неё везде таскается? — А я откуда знаю? Спроси у него сам. — Ну, знаешь ли, не мне он глазки строит, — толкает Акуму в бок, начиная смеяться. — Завали ебало, — отвечает тем же, стараясь больше не смотреть в сторону приближающейся фигуре. У них вот-вот должна состояться игра и никакие Курседы в планы не входили. Ни сегодня. Ни в будущей перспективе. Курсед в свою очередь усиленно делает вид, что пришёл просто отдохнуть — распрямляет полотенце на шезлонге, стягивает с себя одежду, оставаясь в одних тёмных плавках, погружая ноги в горячий песок. Солнце приятно греет его полуобнаженное тело, а влажный ветер холодит. Идеальное сочетание. Он не был уверен в придуманном находу плане, решая действовать наобум — шанс на успех был почти минимальный, но ничто никогда не равно нулю. И кто бы мог подумать, что загорелый местный парнишка окажется в нужное время в нужном месте. Вселенная однозначно на его стороне. Курсед может идти куда глаза глядят, на все четыре стороны, не оглядываясь назад и не смотря в карты на телефоне — его дорога теперь — весь чёртов мир, и конечная точка может быть где угодно — в баре, номере чьего-нибудь отеля, в магазине с кондиционером или столиком в ресторане на открытой веранде. Но остаётся здесь, растекаясь на твёрдом шезлонге, приподнимает поля шляпы, чтобы видеть, как тёплый ветер треплет чужие чёрные волосы, как солнце липнет к покрасневшей коже, по которой совершенно точно бегут быстрые солёные ручейки пота, когда парень прыгает, отрываясь голыми ступнями от песка, что разлетается в разные стороны, ударяя ладонью по цветному мячу. Синие плавки сменились на чёрные и Курсед притупил в себе разочарование — синий на этих загоревших бёдрах выглядел лучше, но и эти тоже ничего. Да, это явно лучше отельного телевизора и бесконечной ленты тиктока. Улыбка плавится на лице, переполненная собственным довольством — он остаётся на месте, и не уйдёт с лежака, пока этот спонтанный матч не подойдёт к концу, хоть в этом пляжном волейболе он понимает ничего от слова совсем. Игра была увлекательной, да и парень, прыгающий за мячом, не уступал ей, но на улице всё ещё были угрожающие плюс сорок, воздух раскалился до того, что бесцеремонно щипал кожу груди, бёдер, рук, и даже накинутая на голову Юлина панама не спасала — в момент Курсед подумал, что начинает вариться заживо в собственном поту, поэтому, откинув головной убор на лежак, потянулся, утапливая ступни в песке, и направился к воде, желая окунуться и смыть с себя прилипший жар. Он осмотрел пляж под ногами, как волны пробирались к нему и ускользали назад. Море было голубым, как Блю Кюрасао, солнце светило прямо в глаза, где-то у горизонта летали галочки шумных чаек. Курсед словно очутился на заставке рабочего стола, и только беглые голоса рядом давали призрачное ощущение реальности — нет, он не уснул за монитором, он действительно в Турции и вода уже доходит ему до колен. Но и та увлекла его всего на несколько минут — как только разгорячённое тело получило желанную прохладу, парень двинулся к берегу, чувствуя, как стекающие с плеч и спины капли мгновенно высыхали на палящем солнце, оставляя разводы соли. Он выжимает кончики смоченных волос, ноги тут же оказываются облеплены горячим песком, и сколько бы тот не пытался смахнуть его, золотистые камни лишь сильнее приклеивались к сырой коже. Курсед вновь опустился на шезлонг, расправляя на нём тёмное полотенце, позволяя сырым волосам свободно свисать с спинки лежака, нацепляя на нос солнечные очки. Он практически замирает, закидывая одну ногу на другую, складывая руки на груди — со стороны может показаться, что парень и вовсе уснул, но его глаза метались из стороны в сторону, сокрытые толстыми линзами, не на секунду не выпуская из виду фигуру, что прыгала около сетки, отбивала мяч и падала в горячий песок, стряхивая его с головы. Акума просит сделать таймаут, чтобы выпить воды, а сам в это время скользит взглядом по «затаившемуся» наблюдателю — не может сдержать усмешки, замечая, как крашенный парень улыбается в ответ, делая вид, что уснул. Да, конечно. Акума охотно верит.

---

— Тебя из отеля выгнали? — спрашивает, приближаясь к единственному занятому лежаку. Игра подошла к концу, друзья начали потихоньку расходиться — кто-то решил смыть с себя жар в море, а кто-то поспешил подняться наверх за прохладительными напитками. — Почему ты постоянно тут ошиваешься? — А ты? — Курсед слегка приподнимает очки, чтобы сверкнуть прищуром глаз — вся ситуация кажется ему забавной настолько, что он бы вдоволь посмеялся с неё: и то, что он пришёл сюда сегодня, и сама игра в гляделки, и лицо Акумы, думающего про себя какого же долбаёба он смог подцепить прошлым днём. — Классно играешь. — Ты тоже неплохо лежишь, Гаш, — делает акцент на имени, и Курсед не выдерживает, опускает очки обратно на нос, запрокидывая голову — смеётся, отрывисто и заливисто. Акуме кажется, где-то квакают лягушки, и это не может не быть заразительным. — Стараюсь, — переводит дыхание, шумно вбирая воздух носом. Кивает в сторону собирающихся парней, что искоса смотрят на него — улыбается, сам не зная чему, скидывая мелкие завитые от воды кудри с плеч — пусть смотрят. И завидуют. — Это твои друзья? — Нет, впервые вижу их, — Акума садится рядом с шезлонгом, не брезгуя песком, что липнет с влажному от пота телу — раскидывает ноги в разные стороны, свободно опираясь спиной на чужой лежак. Курсед хочет машинально подвинуться, чтобы не испачкать свою кожу, но всё же остаётся на месте, глазами утыкаясь в растрёпанную макушку. — Выглядят круто. А девчонок среди них нет? — У тебя уже есть одна, неужели маловато? — Кто? — удивлённо вскидывает брови, приподнимая очки, совершенно искренне пребывая в замешательстве, прежде чем вспомнить о той, что осталась в номере, прячась от жары. — Юля? Да мы с ней кореша просто, иначе в отель попасть было бы невозможно. Ты должен знать это лучше меня. — Неужели, — говорит Акума, поворачивая голову, оглядывая улыбающегося парня — тёмные глаза заслезились, покрылись мутной плёнкой поверх радужки. — Кажется, ты перегрелся, — поднимается с земли, стряхивая песок с одежды, что золотой рябью летит вниз — Курсед моргает несколько раз, щурясь от солнца, пытаясь встать с шезлонга, но чужая рука толкает его обратно, и он не может не подчиниться. — Дай-ка, — парень стягивает панаму, смахивая прилипшие ко лбу цветные пряди, прежде чем прижать ладонь к горячей красной коже. — Бро, да ты горишь. — Ну да, я тот ещё горячий парень, — улыбка плавится на лице, как масло на свежих тостах, оголяя ряд зубов и собирая вокруг носа тонкие нити морщин. — Ты не горячий, ты почти мёртвый. Пошли, — Акума хватает его за запястье, помогая встать с облюбованного лежака. — Куда? — Лучше не задавай лишних вопросов, а то оставлю тебя умирать прямо тут. И Курсед не задаёт. Только чувствует, что на руке мелко пощипывает след от чужой ладони — крепкая хватка, не зря играет в свой волейбол. Акума надеялся, что ему не придётся объяснять бабушке, зачем он притащил с собой этого странного парня, которого видит от силы второй раз и который всё ещё ведёт себя весьма пугающе. Но покрасневшее лицо и затянутые мутной пеленой глаза развеивали все сомнения — если Курсед сейчас не получит лекарство и несколько минут отдыха в прохладе, то завтра навряд ли откроет глаза или проведёт целую ночь в обнимку с унитазом. Не то, чтобы Акуму это в действительности волновало, скорее он просто хотел поступить правильно, придерживая тяжёлое тело, заводя его на территорию домашнего отеля. Курсед в ответ цеплялся за него как за спасательный трос, и ложью будет сказать, что в этом нет ничего приятного. — Ты живёшь здесь? — Нет, я решил бросить тебя тут. Чисто принёс бедолагу в чужой двор, ради шутки, — Акума ведёт его по узкой тропинке, с обеих сторон усаженной различными растениями, что тянут к ним свои длинные зелёные руки. — Шутить, кстати, у чела одного научился. Гаш зовут, может слышал. — Понятия не имею о ком ты. Они заходят внутрь дома, дверь которого открывается без ключа — внутри, минуя узкий коридор и зайдя в большую округлую арку, оказывается кухня, где на столе стояли чашки и печенье в миске, на плите цветастый чайник, и яркие спелые фрукты горой лежали в раковине. — Погоди, — Акума отпускает «больного», проходя внутрь, открывая крышку чайника, заглядывая туда. Потом подходит к шкафу, доставая большой стеклянный графин, споласкивая его проточной водой. В этот момент из-за тонкой шторки, что отделяла кухню и двор, показалась тень и внутрь вошла пожилая женщина — смуглокожая и круглолицая, чуть ниже своего внука, с повязанным платочком на голове. На её лице не могла не сказаться старость, но вокруг губ и глаз практически не было морщин, их словно сожгло это беспощадное солнце, с которым пожилая турчанка была на «ты». Хотелось бы так хорошо сохраниться к её годам. — Кто это с тобой? — Это какой-то парень, — сказал Акума, оглядывая Курседа из-за плеча — тот лишь глупо моргал глазами, держа в руках большую соломенную шляпу за её широкие поля — он не понял ни слова из только что сказанного. — Я встретил его на пляже, когда играл в волейбол. — Он турист? — Да, он приехал сюда из Киева. По всей видимости, он впервые в Турции, — добавляет прежде, чем бабушка успевает ставить слово. — И у него уже есть номер в другом отеле. — Тогда пусть он тут не задерживается и не забудь полить растения во дворе, — сказала женщина, накидывая на плечо полотенце. Она бегло улыбнулась стоящему в дверях незваному гостю, когда в развалочку проходила мимо, прежде чем скрыться за стеклянными перегородками в коридоре. Курсед улыбался в ответ, с интересом оглядывая небольшую пристройку — кажется, ему здесь рады. — Пойдём, — Акума взял его под локоть, прижимая к груди графин с водой. — Или ты хочешь остаться здесь? Они выходят наружу, снова попадая в уличное пекло. Курсед щурит глаза, поправляя очки, что съехали на самый кончик носа, разглядывая небольшой двор придомовой территории — много зелени, аккуратно стриженные кусты, плоды, от которых пахло летним жаром и сладостью, несколько пальм, без которых в Турции никак не обойтись. Все это кажется таким далёким, таким ненастоящим для человека, привыкшего видеть за окном лишь голые фасады бетонных зданий и стволы линий электро передач — вид за тонкими стёклами словно курортная открытка, неряшливо подписанная с обратной стороны. — Кажется, я нравлюсь твоей бабушке. — Тебе кажется, — Акума оборачивается, окликивая гостя из-за плеча. А ведь для кого-то эти фото сувениры — часть привычной жизни. — Ты идёшь или нет? — Как часто ты здесь бываешь? — спрашивает, спешно нагоняя парня впереди. Не хотелось бы заплутать во всех этих растениях и пристройках. — Очень часто. Раньше родители на все каникулы отправляли сюда, а теперь я почти круглый год здесь — взял академ в универе, не пошла учёба что-то. — Тебе нравится? — Да сложно сказать, — пожимает плечами, отпирая ключом входную дверь с ажурными оборками по бокам. — Я наверно просто привык, вот и всё. Нет у меня такого восторга перед пальмами и морем, — упирается в неё плечом, с грохотом отворяя. — Я тоже от них не в восторге. — Не знаю, чем тебе помочь. Акума отдаёт ему графин, указывает рукой на лестницу, что ведёт на второй этаж, вручая маленький ключ от комнаты. Сам быстро скрывается в боковом коридоре, опуская за собой занавеску, что висела вместо дверей в проёме. Курсед недоверчиво поглядывает на ступеньки, прежде чем сделать первый шаг — те скрипят, а сверху слышится шум телевизора и чей-то голос. И вряд ли это родственники Акумы. В комнате оказалось темно, в ней не было ни стульев, ни кресел, куда можно было бы сесть — только кровать, приставленная к углу, на которой, помимо двух подушек и комка одеяла, лежала одежда, стёганные покрывала, плюшевые игрушки, какие-то провода и несколько пакетов. Одним словом — гостей тут явно не ждали, да и самого хозяина тоже. Курсед окидывает весь этот хлам ещё раз, прежде чем поставить графин на тумбу, прямо на какие-то бумаги, садится прямо на пол, вытягивая ноги, которые неприятно щёлкают в коленях, опираясь спиной о деревянную стену. — Я принёс еды, — Акума ставит рядом большую тарелку с нарезанными фруктами, от которых пахнет жаром лета, солнцем и сладостью. Это не идёт ни в какое сравнение с тем, что продают в магазинах. Садится, внимательно осматривая гостя. — У тебя всё ещё жар? — Не знаю, — Курсед дёргает плечами, всё же начиная чувствовать, как голова идёт кругом. Он берёт нарезанные фрукты с тарелки, что буквально текут в его руках от переизбытка сока. Такое он видит впервые и уже собирается пошутить, растягивая губы в улыбку, но его прерывают. — Дай проверю, — заносит ладонь, но её тут же отбивают. — Не надо, в этом нет необходимости. — Ты придурок? — Акума закатил глаза так сильно, что казалось, увидел не только свой мозг изнутри, но и границы иной вселенной. — Надо. Как мы поймём умираешь ты или нет? — Поверь, если я буду умирать, я тебе сообщу — Курсед всё же съедает персик, вытирая руки о шорты. Он думал, что Акума излишне суетлив, но, вероятно, ему и правда не хотелось бы видеть труп у себя в спальне. — Всё со мной в порядке, ща отдохну и снова стану самым красивым мальчиком в Турции. Ну, ладно, можешь быть на втором месте после меня. Смеётся, прикрывая глаза — веки жжёт, тело мелко щиплет. Жар словно был не снаружи, а внутри, такой ядовитый и убийственный. Голова опустилась на мягкую постель, хотелось раствориться в воздухе и перестать существовать хотя бы на несколько секунд, но когда парень сумел разомкнуть свинцовые веки, чужое лицо уже было около его, слишком резко, Курсед перестал дышать. В этом не было ничего особенного, но он почувствовал, как по телу побежали мурашки — волнение сжало горло прежде, чем он успел возразить — Акума оказался так близко, что кончики его волос мазнули по щекам, а горячие сухие губы прижались ко лбу. — Горячий, — тихо произнёс он отстраняясь. — А я, — голос начинает скрипеть, приходится прокашляться, чтобы вернуть ему силу. — А я говорил. Всё…всё будет нормально. Правда. Акума перестаёт спорить, отмахиваясь рукой — в маленькое окошко под самым потолком начинает шептать ветер, принося запах солёной воды и свежей зелени. Близится вечер, а вместе с ним угасает солнце, скрываясь за водным горизонтом, окрашивая рябь в бордовые оттенки. На берегу ребята наверняка собираются для игры в волейбол, девчонки в купальниках наблюдают за этим, сидя на шезлонгах, укутанные в полотенца, пенится пиво, закопанное в песок по самое горлышко. А он сидит дома, чувствуя, насколько твёрдым бывает пол, ест персики, сок с которых ручьями бежит по рукам, пачкая шорты и кожу, и изредка поглядывает в сторону Курседа, разморённого после теплового удара, практически закрывшего глаза от налипшей, как сырой песок, усталости. Его надо было отвести обратно в отель, потому что Юля будет волноваться, но такой жалостливый и беззащитный вид обычно бойкого и язвительного парня пьянил лучше любого домашнего вина — Акума улыбнулся, стирая сок с губ тыльной стороной ладони. Курсед растянул уголки в ответ. Кажется, сегодня администраторы недосчитаются одного гостя.

***

Курсед морщится, нехотя разлепляя сначала один, потом второй глаз — прямо в лицо светит солнце, нашедшее тоненькую щель в плотной шторе, надоедливо бегая то по лбу, то по щекам, падая в щёлочки прикрытых век. Парень недовольно выдыхает, вскидывая руки вверх, ударяясь ими о спинку кровати, с секунду не понимая, что произошло. В отеле точно такого не было, да и окно находилось сбоку, так, что не мешало спать почти до обеда, запершись в тёмной каморке. Теперь же глаза распахиваются окончательно — маленькая комната с тусклыми однотонными обоями без рисунка, заваленный стол у стены, отодвинутый стул с почти упавшей на пол одеждой. Да, это было не похоже на номер ни одного отеля. Курсед провёл рукой около себя, скользя ладонью по одеялу — пусто. Помимо его самого в комнате никого не было. Абсолютная тишина щипала кожу точно так же, как и жара, воскресшая после небольшого ночного перерыва. Не считая чужих вещей, разбросанные буквально повсюду, здесь не было ни единого намёка на чье-то присутствие, что не могло не зажечь огонёк разочарования в груди — так вот как себя чувствуют однодневные шлюхи. Курсед поморщился — они даже не переспали, но ощущение внутри было такое, словно Акума ребёнка ему оставил в животе, не меньше. Кстати о животе — парень провёл ладонью по впалому телу под футболкой, чувствуя, как сильно наружу вылезли хрупкие кости. В желудке предупреждающе заурчало — кажется, в последний раз он ел утром прошлого дня. Парень привстал, пружины под ним прогнулись и заскрипели. Большое тонкое одеяло полетело на пол, сбивая вверх клубы мелкой пыли, что закружилась в сыпучем танце в свете проникающего солнца. Голова уже не болела как вчера, перед глазами ничего не плыло и не кружилось, а внутренности, что казалось расплавятся от жара, остыли, теперь лениво плавая внутри организма. «можешь взять мой завтрак с кухни если его ещё никто не съел» Единственное прочитанное сообщение в телеграмме, от которого на лице дрогает улыбка — бесплатная еда, ещё и домашняя. Сказка, не иначе. Курсед сбивает волосы руками, чтобы они не лезли в глаза, вглядываясь в маленькое подвешенное зеркало около стола. Шторы решает не открывать, закидывает кровать упавшим одеялом, оставляя под ним раскиданные подушки и измятую простынь. С интересом рассматривает вещи, оставленные хозяином, замечает пометки, сделанные обычной ручкой прямо на обоях: «7:15» «новый мяч» «Андрюха пи дор» «Морфи или Мерфи» Половину не понимает, аккуратно проводя пальцем по резким синим чёрточкам, но это не мешает ему почувствовать что-то странное внутри себя, одновременно не правильное и единственно верное. Подходит к двери, не решаясь нажать на ручку — замирает, вслушиваясь в тишину в коридоре, и медленно считает до десяти, прежде чем выйти наружу. Тёплым летним утром и тут никого не оказалось. Тонкая кружевная шторка колыхалась на слабом ветру, что доносился из приоткрытого окна — за ним виднелся двор, высокие плодовые деревья, низкий забор, почти утопленный в зелени, и пустынная улица, без единой машины или человека. Только большая полосатая кошка вышла из кустов соседнего дома, потянулась и разлеглась на асфальте, прогревая шёрстку в лучах турецкого солнца. Курсед прикрыл за собой дверь, спускаясь вниз по лестнице. Проход, куда вчера уходил Акума, был задёрнут шторкой, а за ним виднелся тёмный коридор, убегающий в другую часть дома. Парень колебался, не зная, куда ему идти, сжимая в руке телефон и шляпу, из которой начали выпадать отломанные соломинки. Они кололи руки, оставляя тонкие красные полосочки на подушечках пальцев. Курсед осмотрел панаму, вытаскивая из неё самую длинную соломинку, оставляя её на небольшой тумбочке, на которой стояла ваза с умирающими цветами, и вышел на улицу тем же путём, что и вчера вечером. На улице было жарко. Воздух щипал нос, лип к коже. Где-то вдали слышался крик чаек и шум моря, прокипячённого в лучах почти зенитного солнца. Парень не стал задерживаться во дворе, быстрыми шагами сворачивая за угол, ныряя в небольшую кухонную пристройку, выдыхая от спасительной тени. На столе, накрытый от насекомых пластиковой крышкой, стоял завтрак — овсяная каша с насыпанными фруктами, бутерброды и остывший, холодный чай. Курсед секундно не может поверить, что это реальность — в последний раз он ел приготовленную кем-то еду, когда жил с родителями, но это было так давно, что в точности парень уже и не помнил ни вкуса, ни цвета, ни запаха. А здесь еда казалась вкусной — от фруктов пахло сладостью, в корзинке рядом блестели от подтаявшего сахара турецкая пахлава и лукум. Не тратя больше времени на бесполезные размышления, Курсед сел за стол, ложка за ложкой наполняя урчащий желудок.

«было вкусно

спасибо»

«незачто чел лично готовил»

«серьёзно?»

«нет»

«а ты где»

«в городе за продуктами уехал»

«долго?»

«навсегда»

«я серьёзно

ебанат»

«не очень до обеда максмум» Курсед смотрит в экран, не зная, что написать дальше. В его голове всё сходится идеально, но человек по ту сторону не часть его воображения — он непредсказуем, разнообразен и отвечает вот вообще не по сценарию. Поэтому парень мнётся, прежде чем вытереть пальцы о края шорт и набрать:

«мне тя по дожда ть?»

«иди домой тя там ждут уже наверн» Курсед обречённо вздыхает, оставляя посуду в раковине, блокируя телефон. Что и следовало доказать. Выходит во двор, оглядывая дом, прежде чем уйти — он так и не встретил никого за это утро, словно все специально спрятались, чтобы его не видеть. Идёт по той же тропе, по которой его вели, сильно держа в руках — но ни солнце, ни песок, ни дома, ни растения, ни море больше не вызывали того восторга, что раньше. Словно что-то резко изменилось, из всей картинки пропал пазл, не особо важный, но без которого всё кажется неполноценным, плоским и лишённым красок. И как всё же забавно получается — вокруг него так много людей, готовых целовать его ноги по первой же просьбе, а он все равно смотрит туда, где песок разлетается в разные стороны от прыжков, где летает цветной мяч и маячит тёмная макушка со взмокшими волосами. Акума называет его идиотом, хоть и знает всего два дня, а Курсед готов стать терпилой, ничего не говоря в ответ, потому что знает этого парня уже два дня, но искренне хочет ещё. Просто потому что иначе ему скучно. Вот и всё. Это кажется ложью даже ему самому. И когда в последний раз он думал о другом человеке так много и долго? Наверно, никогда.

---

— И где ты был? — первое, что слышит Курсед, когда ступает в номер, прикрывая за собой дверь. Юля стоит у кровати, переодетая в ночную пижаму — её волосы были сбиты на макушке, под глазами сияли тёмные синяки от недостатка сна, а сама она скрестила руки на груди, пальцами перебирая скользкую ткань рукавов. — Я звонила тебе. — Я видел, — отвечает спокойно, оставляя тапки в коридоре, снимая с головы большую соломенную шляпу. — И.? — И? — Почему не ответил? Почему ничего не написал? — Забыл, — вот так просто, отмахиваясь, бросает своим небрежным тоном в который раз. Однако что-то заставляет его остановиться — чужие покрасневшие глаза припечатывают к полу, не давая двинуться с места, из них сиротливо скатываются слёзы, что тут же растирают по бледным щекам. — Да сорян, я реально замотался. Хотел ответить, но что-то как-то не пошло. — Я поняла, — Юля отворачивается, резко, вздорно, так, что её волосы почти взмывают вверх. Её голос переполнен обидой и горечью, и Курсед начинает чувствовать её на себе — пару минут назад он был опылён счастьем чужой спальни, а теперь ощутил строгость другой реальности. Хотелось крикнуть «да какого хуя?!». — Я всё поняла, можешь ничего не говорить. Всё в порядке, — женские плечи слабо дрогнули, послышался всхлип, заглушенный в горле — Курсед не мог выносить такого, поэтому надел обратно резиновые шлёпанцы и тихо прикрыл дверь. — Я в порядке, — этот шёпот он не услышал. Вскоре, на предворовой территории отеля осталось всего несколько человек — молодой бармен тщательно протирал свою стойку от сладких кругов на ней, оставшихся от пролитых гостями напитков. По его смешной гавайской рубашке бегали цветные блики от накрученной на крышу бара гирлянды, рядом тихо играла какая-то уставшая мелодия. Он явно ненавидел оставшихся двух постояльцев, что расположились на шезлонгах, потягивая напитки, за то что его сон задержали. На противоположной стороне бассейна, протянув ноги на шезлонге сидела девушка в выцветшей розовой панаме и больших тёмных очках. Она лениво поправила свои полосатые штаны, перекладывая ноги одну на другую, скидывая такие же розовые тапки на плитку. По всей видимости, её тоже никто не ждал, поэтому она одиноко и отстранённо допивала коктейль, смотря куда-то в сторону. Каков парадокс — Курседа в отеле ждали и, он уверен, приди он сейчас в номер, женские глаза засияли бы сильнее глянцевой глади спокойного моря. Но — он с силой вдохнул солоноватый холодный воздух, устраиваясь удобнее на твёрдом пластике, кивая бармену в знак прощания — ему не хотелось менять настоящее море на искусственное, сделанное под заказ и принесённое на блюде уже готовым. Весь поздний вечер Курсед провёл в одиночестве — возвращаться в отель он не стал, так и просидев во дворе до самого утра, пока ранние постояльцы не начали шуметь столовыми приборами и солнце не начало припекать остывшую кожу.

***

Первое, что Юля видит, возвращаясь в номер после завтрака — Курседа, растянувшегося на большой двуспальной кровати в позе морской звезды, зарывшись головой в ворох подушек, набросив на голую грудь мокрое полотенце с головы. Кондиционер над ним работал на полную, а со стороны открытого балкона тянулось тепло — Это восхитительно. Я больше никогда не буду двигаться. — Не собираешься сегодня идти на пляж? — спрашивает, оставляя обувь в коридоре, садясь на кресло рядом — ей не хочется тревожить лежащего парня, поэтому она лишь смотрит издалека за тем, как поднимается голова с сонными бусинками глаз под густыми бровями. Юля тихо посмеивается, прикрывая рот ладонью, и клонится немного в бок, позволяя длинным чёрным волосам скользнуть с непокрытых плечей. — Или ты вчера уже нагулялся? Злиться на него долго не получалось. Девушка несколько раз пожалела о сказанном вчера вечером, нервно кусала губы и неотрывно смотрела на дверь, надеясь, что он вернётся, что постучит или просто войдёт так, без стука, что скинет тапки и футболку, ляжет рядом, пусть не произнося ни слова, но она будет слышать его тихое дыхание и стук спокойного сердца. Хотя бы так… Но Курседа не было всю ночь, на завтрак Юля спустилась одна, одиноко скитаясь от стола к столу, всё никак не находя себе места — а он тут, он вернулся, и это не могло не радовать истощённую женскую душонку. И Курсед прекрасно знал это. Не мог не знать. — Пляж? — тянет он, вновь опускаясь на кровать. Мягкий матрац утягивает его, словно волны — чувство невесомости пьянит, хотя, возможно дело в том, что ночь он провёл на пластиковом шезлонге на улице и теперь любая подстилка кажется королевским троном. Курсед вспоминает об Акуме, с которым так и не попрощался по-человечески, даже не сказал «спасибо» за чудесное спасение. Пляж. Разве это не отличное место, чтобы пересечься вновь? — Да, собираюсь, — парень отбрасывает полотенце, вскакивая на ноги. — Было бы неплохо окунуться, пока не стало совсем жарко. Ты пойдешь? — Я? — девушка дёргается, округляя глаза от неожиданности. — Ну, я иду, а ты? — Я, — тупит взгляд, кусая сухие губы, прежде чем встать с кресла, много и быстро кивая. — Я да. Я иду! Ты только подожди. Подожди, я мигом! Только переоденусь! Девушка срывается с места, ударяясь боком об угол тумбы, но совершенно не обращая на это внимания — Курсед смеётся, выуживая из-под подушки телефон. Пока из ванной доносится шелест одежды и щёлканье кремов от солнца, парень строчит сообщение за сообщением, наполняя новый, ещё пустоватый чат. В море уже было с десяток людей — они плескались в неровной глади, надувные круги блестели на солнце, слышался смех и крик чаек, что зависли высоко в небе острыми галочками. Курсед чувствует, как солнце начинает щипать кожу лица, но не перестаёт щуриться, осматривая и рябь горизонта и спокойное голубое море. Наверно, это именно то, чего ему не хватало всю непродолжительную жизнь. Юля стягивает с себя свободные шорты, оставляя их на сидении лежака, погружая ноги в прогретый песок, машинально перебирая его пальцами. Даже морщится едва заметно, пытаясь завязать длинные волосы в высокий хвост тонкой резинкой. Она красивая. И Акуме трудно это отрицать, когда он мнёт край футболки, впервые не решаясь снять её — рядом с живой куклой, с фарфоровой кожей и большими глазами, он выглядит излишне естественным пятном, бельмом в чужих карих глазах. А девушка смотрит на парня в ответ, слегка вздёргивая нос с тёмными очками — она тоже это прекрасно понимает, и не может не расплыться в довольной улыбке. — Ну и жара, — в который раз вздыхает Курсед, не глядя бросая свои вещи на один из шезлонгов. Он почти в мгновение остаётся в одних плавках, машет руками, обвитыми подкожными чернилами, и недоумевающе смотрит на своих спутников, что продолжают безучастно стоять рядом и хлопать глазами. — Вы че, уснули? — спрашивает, смотря на Акуму, который медленно стягивает с себя футболку, перебирая ткань пальцами. — Дай сюда, — Курсед почти вырывает одежду из чужих рук, кладя её поверх собственной. И улыбается — так беспричинно весело, что парню становится не по себе, —оголяя зубы, растягивая сухие губы в длинную линию. — Я не пойду, — говорит девушка, обращая на себя внимание тёмных глаз. Она стелит на стоящий рядом лежак большое полотенце, прижимая второе к груди, поправляет широкополую соломенную шляпу на скользящих по плечам чёрных волосах. Их едва треплет ветер, но они ниточками разлетаются в разные стороны, паутинкой ползут по бледной коже рук. — Иди, я тут подожду. — Как хочешь, — пожимает плечами, почти срываясь с места. — Брат, догоняй! И Акуме не остаётся ничего, кроме как догонять, убегая за белой спиной под пристальный и недовольный женский взгляд, сокрытый тёмными линзами очков. Курсед внимательно смотрит себе под ноги, прижимает руки к груди, мелко вздрагивая — море, пусть и прогрелось после ночи, всё же было на несколько градусов ниже, чем воздух, от того по коже бежали мурашки и плечи то и дело дрогали вверх. Акума шёл рядом, борясь с желанием набрать в ладони воды и брызнуть ею на натянутую бледную спину — его пальцы разрезали спокойную гладь, прозрачную, сквозь которую было видно рельефный шёлк песка, редкие камни и их собственные ноги, всё больше погружавшиеся в пучину. — Что это за хуйня? — Курсед резко наклоняется, хватая со дна что-то, что привлекло его внимание, вытаскивая это на поверхность. Акума склоняется над раскрытой ладонью, рассматривая небольшую ракушку, закрученную на конце в остроконечную спираль. — Оно живое? Блять! — одёргивает руку, прижимая её к груди. — Оно меня укусило! — Ты ебанат? — Акума выгибает бровь, смотря за тем, как раковина медленно опускается на привычное ей дно, ударяясь о песок. — Это просто ракушка, как она могла тебя укусить, придурок? — Просто. Оно взяло и укусило меня. Блин, больно, — дует на палец, которым до этого провёл по своей находке, произнося это совершенно серьёзно, но на губах дрогает выдающая его улыбка, заставляющая парня рядом протяжно вздохнуть. — Дай посмотрю, — он берёт чужую руку в свою, бегло оглядывая розоватую влажную кожу — да, как он и думал — ничего, только тонкие, бегающие и бликующие на свету линии человеческого орнамента. Акума проводит своим пальцем по ладони, чувствуя её мягкость, словно ничего тяжёлого в своей жизни этот парень и не касался. — Тут нихуя нет, ты пиздабол. — Ну, тут хуя быть и не может, — Курсед смеётся, подтягивая свою «раненную» руку обратно к груди, ещё с секунду ощущая на ней чужое прикосновение. Щёки и шею внезапно бьёт красным жаром, но он уверен, это жара так действует на него, поэтому лишь отмахивается, зачерпывая немного воды и брызгая на себя — от небольшого контраста приятно плавит и прежде, чем Акума успевает съязвить снова, Курсед ныряет вниз, уходя на дно прямо с волосами, почти касаясь носом ребристого песка. — Еблан, просто ебанат конченный, — качает головой, кидая взгляд за спину — девушка всё так же лежит на шезлонге, укрытая тенью большого зонта. Она неотрывно смотрит, сверкая стёклами защитных очков, сжимая в руках полотенце. Рядом всплывает голова с прибитыми к вискам красными и чёрными прядями — Курсед облизывает губы, языком снимая солёные капли, растирая воду по лицу, открывая глаза по очереди. — Ты идёшь? — спрашивает он и мгновенно исчезает вновь. Акума выбрасывает все мысли из головы, набирает воздуха и уходит в глубь, разрезая руками стоячую гладь. Вода очень мягкая, тёплая, она словно воздух, обволакивает тело, держа его на поверхности в приятной невесомости. От неё пахнет солью, ноги совсем не касаются дна, лишь изредка задевают чистый песок кончиками пальцев; над головой кружатся неугомонные чайки, кричат что-то на своём птичьем, обласканные дневным солнцем, что заняло своё место почти в зените — на небе нет ни облачка, ни даже слабой пародии на него. Юля кривится в лице, когда видит, как рука того парня спокойно ложится на взмокшие цветные волосы и треплет их. От приступа отвращения и мерзости её начинает тошнить, но она лишь сильнее вздёргивает нос, закидывая одну ногу на другу, продолжая наблюдать со стороны. В момент ей хотелось сорваться с места, бежать, не обращая внимания на сопротивляющуюся воду, и оказаться так близко, как не позволено больше никому — увидеть на себе взгляд мерцающих карих глаз, ощутить кожей холодные брызги, возможно даже коснуться тонких красных линий на руке, услышать смех и дать понять — не себе, нет-нет — всем остальным, что она всегда будет на ступень выше, на одну строчку в контактах, на самой вершине диалогов в телеграмме. На шезлонг рядом опустилась большая пляжная сумка, заставившая Юлю дёрнуться, на секунду выныривая из собственной головы — девушка достала полотенце, расстелив его на тёплый пластик, её парень оставил на лежаке очки и взявшись за руки они вместе направились к воде, громко разговаривая друг с другом на беглом английском. Юля долго всматривалась в их переплетённые пальцы, как они замком парили в воздухе, обласканные солнцем и солёным воздухом, как их плечи, лишённые одежды, соприкасались, липли кожей друг к другу, как они, в порыве радости, пинали ногами воду, брызгая чужие бёдра. Губы сами по себе дрогают, у носа появляются тонкие морщинки — мерзость. Юля резко дёргает головой, чтобы больше не видеть этого блевотно-приторного счастья, иначе весь завтрак рискует выйти наружу. Глаза, перекрытые большими чёрными линзами и солнечными очками, мелко пощипывает, от чего рука поднимается к лицу, смахивая маленькие капельки в уголках век. Но стоит взгляду вновь упасть на бледного парня с прибитыми к голове крашенными волосами, как в груди что-то звонко ёкает и лёгкая улыбка оседает на губах. Это точно не любовь. Нет, нет и ещё раз нет. Любовь — удел слабых людишек, которые только и хотят, что вызвать к себе жалость и утопиться во внимании другого человека. Это не любовь. Просто никто в этом мире не знает его лучше, чем она; никто не сможет сделать его жизнь счастливее, кроме неё; и никто не сможет заменить его в её жизни. Никто. Но это всё ещё не любовь. Ленивый ветер треплет уголки пляжного зонтика. Со стороны отеля пахнет сладостью и эвкалиптом.

---

— А когда выходишь холодно, — говорит Курсед, вприпрыжку выходя на берег, пытаясь очистить песок с мокрых ног. Но тот лишь сильнее лип к коже, заменяя парню тапки. Акума шёл следом, брызгая на открытую спину мутной водой. — Не замёрз? — Юля тут же вскакивает с шезлонга, позволяя сесть вместо неё, но тот делает несколько взмахов руками, чтобы согреться и стряхнуть с себя воду, продолжая стоять. — Нисколечко. Ты зря не пошла, вода супер. Всю жизнь провёл бы в ней, честное слово. Но Акума начал ныть, что ему надоело, что он устал и блаблабла, — проводит ладонями по плечам, тихо посмеиваясь с выражения чужого лица. — Когда я такое говорил? Ты придурок? Не было такого. — На, держи, — Юля привстаёт на носочки, набрасывая на бледные плечи большое полотенце. — Было, было, я лучше знаю, — но Курсед стягивает его, набрасывая ткань на лохматую чёрную макушку Акумы. — Протрись лучше, а то с тебя как с собаки льёт. — Чел, это не я трясу телом, чтобы высохнуть, — цокает, неуверенно промакивая лицо мягким полотенцем, стараясь не смотреть в сторону девушки. Не нужно быть гением, чтобы догадаться о чём она думает. Юля недоумевающе глядит на свои опустевшие руки, медленно поднимая голову — Курсед смеётся, пытаясь вытряхнуть воду, попавшую в ухо, совсем не замечая, что брызги разлетаются в разные стороны. Маленькие голубые волны обширно лижут берег, утягивая за собой всё больше и больше золотистого песка, разбиваются о редкие камни, окропляя их брызгами. Неугомонные чайки кружат над водой в поисках рыбы — они взмывают высоко в небо, чтобы стрелами пронзить стоячую гладь, с громким криком своих сородичей. Над горизонтом ни одного облака — только бесконечное, слепящее солнце. — Я вернусь в номер, — говорит девушка, собирая в руки все разложенные на оба шезлонга вещи. Её голос сквозит чем-то острым, раздражённым, слова словно маленькие пилы врезались в кожу, доходя даже до полых костей. — Не задерживайся, а то сгоришь. Похоже, только Акума чувствует это неловкое напряжение, которое ощутимо витает в воздухе — Курсед продолжает рассказывать что-то про казино и машину, как ему нравится выжимать скорость из своего Мустанга и как иногда хочется наебениться и въехать в столб. Людей на пляже становится всё меньше — утихают бесконечные разговоры и детские крики, исчезают полотенца и закрываются большие зонты, больше не щёлкают тюбики крема и в море не видно голов, зависших над стоячей гладью. Даже ветер успокоился — море казалось похожим на желе, мелко поблёскивающим от падающего солнца. — Скоро закат. Хочешь посмотрим? — спрашивает Акума, особо не надеясь на ответ, уже готовый пойти домой. — Хочу, — отвечает без раздумий, кивая головой. Они как-то сворачивают на новую для Курседа тропу, не отрываясь от пустого разговора — вокруг, вместо песка и шумного моря, теперь только высокие кусты, переплетающиеся меж собой, дающие не столько приятную прохладу, сколько реально ощутимый холод. В них то и дело кто-то шуршит, под ногами валяются большие камни, о которые парень несколько раз запинается, идя ровно за маячащей спиной. Старается не озираться по сторонам, не то, чтобы Курсед верил в призраков, но никто не может гарантировать, что из кустов не выпрыгнет человек с огромной бензопилой. И призрак. Хоть Акума и сказал, что их здесь нет — когда это он заделался экспертом в паранормальном? — Мы пришли, — парень взмахивает рукой, указывая на небольшой лысый выступ, где на вершине, словно скамейка из фильма, стоял большой поблескивающий камень, оставшийся здесь по всей видимости после отлива. — Это конечно не отельный шезлонг, но чем богаты. — Это не отельный шезлонг, — Курсед проводит ладонью по холодной поверхности, чувствуя, как мелкий песок липнет к руке. — Это в разы круче. Акума на это лишь тихо посмеивается, присаживаясь рядом. Солнце молчаливо плывёт прямо вниз, отдавая себя воздушному течению, чтобы медленно сползти за горизонт — спокойная гладь разбивается на части, окрашивается от ярко жёлтого до винного, алого, чтобы вскоре смешаться в один густеющий чёрный. Умирающие лучи путались в волосах, мазками застревали на шее и впадине около ключицы, старались пробраться под ворот футболки, но Акума то и дело поправлял его, натягивая назад. Курсед чувствует, что его щёки начинает щипать от солнца, а голова всё никак не поворачивается обратно — малиновое зарево окрашивает загорелую кожу, спичкой поджигает искорки в глазах. Вероятно, это самый красивый закат, который Курседу доводилось видеть. Осознание стучит по рёбрам, но это всего лишь предвестник аритмии верно? Нужно бросить одноразки. Обязательно. Когда-нибудь. Курсед уже начал забывать, какого это — сидеть сутками у монитора, месяцами не покидая пределы квартиры. Воздух дома не пропитан йодом, он не пахнет солёной свежестью, за окном не плещется море, а в коридоре не скапливается горка золотистого песка. Летом асфальт превращает город в огромную вафельницу, выбраться из которой попросту невозможно. А здесь…здесь хорошо. Просто хорошо, без лишней драмы. Здесь всюду видно горизонт, как солнце встаёт и садится в его ложе, нет шумных парковок и озлобленной на всё спешащей толпы. Только скрип мокрых сланцев, сушащиеся на верёвках полотенца и стойкий запах крема от загара. Но купленный обратно билет сверкал своим корешком внутри отброшенного в тумбу паспорта. Ничего не бывает вечно. — Мне нравится здесь, — Курсед старается говорить тихо, но всё равно сотрясает ленивый воздух в округе. — В Анталье? — спрашивает, не поворачивая головы. — На пляже, тут тихо, в отличие от того, что находится рядом с отелем. Ветер, пышущий долгожданной прохладой, забирается в волосы, приятно холодит взмокшие корни и открытую шею, лижет покрасневшие от солнца щеки и руки, и Курсед улыбается, впервые без наигранного веселья и искусственного блеска счастья в глазах — бегло бросает взгляд на парня рядом, что сидит на камне, сбросив с ног резиновые тапки и смотрит на вспыхнувший пожаром горизонт, потушить который не в силах и морская пучина. Курсед кусает щёки изнутри, тут же смахивая растянутые губы с лица, ногтями мелко царапая природную скамейку — словно боится, что этот незнакомец, что любит волейбол и аниме, слушает грустные песни в спотике и ест овсяную кашу на завтрак, узнает, что он тоже человек, что тоже испытывает эмоции, да ещё какие — смущение, крепко сплетённое с робостью и восхищением. Сумасшедший коктейль, от которого кружит голову. Такого Курсед ещё не пробовал. И вряд ли сможет заказать где-то ещё. Небесная лампочка погасла так быстро, что Курсед, кажется, успел моргнуть всего один раз и всё — природа покрылась полумраком, и лишь расплывчатые, маленькие лучики ещё какое-то время выглядывают из-за сгиба на горизонте. Там, на другой стороне, проснулось их мёртвое солнце, а здесь оно снова отправилось в морскую могилу. Красиво. Нельзя сказать, что это не красиво. С боков стрекочут какие-то насекомые, спрятавшиеся в сухих кустах, внизу море шумит, смешиваясь с песком, всё это — звуки лета, звуки отпуска и жары. Курсед вскидывает голову, замечая вдали маленькие точки едва заметных звёзд на темнеющем небосводе — и кто бы мог подумать, что это так приятно. — Хочешь, покажу что-то лучше, чем туристические кафешки и пляжи? — И что же? — Хочешь или нет? — Акума бросает взгляд снизу вверх, а когда Курсед кивает, вновь уводит его в сторону потухшего моря. — Будь готов завтра в восемь, а лучше в семь утра. Я буду ждать тебя у ворот на входе. Опоздаешь — до конца отпуска будешь ходить только по туристическому путеводителю с гидом и платить миллионы за бутылку воды с наклейкой водопада. — Тебе не кажется, что ты излишне жесток? — Семь утра, Гаш, — Акума хлопает его по плечу, вставая с низкого камня. — Семь утра. Закидывает полотенце себе на шею, со второго раза попадая ступнями в тапки, запинаясь о рыхлый песок. Курсед тихо посмеивается, упирая руки в бока, наблюдая, как парень отдаляется, лавируя по пустынному пляжу, даже не оборачиваясь назад — наверно, он знает что увидит там, позади, поэтому идёт прямо, сворачивая в бок на улицу, прежде чем вовсе пропасть из виду. Вокруг снова становится темно и тихо, словно никого рядом и не было. Курсед неловко чешет голову, запутываясь пальцами в жёстких прядях, — к такому жизнь его явно не готовила.

***

Обычно, Курсед с трудом разлепляет глаза утром, не говоря уже о том, чтобы встать сразу, как голова приходит в порядок. На то, чтобы откинуть одеяло и вылезти наконец из кровати уходит более часа — мешает этому и одеяло, такое тёплое и мягкое, словно облака или сахарная вата, и подушка с запахом кондиционера, и тикток на телефоне. Но сегодня — не может сказать точно почему — парень проснулся ещё до того, как часы показали нужные шесть часов. Юля всё ещё спала, свернувшись в небольшой комочек на самом краю кровати, сжимая руками наволочку, когда Курсед вертелся перед зеркалом, меняя одну футболку на другую. В его чемодане их всего две, но это не мешает ему переодеваться раз за разом, усиленно размышляя какая подходит лучше — парень самолично нарёк себя законодателем моды, потому что у человека с самым лучшим музыкальным вкусом не может быть хуёвый вкус в одежде. Закрывает за собой дверь, убеждаясь, что девушка всё ещё спит, укрытая одеялом по самую голову, сжавшись в комок на краю кровати. Коридоры отеля были пустыми, в этот ранний час большинство гостей ещё спали, а Курсед по-деловому спешил спуститься вниз, перепрыгивая через несколько ступеней сразу. Он вовсе не хотел отходить от ворот, думая, что останется на одном из шезлонгов, дожидаясь личного гида, но сначала море нашёптывало ему свои речи, потом волосатые пальмы увлекли длинной тропинкой. Маленькие домики с ярко оранжевыми, почти плоскими крышами, чистыми белыми фасадами и вкраплениями множеств окон. Причудливые их формы были наполовину скрыты зеленью, что тянулась вверх к солнцу, обвивая колышки заборов и закрывала собой этот район от посторонних любопытных глаз. Стройные кипарисы, пышущие цветом бутоны и жужжащие отовсюду пчёлы — Курсед впервые видел такое скопление красок в одном месте, и всё это пахло свежестью моря, которое бликовало за его спиной. Серая кошка потянулась, спокойно спрыгивая вниз с бетонной плитки около одного из домов, медленно скрываясь в тени низких кустарников. Жизнь здесь текла своим чередом, отстранённая и спокойная, с привкусом сладких фруктов и домашнего вина. Курседу очень хотелось попробовать его, но просто так заявиться на чужой порог было выше его сил. В конце парень и не заметил, как по памяти оказался там, где был единожды — глаза без труда отыскали среди одинаковых домиков нужный, а улыбка не смогла упасть с лица. 6:28. И кто ещё опоздал? Город только-только разлепляет сонные глаза, мигая солнцем в окнах и качая головами высоких пальм. Никогда, наверно, Курсед не ждал ничего с таким предвкушением, как сегодняшнюю встречу. Разве что курьера в тот день, когда он заболел и ему жизненно необходимы были вода и таблетки. Улыбается, поправляя очки на носу, случайно касаясь рукой ворсистого ствола пальмы — как забавно вышло, что поездку куда-то с Акумой он машинально сравнил с границей жизни и смерти. Этот парень действовал на него необычно, странно, прямо как карамельки от кашля, и не то чтобы Курсед был против — ему это даже нравилось. Когда часы начинают показывать ровно семь, парень уже стоит напротив небольших ворот частного отеля, которым заправляет бабушка Акумы, прислонившись боком к фонарному столбу. Зелень струями льётся через забор, на большой металлической вывеске сидит пушистая пчела, потирая свои тонкие лапки, греясь на проснувшемся солнце. Внутри тишина — не слышно ни постояльцев, ни хозяев, парень несколько раз заглядывает прямо в окно второго этажа, в то маленькое стекло прямо под крышей, но ничего кроме плотной занавеси там не было. — Я ушёл! — слышится знакомый голос и во дворе, из-за поворота, где находилась кухня, появляется тёмная, ничем не покрытая макушка. Акума в несколько шагов пересекает участок, оказываясь около забора, только тогда замечая высокого парня, что улыбался, складывая руки на груди. — Ты что здесь делаешь? — Ты опоздал, — отвечает, приспуская очки на кончик носа, чтобы без фильтра увидеть это озадаченное лицо. Акума выглядит растерянным, выходя за калитку, но лишь на крошечную долю секунды, тут же становясь собранным и наигранно раздражённым. — Ещё нет семи, — проверяет время на телефоне, убеждаясь, что до назначенного ещё добрых пятнадцать минут. Этот парень явно психопат, который решил его преследовать. — Так даже лучше, — потягивается, распрямляя сутулую спину. Продолжает улыбаться своей дебильной ухмылочкой, растягивая губы так, что сквозь них едва заметно виднеется линия зубов. — Проведём больше времени вместе. — Это кошмар? Я всё ещё сплю? — Бро, — опускает голову, стреляя глазами из-под густых бровей. — Рядом со мной могут сниться только хорошие сны. Акума вздыхает, отворачиваясь от Курседа как от надоедливой мухи, и начинает идти вверх по улице, слыша спешные шаркающие шаги за спиной: — Пристрелите меня в таком случае. Они проходят мимо домов, мимо местных торговых лавок, что только-только начинают свой рабочий день, мимо чужих разговоров и спящих котов. Оказываются на остановке, совершенно одни — единственные путешественники в такое раннее утро. Но прежде чем Курсед успевает задать сотню вопросов о том, куда же они едут, в дали появляется автобус, громко стуча и разбивая монотонную тишину улицы. Парни заходят во внутрь, занимая самые задние места, и колёса, подскакивая на каждой кочке, увозят их в жаркую неизвестность. Курсед вертит головой, не зная, в какой стороне жизнь за стеклом интереснее, пытаясь сфотографировать то вставшую у дороги собаку, то лавку, полностью забитую свежими фруктами. Акума несколько раз хочет закатить глаза, ударить беспокойного товарища по плечу, чтобы тот сел прямо и не ёрзал всю поездку, но вовремя осекается, когда видит совсем детский, неприкрытый восторг, что звёздами засиял на дне растопленных глаз — Курсед впервые приехал в Турцию, а так же впервые вышел куда-то за пределы курортной обложки. Прямо сейчас он совершает переход из обычного туриста в местного жителя, наконец видя перед собой не только пляж, коктейли и море, а жизнь, такой, какая она есть везде — кошки на заборах, бабушки в широкополых панамах, деды с шахматами подмышкой и дети, обгоняющие их автобус на своих велосипедах. Ему это нравится — изнутри видеть мир, в котором рос Акума, который тот собственноручно показывает ему покупкой билета в обе стороны. Они вышли из автобуса и мгновенно оказались в другом мире — мимо них тут же пронёсся человек на гудящем мопеде, за ним второй, из-за угла выехало такси, громко сигналя машине рядом. Всё это сопровождалось людскими разговорами — их было так много, что Курсед уже не понимал какой это язык, хотелось заткнуть уши, голова начала кружиться, а паника остаться здесь навсегда грубо наступила на горло. Парень почувствовал, что оцепенел, не вольный более сделать и шага вперёд — автобус уже унёсся с остановки, и защитные стёкла исчезли вместе с ним. Тяжёлый и влажный воздух сковал лёгкие, казалось, что тут не один час лил ливень, но улицы были сухими, до такой степени, что казалось, брусчатка вот-вот пойдёт трещинами. Сбоку послышался ещё один резкий гудок — Курсед сглотнул, готовый к смерти. — Ты придурок или в самом деле идиот? — голос Акумы внезапно затмевает всю суматоху вокруг. Нет больше ни машин, ни других людей — наступает долгожданная тишина, позволяющая открыть глаза шире — чужая рука смыкается на запястье и дёргает вперёд. Шаг. Два. Водители терпеливо объезжают неторопливого пешехода. Никакой смерти, только парень, что тянет Курседа ближе к домам, свободно переходя дорогу на красный. — Ты хули застрял, потеряешься, я искать тебя не буду. Курсед смог выдохнуть только прижавшись плечами к стене здания — прохожие мельком косились на него, тут же отводя взгляд, но ему было всё равно — только что он обманул смерть и был этому несказанно рад. — Тут всегда так…так, — смотрит на поток машин и людей, что ручьями текут между ними — во всём этом чувствуется идиллия, но этому механизму явно не нужен ещё один болт в виде крашенного туриста. — Так шумно. — Нормально, — Акума пожимает плечами, поправляя рюкзак за спиной. — Утро, рабочий день. А что ты ожидал увидеть? — Ну не знаю, красивых женщин например. — Ну, не знаю, бро, я вижу тут только одну красивую женщину. — Ты? — Ты. Произносят в унисон, тут же заливисто смеясь, прикрывая ладонями рты. В этом районе практически нет зелени, встречаются только редкие деревья, что тихо шелестят своими ярко-зелёными листьями. Они идут вдоль одной из шумных улиц, то и дело задевая друг друга плечами, из-за бесконечного потока людей, что снуют от лавки к лавке, шуршат пакетами полными сладостей; чувствуя, как чужое тепло медленно ползёт по телу. Прохожие смотрят на них с нескрываемым осуждением, но они, кажется, не видят ничего и никого. Курсед останавливается, приседает, опускаясь коленями на горячие камни дороги, чтобы погладить проходившую мимо кошку. Та мгновенно льнёт к протянутой руке, трётся об неё мордочкой и вертит хвостом, а парень улыбается, приподнимая очки, за которыми скрываются удивлённо-счастливые глаза. Акума осторожно достаёт телефон из кармана шорт, делая вид, что смотрит что-то на экране, тайком сохраняя фотоснимки в галерею — Курсед со своими взъерошенными волосами и маленькая рыжая кошка, над которой он склонился, а на фоне бесконечная улица из прилавков: горки специй, трепещущие ткани и пылающее полуденное солнце. Они сворачивают на одну из тёмных улиц, желая укрыться от преследующего их солнца — сверху всё было затянуто шатрами, по бокам умостились десятки торговых лавок, и хоть всё это Курсед уже видел минутами ранее, всё же не мог заставить себя смотреть прямо — голова вертелась на все 180 градусов, нос вдыхал тяжёлые пары специй, а руки то и дело тянулись к блестящей от плавящегося сахара пахлаве. Сотни голосов окутали их с головой: — Купальные костюмы! — Ткани! Ткани! Покупайте ткани! — Вкусные спелые фрукты! — Зарядки! Игрушки! Сигареты! Но, как бы не старались голосистые загорелые мужчины, пропахшие восточными духами, внимание Курседа привлекла молчаливая палатка, где на металлической решётке, скреплённые хомутами, висели летние шапки — от белого, до ярко розового цвета, с рисунками мультяшных героев, Леона из Бравл Старс и кривые реплики любимой баленсиаги. — У тебя же есть панама. «Нет», — почти было произносит Курсед, почему-то осекаясь. — Такой у меня нет. И у тебя тоже. Вроде. Ну, я никогда её не видел. — Ты правда? — Акума скептически хмурит брови, осматривая предложенный товар, замечая, как к ним уже продвигается улыбчивый продавец, держа в одной руке телефон, а в другой пакет с медовыми сладостями. «Деловой человек», — проносится в голове. — Ты правда хочешь купить это? — Да. Именно это я и собираюсь сделать. Курсед обращается к владельцу лавки, указывая руками на две цветасты панамы, что болтались на самых верхних крючках. Мужчина тут же начал расхваливать весь свой товар, предлагая приобрести сумки из натуральной кожи, платки, часы и даже детские игрушки. Всю свою речь он мешал с турецкими словами, от чего Курсед впал в беспомощный ступор. — Я. Хочу. Эти. Панамы, — произносит громко, отделяя каждое слово паузой, начиная жестикулировать в воздухе. Акума, стоящий рядом, посмеивается в кулак, складывая руки на груди. — Эти. Две. Панамы. Я. Купить. — Прекрасный шёлк, а игрушки — все дети в восторге! У меня у самого дети, все в восторге от таких игрушек! А жена, жена с удовольствием носит шарф. И я ношу шарф, он подойдёт к твоей причёске, хочешь, примерь! — Панамы. Хочу. Мне и ему. Па-на-мы. — Шляпки, шляпки красивые. А ещё часы, часы смотри какие — золото настоящее, сверкает как алмаз! Для тебя — скидка! Если возьмёшь к ним ремень! — Он хочет вот эти две панамы, — говорит Акума, замечая, что парень вот-вот или расплачется, или разозлится. — А, панамы! Так чего ты сразу не сказал, — продавец хлопает Курседа по плечу, снимая с вешалки две цветные шляпы — явно детские, но раз этому крашенному так их захотелось, то ничего не поделаешь. — Э, погоди, — дёргается, когда видит, как Акума отсчитывает измятые лиры, отдавая их продавцу. — Турецкое гостеприимство, — не даёт договорить, буквально всовывая купленный товар в руки. — Вот приеду я к тебе в гости, тогда будешь платить за меня. — Обязательно, — отвечает, хотя оба прекрасно понимают, что это невозможно. Надев на головы купленные панамы, они продолжают петлять по узким улочкам, несколько раз теряя друг друга в толпе — безжалостный турецкий трафик пытается унести Курседа обратно, снося его потоком к началу улицы — Акума насмешливо машет ему рукой, привлекая внимание, засекая время, за которое парень сможет нагнать его. Парадокс, но Курседу кажется, даже если Акума будет бежать со всех ног, тот рано или поздно, но догонит его, догонит, и как бы невзначай сожмёт запястье в ладони — зачем? — чтобы не потеряться. Ни на базаре, ни в Анталии, ни в Турции. Ни во всём этом огромном блядском мире. Покупки и, кажущийся бесконечным, поток людей в конечном итоге утомили их настолько, что голова решительно требовала хотя бы несколько минут тишины, ноги хотели быть протянутыми где-нибудь в редкой тени, а желудок всё более охотно отзывался на вид восточных сладостей, запертых в стеклянные витрины — пахлава блестела на солнце, нуга пестрила изобилием орехов, жареные кедры издавали такой запах, что Курседу казалось он вот-вот упадёт замертво прямо здесь — посреди длинной базарной улицы, так и не найдя отсюда выход. — Я хавать хочу, пиздец, — вздыхает, рукой оглаживая пустующий живот, оглядываясь по сторонам — сотни цветных аляпистых вывесок, мигающих и мерцающих даже не смотря на ясный день. Запахи перемешались меж собой и теперь уже было не понятно, чем пахнет больше — специями, турецкими духами или горячим сахаром, изобилие которого покрывало каждый уголок торгового рынка. — Давай поедим чего-нибудь, иначе я умру сейчас, отвечаю. Акума улыбается, почти издевательски, поднимая брови и качая головой — но собственный желудок, хоть и привык к подобному гастрономическому испытанию за столько лет, всё же откликается — за компанию ли, или на часах и правда время обеда, парень не знает, он лишь поправляет лямки рюкзака, уверенно сворачивая в переулок, где над головами висели разноцветные зонты, а брусчатку украшали коробки со всевозможным ширпотребом. Они заходят в заведение, которое Курсед в здравом уме никогда бы не рискнул посетить — крошечная лавка, внутри которой сильно пахнет тяжёлым табаком, за несколькими столиками развалившись сидели посетители, выкуривая сигареты прямо над своими тарелками, которые, казалось, вот-вот треснут от количества наваленной в них еды — кусочки теста, залитые сверху соусом, что приобрёл красный цвет от местных специй, издававших такой запах, что невольно начинаешь тонуть в собственной слюне. Курсед ещё раз недоверчиво обвёл взглядом косые доски, которыми был огорожен зал, свисающие полупрозрачные тюли, всех этих торопливо болтающих людей, прежде чем взглянуть на Акуму — тот лишь пожал плечами, указывая на приоткрытую дверь, выходящую на другую сторону улицы. — Или Вы, господин турист, брезгуете? — спрашивает, совсем не скрывая усмешки в голосе. — Может Вам нужен целый ресторан? — Ебанат, — раздражённо стискивает зубы, пихая друга в плечо, проходя в глубь заведения под тихий смех за спиной. Как только они проходят мимо крошечной барной стойки, к ним подбегает официант — кудрявый парнишка, который на английском знает столько, сколько Курсед на турецком, поэтому Акума делает заказ на своё усмотрение, несколько раз поглядывая на человека напротив, думая — а сможет ли он это съесть? В конечном итоге, лист с едой уносят на кухню и просят подождать минут двадцать. Пусть немного, но Курсед завидует Акуме, так свободно живущему в этом жарком пространстве, где отовсюду тянется запах специй и сладостей, звучит плавная турецкая речь и свисают яркие ткани в многочисленных торговых палатках. А Акума, пусть немного, но завидует Курседу. Только причину не скажет — остальным её знать незачем. Они выходят в ту приоткрытую дверь, попадая на летнюю веранду, хотя Курсед не до конца понимал можно ли назвать её летней. Несколько квадратных столиков, закинутых клетчатой скатертью, задвинутые стулья и долгожданная прохлада — в переулок почти не проникал солнечный свет, от каменных стен с обеих сторон веяло приятным холодом, а воздух свободно гулял от начала и до конца, обдувая лицо, но не поднимая со столешниц даже лёгких салфеток. А ещё запах табака никуда не пропал. Хотя, наверно, чтобы избавиться от него надо просто покинуть Турцию. — Куда ты хочешь сесть, маленький? — На твой ху-, — начинает кашлять, похлопывая себя кулаком по груди. — А? Что? Вот тут прикольно, падай. Курсед может поклясться, что видел, как Акума закатил глаза, качая головой, и это заставляет его сжать зубами щеки, дабы не рассмеяться на всю эту тихую улочку. Стулья неприятно скрипят металлическими ножками по брусчатке, парень прикладывает все силы мира, стирая с лица глупую улыбку, когда чужое лицо оказывается напротив — интересно, ему когда-нибудь надоест подшучивать над ним? Скорее всего нет — эта реакция из смеси «иди нахуй, ебанат» и явного смущения стоит нескольких секунд позора. На часах была уже где-то вторая половина дня — Курсед и не заметил, как завтрак сменился обедом. Видимо, время в хорошей компании тает быстрее мороженого на палящем солнце. К слову о солнце — несмотря на тень, воздух всё ещё был пропитан влагой, теперь смешанной с мёдом и сахаром от местных десертов. Впервые парень ощутил себя грязным и мокрым — казалось, из его футболки можно выжать литра три пота, а с волос и лица собрать ещё один. Акума был точно таким же — он оставил рюкзак на земле, прислонив его к ножке стола, и на его плечах, там, где были лямки, теперь виднелись тёмные полоски сырой ткани. Хотелось как можно скорее принять душ, но в то же время хотелось впитать в себя каждую каплю без остатка, припечатать к себе запах этой восточной суматохи. Курсед раскинул ноги, разваливаясь на стуле. Акума принялся обмахивать лицо какой-то рекламной листовкой, что промоутер всунул в руки его разинувшему рот товарищу. Потом другой официант — мужчина средних лет с явным турецким акцентом — принёс заказанную Акумой пиццу и две чашки чая, по форме напоминающие мензурки из больницы, аромат которого тут же забил нос — он не был похож ни на что, это просто был запах Чайных листьев, но с большой буквы. А пицца… Курсед сначала подумал, что это хачапури из-за причудливой формы лодочки. Но именно таковой была турецкая пицца, и это не могло его не радовать. Тонкое хрустящее тесто, оставшееся при этом мягким внутри, оказалось вкусным настолько, что Курсед не побрезговал укусить корочку, которую обычно всегда оставлял в коробке, выбрасывая в мусор вместе с упаковкой соуса. Такая простая еда, лишённая излишков и изыска ресторанной кухни, но это именно то, что нужно было в такой день — местная забегаловка, столик на пустующей веранде, сочащаяся от специй пицца, горячий чай… и капли соуса, размазавшиеся вокруг чужого рта. Курсед хотел сделать фото, но салфетка стёрла всё ещё до того, как он нащупал в кармане телефон.

---

— Хватит с тебя на сегодня, — говорит Акума, поглядывая на Курседа из-за спины, чтобы тот не оказался утерянным среди снующих людей. — Поехали обратно. Домой. И это «домой» приятно защемило сердце, выдавливая наружу улыбку, такую же яркую, как солнце в зените. — Поехали, — нагоняет идущего впереди парня, на секунду скрепляя две ладони в замок, что рушится почти мгновенно — Акуме не нравится лишнее внимание. — Домой.

---

Акума перекидывается парой слов с одними из постояльцев: молодая пара — парень и девушка — по всей видимости собрались сходить на пляж, взяв с собой полотенца, большую сумку и надувную подушку ярко голубого цвета. От них пахнет жаром полуденного солнца, сладостью фруктов, что растут в этом саду, и солёной свежестью, которая доносится со стороны моря. Одним словом, эти люди вобрали в себя всю Анталию, её живую часть — без аниматоров в отеле и коктейлей с зонтиками. Курсед не мог не почувствовать укол зависти, вогнанный прямо под кожу острой иглой — такие же туристы спокойно говорили с Акумой на плохом турецком, спрашивая о чём-то, что-то рассказывая, пока он лениво качал ногой, наблюдая за всем этим со стороны. — Научишь меня всяким фразочкам? — встревает в диалог, совершенно бесцеремонно, тыча пальцем в чужое плечо, призывая обратить на себя внимание. — Обязательно, а теперь, — Акума улыбается, так наигранно фальшиво, приклеивая к лицу рабочую улыбку любого работника отеля, что у Курседа не было и шанса этого не ощутить. — Не мешай мне работать. Бабушка Акумы сначала недовольно смотрела на развалившегося на её шезлонге гостя, но после вынесла во двор бутылку домашнего гранатового вина и закуски, оставляя их на небольшом столике, слегка покосившемся от времени. Она сказала что-то внуку, но Курсед не понял бы, даже если слушал — всё его внимание сейчас было сосредоточено на холодном стекле, мигом покрывшемся испариной, и двух стаканчиках рядом. Ближе к вечеру вся природа остывает, и алкоголь начинает приятно греть тело изнутри. — Уже поздно, тебе пора. — Выгоняешь меня? — Тебя ждут, не стоит заставлять людей волноваться. — Никто меня не ждёт, не парься, — «никто» звоном отскакивает от стенок черепной коробки, что, кажется, начинает идти трещинами. Перед глазами, всего на секунду — маленькое точёное лицо, выбеленное до идеально ровного цвета, с большими глазами, радужка которых всегда сокрыта за чёрными линзами, волосы, что змеиными струями спадали на хрупкие, совсем стеклянные плечи. Воспоминания — укол для совести, и Курсед не может не вспомнить, как ушёл, хлопнув дверью, оставляя её одну в номере. Прикрывает глаза, поднимаясь с насиженного места. — Я устал за сегодня, вероятно, мне и правда пора. — Погоди, — Акума выливает гранатовые капли на землю, одевая стакан на горлышко бутылки, вставая со своего стула. Уже прохладный ветер треплет на нём футболку, спрятанное солнце больше не заставляет волосы и глаза блестеть — вместо них это делает вино, зажигая эти пляшущие на дне зрачка звёздочки. Курсед готов поклясться, что реально видит их, и пусть его посчитают сумасшедшим. — Я провожу тебя. — Не стоит, я сам могу. — Стоит, — обходит стул, на котором сидел только что, оказываясь так близко, что чувствуется запах спиртованного граната, что прилип к ним обоим тяжёлыми духами. Курсед дёргается, пугаясь собственных мыслей — звёзды на дне зрачка? Да там уже целые галактики, только почему, мать твою, он видит их в чужих глазах? — Но третий раз предлагать не стану. — Что ж, тогда, видимо, у меня нет права отказаться. Как только ворота закрываются, они почти машинально идут на пляж, пока солнце ещё не закатилось за горизонт. Не берут с собой ни полотенец, ни сменной одежды — на их головах панамы, купленные на рынке за большую наценку, на носах сияют тонкой оправой очки с цветными линзами, которые пропускают свет, но на фото выглядят потрясно, а для смазанного селфи на фоне пальм — самое то. Они могут себе это позволить. Могут и всё тут — молодость прощает и не такое, и сырая футболка для неё точно не помеха. — Давай окунёмся? Акума с секунду смотрит на протянутую руку, с которой бисером падают капли морской воды, теряясь в песке под ногами, размышляя — стоит ли эта странная авантюра того, в конечном итоге сбрасывая с себя футболку, оставляя её неряшливым куском ткани поверх чужих штанов. Наверно всё-таки стоит, раз ноги в тот же момент оказываются по колено в воде, тёплой, почти не ощущаемой на коже. И только безмолвный берег, насупившийся вечер и луна — большой серебристый диск — знали о чём смеются застывшие над поверхностью головы, что видят блестящие от вина глаза и что чувствуют случайно касающиеся друг друга ладони. Природа тихо шепталась об этом друг с другом, сонные птицы вытягивали шеи, выглядывая из кустов и высокие деревья трепетно благоухали, дабы сокрыть эту маленькую шалость от стороннего мира. Они гуляли до тех пор, пока воздух совсем не остыл и не начал ощутимо кусать непокрытые руки и ноги. Небо было не отличить от моря, а тёмные воды — от далёкого космоса. Звёзды игриво моргали им сверху вниз, а они, стоя на берегу, махали им в ответ — такое детское и откровенно глупое поведение сейчас казалось им обоим намного более личным, и волновало сердце куда больше, чем все слова, которые они могли бы сказать друг другу. Они стояли молча, их перебивал только шёпот залива, смотрели в даль, ощущая стороннее тепло от несмело прижатых плеч — не было вокруг посторонних глаз, а значит, и скрывать это было не от кого. У Курседа даже нет вопроса внутри головы — стоит ли сделать это? Определённо стоит. А о последствиях он подумает потом. Робко закидывает свою руку на чужое плечо, несильно сжимая, до конца не осознавая собственного действия. Его явно сбила с толку отступающая жара, тишина и прохлада, которой веет от мокрой одежды Акумы — Курсед не брезгуя касается её пальцами, чувствуя, как собственная футболка начинает мокнуть. — Ты чё? — тихо спрашивает парень, но руку не убирает, продолжая стоять на месте, вдыхая морской воздух. — Ничего, — отвечает так же тихо, клоня голову вниз, утапливая взгляд в песке. И почему ему стыдно? Что он такого сделал? — Просто захотел приобнять друга. Или ты против? — Друга, — хмыкает, уводя взгляд в другую сторону — они оба делают всё, чтобы ими не пересечься, видимо, слишком многое увидели для просто обычных друзей на недельку. — Ну если друга, то друг не против. Они стоят так какое-то время, прежде чем так же неловко и молчаливо отстраниться. Для друзей этого достаточно. Ещё секунда, и всё бы вышло за рамки дозволенного приличием. — Увидимся, бро, — бросает Акума, медленно удаляясь в чернеющую пустоту. С его футболки все ещё капает вода, сырые волосы прибиты к макушке и ноги то и дело заплетаются за холодный песок. Курсед не может сказать ничего в ответ, он отчего-то уверен, что так оно и случится, хотя повода для этого нет совершенно — а нужен ли, в самом деле, этот дурацкий причудливый повод, чтобы увидеться вновь? Наверно, нет — и их общая уверенность в этом была лучшим для того доказательством. Очень скоро Курсед остался один, стоя на опустевшем пляже, чувствуя, как остывший песок щекочет голые ступни, как солёный ветер проникает в лёгкие, прочищая вечно заложенный нос и забитую голову. Солнце, давно утопленное в ряби почерневшей воды, унесло с собой не только изнуряющее тепло, но и стёкла защитных очков — глядя сейчас на мир без них, вздох сожаления не может не пробиться наружу — он вдруг понимает, как многое успел упустить, даже за свои короткие девятнадцать лет.

---

Ещё один день их и без того короткого отпуска остался позади, растворяясь в опускавшейся прохладе. Юля вышла из ванны, откуда струится облако горячего пара, скидывая полотенце на стоящий рядом стул, выпуская сырые волосы наружу, тут же падая на кровать. Та даже не скрипит — плотный матрас кажется твёрдым и неудобным, прямо как дома — рука невольно проезжается по пустующей половине, и глаза медленно смыкаются — тело ноет, но далеко не от физической усталости. Он хотел быть ярким скоплением красок — она слепо пыталась ему соответствовать, пришивая пёстрые перья к некогда живой коже; Он хотел стать серым статичными пятном — и она с корнем отрывала все бережные стежки, не обращая внимания ни на хлещущую кровь, ни на боль, для которой в маленьком теле больше не было места. А потом всё начиналось снова, снова наматывание ниток на иглу, снова алые бусы разбиваются о пол, а он смеётся, сбрасывая трубку в дискорде, не зная, и никогда неузная о том, сколько слёз впиталось в обычный компьютерный коврик — он выпивал их до дна, требуя добавки, а она не смела ему отказать. Почему? — сама не знала, но мать — эта вечно недовольная старая женщина — всегда угрюмо причитала, что дочь больна, ссылаясь на бледность и большие синяки под глазами. Наверно, всё было именно так — её капельницей стало расстояние, часовые пояса и редкие сообщения в телеграмме. Слабая улыбка трогает губы — самой же смешно от того, насколько близким ей стал такой далёкий для неё человек. И этот пожар в груди не становится меньше, сколько его не туши — прошло уже два года, но даже десятки лет ничего не смогут изменить. И пусть Юля знает, что раны не затянутся, сколько не клей на них пластыри, Курсед для неё — анальгин, как крепкие сигареты из последней пачки, и кажется, она плотно на них подсела — из лёгких уже сыпется песок, а ей всё мало, мало, и если ради крошечной дозы обезболивающего нужно разбить себя на осколки — что ж, молоток всегда хранится под кроватью на всякий случай. За открытым окном тихо шепчет море, что-то рисуя на сыром песке. Под самым потолком шумит кондиционер. Девушка сжимает в кулак угол мягкого одеяла, пряча лицо в его складки — видимо, и эту ночь она проведёт в их компании. Услышав, как входная дверь тихо щёлкает, Юля тут же поднимается с постели, поправляя на плечах спадающий халат из скользкого шелка. Холод, что обступил её со всех сторон в такой жаркой стране моментально отступил. Он пришёл. Курсед её не оставил. Юля не может сдержать радостной улыбки, что зажигает на дне глаз маленькие звёздочки. Парень молча скидывает обувь на входе, оставляя там незнакомую панаму и очки. Где был и что делал девушка не спрашивает — знает, что такие вопросы придутся ему не по душе. Вместо этого лишь смотрит, улыбаясь, сжимая руки в кулаки на коленях. — Не спишь? — Не спится, — дёргает плечами, сама охотно веря в свою ложь. — Устал? — Как собака, не поверишь. Курсед кидает футболку на пол, снимая её через голову — та остаётся невольным куском тряпки на ворсистом ковре, забытым и выгоревшим в нескольких местах. Скорее всего парень выбросит её как вернётся домой или забудет, запирая в шкафу на одной из полок. А сейчас он падает на кровать, бросая отрывистое «я спать» под шелест простыни и одеяла, наверняка не слыша тихое «спокойной ночи» в ответ. Со стороны открытого балкона всё так же доносится шёпот спокойного моря, кондиционер распыляет северную прохладу по коже, а глаза невольно покрываются тонким стеклом — Юля смахивает слёзы пальцами, поднимая голову к потолку. Не хочет смотреть ни на цветную панаму, ни на очки, ни даже на торчащие красные пряди. В этом номере они оба молчат, но каждый делает это по-разному. Каждый делает это для разных людей. Боль в груди уходит так же быстро, как и приходит — бледные пальцы натягивают скользкую ткань халата, сминая его у ног, прежде чем накрыться одеялом. Бред. Это лишь мимолётный этап, который забудется так же быстро, как вечером остывает песок, и останется он лишь на картонной открытке, и то, если они купят её перед отлётом. Этап. И ничего большего. Юля смотрит на его спину, слегка согнутую в дугу — рука замирает в нескольких сантиметрах, так и не решаясь прикоснуться к ней. Местами на коже появились красные пятна от солнца, и девушка обводит их взглядом, соединяя природную ветрянку в большие созвездия, что невероятно слепят уставшие глаза. Выдыхает, стараясь шуметь как можно меньше, зажимая ладонь под подушкой, чтобы точно не сорваться, прикрывая веки. Он пришёл. Он рядом. Он с ней. Так будет, так будет всегда. Всегда.

***

Курсед нахмурился, неприятно ёрзая по кровати — и кто бы мог подумать, что стоит ему всего на какой-то жалкий час остаться на солнце, увлечься всеми этими цветными товарами рынка, как его кожа в миг покраснеет, потеряет привычный молочный оттенок и начнёт печь, щипая плечи, спину и руки. Крема от загара он не взял бы, даже если бы знал, что он нужен — но, стоило парню утром немного постонать от напускной боли, оголить пострадавшие конечности и недовольно сжать одеяло, как девушка, накидывая на себя тонкую рубашку и чужие солнечные очки, тут же умчалась в аптечный пункт за спасительными лекарствами. Курсед не был конченной сукой, но всё же не мог скрыть улыбки, когда дверь закрылась — он так же пожаловался об этом своему новому другу, и тот, в отличие от Юли, был более многословен: «ты еблан? ты вообще знаешь что такое крем от загара? »

«зато я так же загорю как ты

будем одинаковые ходить»

«скорее ты будешь похож на сваренную в кипятке креветку»

«не любишь креветки?»

«не люблю ебланов» Курсед кусает губы, стараясь не улыбаться так сильно, но выходит это скорее жалко — спину словно раскалили на углях, она прилипла к простыни и чесалась. Плечи готовы были вот-вот слезть тонкой плёнкой, а руки еле держали телефон — каждое сообщение было напечатано сквозь боль, и парень сам не понимал до конца, почему просто не записал голосовое, наполненное нытьём и раздражённостью по поводу этой ситуации. «те принести мож че или у тебя есть крем ебанат но ты им решил не пользоваться» Обводит взглядом сообщение, в момент обдумывая сразу сотню мыслей — палец тянется к диалогу с Юлей, но замирает в последний момент.

«не не стоит

у меня все есть»

«как хош» Почему Курсед сделал так? Наверно, ему бы не хотелось, чтобы такой загорелый, поджарый парень смотрел за тем, как он корчится от боли, проминая отельный матрац своим телом. Он боялся показаться другим, слабым, более человечным, без этой уверенности и язвительности в поведении. Акума наверняка будет смеяться с него — мало он видел таких же идиотов за свою жизнь? Курсед не хотел быть одним из них. Курсед другой. И с этой мыслью он выключил телефон, прикрывая глаза, протяжно выдыхая — где-то в коридоре слышались торопливые шаги. Дверь номера открылась, сопровождённая шелестом пакета с лекарствами.

---

— Я пойду прогуляюсь, — говорит Курсед, надевая панаму на голову и буквально запрыгивая в резиновые тапки в коридоре. — Уверен? — Юля смотрит на него настороженно. В номере очень сильно пахнет кремом от загара, которым пропитана вся его спина и плечи. Она держит руки у груди, перебирая пальцами маленькую пуговицу на своей рубашке — хочет коснуться удаляющего парня, попросить его не совершать глупости, но тот забирает отельную карточку со стола, стреляя улыбкой через плечо. — Всё нормально будет, я просто прогуляюсь. Курсед уходит, щёлкая дверью. Номер погружается в полумрак. Воздух раскалился ещё сильнее, чем утром — большой нечёткий круг солнца взобрался в зенит и теперь оттуда смотрел на всех обитателей этой планеты. От воды, что плескалась рядом, пахло солью и рыбой, и казалось, этот запах впитывался не только в ноздри, но и под кожу, что блестела от бусинок пота. Акума показал рукой таймаут, и как только он покинул очерченное поле, Курсед заметил недовольные взгляды его друзей на себе, но единственное, что мог сделать, это безучастно отвернуться к морю, улыбаясь до боли в лице — нос и щеки всё ещё щипало от жары, но купленная панама создавала спасительную тень. — Что, не будет и дня, когда ты не придёшь сюда просто погулять? — издевательски тянет последнее слово, подбегая ближе. Сегодня на улице почти не было ветра. В воздухе пахло сырым, обжигающим запахом песка, что буквально трещал под ногами, словно зёрна кукурузы на сковороде — по плечам Акумы скользили дорожки пота, соединяясь с теми, что скатывались по спине, исчезая где-то на пояснице, теряясь у резинки тёмных плавок. Пахло солью и морем. Пахло этим солёным морем, и Курседу нравилось, что, несмотря на отличия цвета их кожи, пахла она одинаково — пропитанная солнцем и сохранившая в себе иностранный белый, а блестела точно так же. — Что, не будет и дня, когда я, придя погулять, не встречу тебя тут? И теперь уже оба смеются — с чего? Не знают сами. Кажется, одного взгляда на чужое лицо достаточно, чтобы радость и веселье забродили внутри организма — просто так, без длинных предисловий и излишнего лиризма. Словно друг для друга они стали локальными шутками, понятными исключительно тёмно\зелёным глазам. — Погоди секунду, мы почти закончили. Курсед кивает, последний раз оглядывая море, прежде чем облокотиться о камни, на которых горой были свалены чужие вещи и одежда. Игра и правда заканчивается быстро — не понятно, повлияло ли на это наличие внезапного зрителя, или она и должна была завершиться в такой срок, но Курсед неоднократно ловил на себе заинтересованные взгляды, внутренне вздыхая — ни один из них не принадлежал Ему, излишне увлечённому цветным мячом и сеткой.

---

— Вот, — Акума достал из рюкзака флакон крема после солнца, протягивая его в чужие руки. Друзья уже практически разошлись, за исключением тех, кто буйками плавал в воде, остужая тело после палящей жары. — Я не знал, пиздишь ты или нет. Поэтому решил захватить. — Как продуманно, — улыбается, сжимая тюбик в ладони. — Но у меня правда есть свой. Юля купила, так что не парься. Я не настолько хрупкий, чтобы умереть от какого-то дурацкого солнца. — Ну, как хочешь, — рука тянется, чтобы забрать крем обратно, но замирает. Акума закусывает губу, усиленно думая, прежде чем поднять голову, заглядывая прямо в лакричные глаза. — Можешь тогда намазать мне спину? — Да, давай, — произносит почти машинально и тут же мысленно бьёт себя по лицу. «Да, давай». «Да — мать твою — давай». И отвертеться не получается — Акума всовывает ему наполовину использованный тюбик, поворачиваясь затылком. Ладонь робко прикасается к чужим лопаткам, те заметно дёргаются от контраста — не каждый день Курседу приходится размазывать крем по мужской спине, поэтому он медлит, не зная, что делать дальше, просто смотря на кожу, что проминается под натиском пальцев — красная, уже не раз облизанная солнцем и водами средиземного моря. Практически нет родинок — это видно сразу, чистое полотно тут же бросается в глаза, лопатки выпирают наружу, как и ребристые края позвоночника. Белый крем неравномерно ложится на плечи, и Курсед усиленно пытается втереть его в кожу, не решаясь опускаться рукой к пояснице — спина это вообще что? Спина это плечи и лопатки, или это и низ тоже? Или это только середина… Он не может понять и до дрожащего ужаса боится сделать что-то не так, поэтому размазывает остатки по своим предплечьям, стараясь даже не смотреть в сторону проделанной работы. И с каких пор его стали волновать такие вещи как белые разводы на чужой спине… — Готово, — отдаёт тюбик, потирая ладони, еле заметно выдыхая, когда Акума надевает сверху футболку. Тот улыбается, приподнимая один уголок губ, поворачивая голову назад. Он не видит глаз, что смотрят на него в ответ, скрытые солнцезащитными стёклами, но прекрасно знает, что сейчас, в свете дня, плавно перетекающего в вечер, они горят жидким янтарём, с маленькой точкой зрачка в середине. Такое знание цепляет, мелкие мурашки пробивают кожу — никто из редких прохожих не может об этом даже догадываться, а Акума видел, знает и помнит. — Выпьем чего-нибудь? — Было бы хорошо. Большой навес прямо над отельным баром помогает укрыться от солнца, от бассейна тянется какая никакая прохлада и Акума позволяет себе развалиться на пластиковом стуле, протягивая ноги под столом. — Жди, я скоро, — говорит Курсед, уходя к стойке, чтобы сделать заказ. Теперь его очередь проявить гостеприимство, раз принять парня в гостях ему не суждено. Акума остаётся один, скользит взглядом по балкончикам отеля, которые выглядят как маленькие соты — такие одинаковые, почти впритык друг к другу, различающиеся только сушащейся на верёвках одежде и ярким надувным кругам. Но глаза замирают, стоит увидеть отдалённо знакомый силуэт — держа в одной руке телефон, в другой сигарету, стояла Юля, облокотившись о перила. Солнце бликовало в чёрных волосах, она то и дело хмурила брови, что-то набирая на экране, втягивая в лёгкие дым. С её плеч вот-вот спадёт белый халат, но девушка поправляет его, прикладывая телефон к уху. Ответ не заставил себя долго ждать — на столе раздалась мелодия, от чего Акума дёрнулся, почти падая со стула. Он несколько секунд смотрит то на входящий вызов, то на Курседа у барной стойки, болтающего с официантом, ждущего прохладительные напитки. Сердце внутри грохочет так сильно, что заглушает вибрацию телефона — на балконе девушка суетится, делает несколько шагов, не в состоянии стоять на месте. Рука сама тянется к экрану, сбрасывая звонок. Юля не задерживается на балконе долго — раздражённо топает ногой, поправляя края халата, и скрывается за стеклянными дверями номера, прикрывая их за собой. — Бармен в отеле удивительно плохо говорит на английском, — жалуется Курсед, падая на бедный стул, отпивая свой кислотно оранжевый напиток, звеня льдом в стакане. — Прямо как ты? — Эй, йоу. Я хорошо говорю по-английски, — встрепенулся, ударяя ладонью по столу. — London is the capital of Great Britan. — Верю, верю, — пропускает тихий смешок, втягивая напиток через бумажную трубочку. — А как ты выучил турецкий? — Ездил сюда с самого детства. Моя бабушка говорит только по-турецки и не понимает других языков, поэтому приходилось как-то выкручиваться, — Акума тушуется от того, насколько пристально на него смотрят тёмные глаза из-под цветной чёлки. А Курсед слушает и впервые пытается понять то, что слышит. — А потом у меня появились друзья, те ребята, с которыми мы играли в волейбол. Здесь же я выучил английский, правда пока не понял какой именно — новые постояльцы каждый раз говорят по-разному. Из-за жары буквально нет сил ни на что — на дворе наступает настоящая сиеста, и парни молчаливо решают провести её здесь — в баре на первом этаже отеля, сидя на пластиковых стульях под зонтиком, около мерцающего бликами бассейна.

---

— Что там написано? — спрашивает, рукой указывая на табличку, которая висит около большой магнитной двери. Почему рядом нет перевода на английский, известно лишь одному владельцу этого отеля, видимо решившего, что все хорошо понимают турецкий или же вовсе не захотят совать свой нос в подобные места. Но Курсед захотел, и по возможности не только нос — видел, как вечером туда уносили надувные матрацы и круги, разбросанные обычно по всей территории бассейна. Акума щурится, пытаясь разглядеть плывущие линии слов, рукой прикрывая лицо от нагло лезущего в него солнца. — Технические помещения закрыты для постояльцев отеля, приносим свои извинения. — Прямо так и написано? — Хочешь, — закатывает глаза складывая руки на груди. — Можешь перепроверить в переводчике, если не веришь мне. — Слушай. Но ты же не постоялец в отеле, верно? — На что ты намекаешь? — но Курсед не ответил, хватая чужое запястье в кольцо, уводя парня за собой к такой манящей двери.

---

— Звёзды, видишь, — Курсед поднимает руку вверх, пальцем рисую линию от одной точечки к другой. Те почти полностью были поглощены вязким ежевичным вареньем, ярко вспыхивали и угасали, но вскоре проявлялись вновь — казалось, словно полотно небо совсем прохудилось и мелкие дырочки начали пропускать свет из другой, находящейся по ту сторону, вселенной. — Они повсюду. Я словно придавлен ими. — Вижу, — тихо отвечает Акума, до конца не осознавая, что лежит на украденном из отеля надувном матраце. Тот спокойно дрейфовал на застывшей глади воды, о его бока, царапаясь, разбивались редкие маленькие волны. Парни идеально уместились на нём, лёжа почти по струнке — плечи оказались плотно прижаты друг другу, а полусогнутые ноги застенчиво стучали коленными чашечками, тут же отстраняясь. — Я вижу их каждый день. — Удивительно, а я никогда не обращал на это внимания. — Мне кажется, им одиноко, — Курсед поворачивает голову, позволяя волосам слегка скатиться вниз, опуститься кончиками в тёплое море. Кажется, они впервые на таком близком уровне, что кончиком носа он вот-вот коснётся его щеки, и становится видно всё, всякую мелочь — от изогнутой в бок реснички в самом уголке глаза, до совсем бледных веснушек, усердно, но безрезультатно пробивающихся наружу загорелой кожи. Какая-то новая, до этого чудная мысль родилась в голове оглушительным щелчком, но распознать её парень был не в силах — нечто, похожее на голод, но при этом желудок был полон до краёв: что-то, похожее на жажду, но когда в руке есть тяжёлая бутылка с водой. Одним словом — в таком вопросе нельзя было доверять даже самому себе. — Ну, звёздам. Они там, далеко-далеко от земли, вроде и близко друг к другу, но чем сильнее всматриваешься, тем больше понимаешь, что между ними не километры, а миллионы световых лет. Миллионы, понимаешь? Они типо рядом, но так далеко, и им никогда не суждено даже увидеть друг друга с такого расстояния. — Много же ты звёзд видел, чтобы прийти к такому мнению. — А тут дело даже не в звёздах, — поворачивает голову, и их носы всё же неловко соприкасаются, от чего оба тихо посмеиваются, тут же отворачиваясь в разные стороны. — В жизни тоже так бывает. И очень часто, — добавляет полушёпотом. Курсед закусывает губу, чтобы унять внезапное веселье. Свешивает руку вниз, чувствуя мягкую, невесомую гладь тёплой воды. Она такая же тёмная, как небо, а редкие блики на ней совсем как звёзды. И горизонта давно не видно — ночь как-то стирает эти людимые границы, нет больше того и этого, нет там и тут, есть только бесконечное настоящее, что простилается на миллионы и миллиарды световых лет. С Акумой Курсед практически забыл, что такое отель и развлечения внутри него — в его телефоне уже более тысячи фотографий и ни на одной из них нет красивых аниматорш, женщин в купальниках или алкоголя. Каждый день он умудряется показывать всё новые и новые места, скрытые до этого туманом незнания — Акума показывает город так, как знает его сам, словно делится своими глазами, передавая их Курседу, а тот в свою очередь бережно держит их в руках — одни глаза на двоих, одни общие, только заражающиеся, воспоминания. — А ты знаешь, что, — резко разворачивается, руками упираясь в чужое плечо. Секунда, и Акума полностью уходит под воду, от чего матрац начинает качать — блики заходятся в танце, совсем хаотичном и бездумном, мелкие волны расходятся кругами, а на поверхности видно лишь несколько тёмных прядей с макушки — Курсед сильнее хватается ладонями за надувной край, подползая ближе. Акума делает резкий вдох ртом, хватая как можно больше воздуха, прежде чем смахивает прилипшие волосы, открывая глаза. Курсед внимательно смотрит в ответ, готовый упасть в воду в ответ, мелко улыбающийся со своей шалости — чужая одежда вымокла насквозь, раздуваясь где-то под встрепенувшейся гладью. Но Акума внезапно начинает смеяться, цепляясь пальцами за край матраца, даже не пытаясь вернуться обратно. — Только не говори, что это и был твой изначальный план. — Тогда мне лучше промолчать. — Еблан, — ловит на себе вопросительный взгляд, смахивая скользящие со лба капли. — Еблан говорю. Курсед упирается подбородком в матрац, который заметно прогибается от такой нагрузки. Смотрит прямо в цветущие зеленью глаза напротив — теперь их лица находятся очень близко, так, что можно без труда сосчитать мокрые ресницы, что обрамляют тёмные от загара веки. Неровное дыхание друг друга отпечатывается на коже — сухой и пропитанной морскими слезами. Прямо сейчас они — как Роза и Джек, только не было никакого Титаника, а значит и умирать в финале совсем не обязательно. — Давай ближе к берегу, — тихо произносит Акума, когда немая пауза затягивается. В такой бескрайней пустоте всё слышится намного громче — и звук плещущихся волн, и смазанная музыка, что играет с мерцающего огнями пляжа в стороне, и даже собственное сердце теперь стучит отчётливо громче — бьёт по ушам, отдаёт по полым костям грудины. Акуме кажется, что он краснеет только от мысли об этом, а позволить Курседу услышать этот жалкий скулёж организма сравнимо с пыткой, поэтому он всё же забирается обратно, пихая развалившееся тело своими холодными сырыми руками, чувствуя теплоту чужой кожи, и медленно, но они гребут к берегу, что погряз в непроглядной тьме опустившейся ночи.

---

— Здесь так пусто, — говорит Курсед, оглядывая почти пустынную линию пляжа, где в золотистом шёлке песка тянулись вверх каменные скалы, побелевшие от количества осевшей на них соли. На них расположились редкие люди, укутанные в полотенца, пьющие напитки из стекла — у кого-то даже играла музыка, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило вечером на пляже рядом с отелем. От мыслей об этой сардинной бочке по плечам ощутимо побежали мурашки — как бы Курсед ни любил сладкие коктейли, толпы он не любил значительно больше. — Сюда мало кто приходит, эту часть берега считают дикой. Туристам не нравится, что сквозь воду здесь не видно песка, да и лежаков, как видишь, значительно меньше. — Только местные? — кивает в сторону людей, сидящих на камнях. — Не обязательно, — Акума пожимает плечами, к которым второй кожей прилипла мокрая футболка, поднимая с земли камень, что заприметил уже давно. Останавливается у самой кромки воды, размахиваясь и выбрасывая осколок природы в море — тот делает ровно четыре прыжка, прежде чем с глухим звуком скрыться в глубине чернеющей глади. По поверхности начинают идти круги, словно морщинистые складки на лице, сталкиваясь друг с другом и умирая у берега. — Есть те, кто часто посещает Анталию, приезжает сюда автостопом или для отдыха в палатках. Такие обычно обходят «пять звёзд» стороной. Для них отдых — быть в гармонии с природой и местными, понимаешь? Такой вид жизни, они от такого кайфуют. Тихий пляж остаётся позади — чем ближе они подходили к отелю, тем больше становилось мигающих огоньков, слышались голоса людей и музыка, что неустанно играла у бара. Они шли вдоль моря, оставляя следы на сыром песке, позволяя воде смывать их за ними — незачем посторонним знать их маршрут, его никогда не нанесут на гугл карты, по ним не проведут экскурсию. Эта тропинка только для них — тёплые маленькие волны нападали на ноги, тут же отступая назад. — Такой замечательный вечер закончился, даже грустно немного, — устремляет взгляд в небо, а небо смотрит на него. — Но мы бы могли продолжить его. — Было бы прекрасно, но мне пора, — хлопает Курседа по плечу, замирая на мгновение. — Слушай. Завтра вечером будет что-то типо тусовки на пляже. Музыка, пиво, всё такое, — мнётся, тупя взгляд в песке, резко и шумно выдыхая. — Ну ты если не занят, то приходи. — Обязательно, — соглашается не раздумывая, уже в который раз за неделю, чувствуя, как чужая ладонь скользит по футболке вниз, срываясь, не доходя до открытой кожи. — Я с удовольствием. Нить неминуемой скорби о столь скорой разлуке мягко обвила запястья обоих, повязывая аккуратный бантик сверху. Но ветер был слишком тёплым, вода спокойной, а пляж через чур тих, чтобы они смогли это заметить. Радость медленно, но молчаливо уступает место пока ещё зыбкой печали. После очередного насыщенного дня Курсед мгновенно усыпает, утопая в мягкости здешних кроватей и запахе кондиционера для белья, забывая и об оставленном на берегу чужом матраце, и о купленном девушкой соке, который та специально оставила для него на тумбочке. Он словно был пьян и эта тяжесть вырубала его на ходу — на самом же деле парень чувствовал себя самым трезвым из всех, и стремился пропустить ночь лишь по одной причине — она мешала ему увидеть новое утро, съесть новый завтрак и встретиться с Акумой вновь. Отель, кажется, замирает вместе с ним — Юля тревожно косится в его сторону, до предрассветных сумерек листая ленту в телефоне.

***

— Чем ты занимаешься? — девушка дёргается от внезапно раздавшегося голоса, едва ли не роняя на пол какие-то мелкие вещи, которые только что взяла с зеркальной тумбы. — Сейчас раннее утро, а ты уже шумишь чем-то. — Чемодан собираю, — Юля смотрит на парня, что с полотенцем на плечах сырой вышел из душа. Прижимает флаконы ближе к груди, опуская их в раскрытую на полу сумку — внутри уже лежала одежда и туфли, которые она так ни разу и не надела. — И тебе советую заняться тем же — у тебя вещи то тут, то там разбросаны, когда настанет время уезжать ты ничего не сможешь найти. — Ещё целый день впереди, расслабься, — Курсед попытался выдавить из себя улыбку, падая спиной на кровать, но калейдоскоп мыслей было уже не остановить — внутренний маятник пришёл в движение, и чем громче тикали часы на стене, тем сильнее отзывалось на это что-то, сидящее глубоко внутри. Тоска, утрата, горечь — парень не знал и не мог сказать наверняка что это. И никто ведь не думает, что всему в мире приходит конец — и плохим временам, и хорошим. Но когда это случается, больно, оказывается, смотреть назад — всё плохое кажется хорошим, а то хорошее, что ждало впереди — плохим. И эта горючая тоска, что плещется на дне стакана с длинной трещиной, что зовётся человек, разъедает и без того убитое тело — не нравилось, что солнце утром лезет в глаза, лишая такого дорогого десятичасового сна? Что ж. Теперь его не будет, поздравляем. Ни солнца, ни звука моря, ни шведского стола на первом этаже — только гнетущее одиночество бетонных стен холодной квартиры, пустой холодильник, и бесконечная скорбь об утраченном счастье. Даже фотографии смотреть не захочется, а ведь они были сделаны для кого-то. «Домой» «Мы летим домой» А кто в этом мире по-настоящему знает где его дом? Разве там, где тоска и безнадёжность, где серость и сырость, где механический голос и сутками включенный экран монитора? Разве там? Действительно там? Или там, где каждый день — отдельное воспоминание, а не забытая цифра в календаре; где шумят люди, природа, пахнет специями и сладости сверкают на солнце? Там, где на тебя смотрят не пиксели с вебки, а живые, настоящие глаза. — Будешь утром это делать, точно что-нибудь забудешь. А самолёт не будет ждать, когда ты нагуляешься, — её голос сквозил недовольством настолько, что на корне языка стало кисло. «Не подождёт и хуй с ним», — подумал Курсед, но вслух смог сказать всего одно слово: — Потом. Не вынося бесконечного звука чемоданной молнии, парень поспешил покинуть номер, ссылаясь на то, что ещё не завтракал. Небо неожиданно хмурое, как и лицо Курседа, вышедшего на открытую веранду за кофе. Разговоры о скором отъезде его изрядно раздражали, особенно в такую рань, особенно такие настырные. Успеет он ещё закинуть двое трусов и тапки в свой маленький багаж, это Юле надо пол номера упаковать в дорожную сумку — с кухни тянется запах свежей еды, выбивающий все мысли из потяжелевшей головы. Всё, чего он сейчас хочет — латте с привкусом кокосового молока и пирожок. А остальное может и подождать. С веранды видно другую часть предворовой территории отеля — сутулая спина горы, усыпанная зеленью и почти самый настоящий тропический лес из высоких пальм и кустов. И пусть на небе не было солнца, на контрасте с тусклыми тучами природа сияла в разы ярче, расправляясь и радуясь такой желанной свежести. Где-то вдали можно было увидеть косые линии дождя и его характерный, долетающий до пляжа запах. Во всем есть свои плюсы — и фотография вида вместе со стаканом кофе теперь красуется в галерее. Но кому её скинуть? Пальцы машинально открывают диалог с обиженной Юлей, желая показать, что она потеряла, решив провести утро с головой в чемодане. Но что-то меняется внутри, и вложение оказывается совсем в другом диалоге — том, что закреплён в самом верху, том, что появился всего несколько дней назад. Курсед нетерпеливо кусает трубочку, утопленную в стакан с прохлаждающим напитком, вглядываясь в бурлящие воды моря — он никогда бы и не подумал, что будет скучать по чему-то заранее. Свежий ветер, пропитанный солью залива, прячется в волосах, потерявших яркий цвет за это недельное пребывание на солнце, словно тоже не хочет расставаться — ему нравится играть потяжелевшими прядями, нравится окунать их в сладкие лимонады, нравится бегать по телу, холодными руками лаская обгоревшую кожу спины и плеч. А Курседу нравится смотреть на море, чувствовать, как песок липнет к босым ступням, как солнечные лучи стекают с полов панамы, как фруктовый сок застывает сладкой корочкой на пальцах и губах. Парень улыбается, и улыбка эта отнюдь не лишена усталой горечи — кто бы мог подумать, что он будет скучать по отпуску. По пляжу. Юлины слова всё ещё ощущаются как безжалостное холодное лезвие, как ушат ледяной воды — приводит в чувства моментально, опускает на землю взмывший в небо воздушный шар. Неужели Курсед не думал об этом? Не думал о том, что отпуск неминуемо обретёт конец, подкреплённый купленным заранее билетом? Думал. Думал и не раз. Но всё это было тогда, ровно шесть дней назад. Сейчас мир немного изменился, пусть и не двигался с места — да и Курсед изменился, загорел даже немного. А хотелось много. Хотелось ровный загар цвета жжёной карамели, хотелось тающей во рту пахлавы и гранатового вина на заднем дворе дома. Хотелось остаться там ещё на часок, прогуляться по пляжу, смочить ноги в пенных волнах. Застыть статичной картинкой в чьем-то кадре. Остаться. Нет, не то слово. Оставить. Хотелось оставить не только себя на излюбленном лежаке, но и чужую прыгающую голову рядом, чтобы руки отбивали цветной мяч, очки то и дело сползали с носа, а голос бегло скакал по непонятным словам. Оставить. Хотелось оставить всё как есть. Ещё на часик. На день. Месяц. На таинственное всегда. До этого Курседу казалось, что если не произносить ничего вслух, время можно остановить, словно оно ничего не заметит. Но теперь, когда Юля всё же сказала эти страшные слова, стрелки начали вращаться. Неминуемого не избежать. И даже утренний кофе теперь отдаёт привкусом печали и сожаления. Телефон вибрирует на столе, привлекая внимание. На фото приходит лаконичный ответ: «сегодня в девять не проспи, Гаш» По Акуме. Он определённо будет скучать по Акуме. Море сегодня расшумелось, вспенилось как бутылка пива в рюкзаке. Оно было способно свалить с ног любого человека, утягивая в свои тёмные глубины. Так бывает всегда — стоит отпуску подойти к концу, как сама природа заводит свой похоронный реквием, хмурится, не готовая опускать человека просто так, но стоит самолёту разредить облака — как солнце вновь озаряет спокойную гладь, стирая из памяти следы на песке и выбрасывая в мусорку недопитый коктейль прямо с трубочкой. Курсед решает всё же заглянуть в одну из лавок, что расположились около их отеля — это естественно не шло ни в какое сравнение с тем шумным и людным базаром, куда его водил Акума, но чувство какой-то незавершённости скребло нутро — неужели он так и не привезёт с собой ничего? Нет, нужно купить хотя бы одну безделушку, будет раздражать — отдаст Рофлану Приколовичу. Но не было среди магнитов и кепок с надписью «Я люблю Турцию», среди полотенец и упакованных специй ни волейбольных мячей, ни свежих тёплых фруктов, ни цветных панам, ни солнечных очков с тонкими линзами. Среди всего этого сувенирного разнообразия не было ничего по-настоящему стоящего, что могло хотя бы на несколько секунд превратить холодные стены бетонной квартиры в золотистый песок, синюю гладь воды с запахом солёной свежести. Ничего. А самое главное — Курсед пропустил наружу тонкую улыбку, больше походящую на трещину на зеркале — такую же неказистую и нежданную, наполненную тоской и несчастьем — здесь не было Акумы. Тихий вздох сотрясает горячий воздух — как жаль, что человека нельзя увести с собой в качестве сувенира. Парень указывает пальцем на один из магнитов, на котором изображён пляж и большими буквами написано «Анталия» — он всё равно не собирается крепить его на холодильник, всё же отдаст Рофлану Приколовичу в качестве кешбека за билеты, подобная безделушка в доме ни к чему, особенно если этого дома как такового и нет. Загорелый мужчина мгновенно оживляется, поправляя кепку на своей голове, начиная смешивать несколько языков в одно предложение, пытаясь угодить иностранному гостю — а Курсед кивает в ответ, выпаливая быстрее, чем мозг успевает обработать: — Мерхаба, — срывается с губ, на удивление торговцу. Да парень бы и сам удивился, если бы не знал, у кого он подцепил эти редкие турецкие словечки, которые теперь хотелось вставлять везде, произносить их с точно такой же интонацией и так же легко и бегло, как обладатель тёмных волос, зелёных глаз и ровного загара. — Тамам, — говорит, передавая измятые наличные, коих осталось не так много, получая магнитик в небольшом пакетике. Мужчина отвечает тем же, хлопая его несколько раз по плечу, и Курседу кажется, что расстаться с этим будет куда сложнее, чем он думал тогда, сидя в ресторане в первый день. Сложно расстаться не с тем, чего ощутил вдоволь — с солнцем, морем, цветными коктейлями на баре, с махровыми халатами и горами за окном. Сложно расстаться с тем, чего так и не успел распробовать, а только призрачно подержал в руках — с самой Турцией, с её шумными рынками, котами на улицах, с людьми. С живой жизнью, так отличающейся от бетонной вынужденности домашнего очага. Вся эта история вмиг стала казаться миражом, обласканным солнечными лучами, убаюканным тёплым морским ветром, но миражом. Обратно возвращается по побережью, стараясь смотреть только вперёд — а что он может увидеть там, позади? — только мир, в котором ему нет места. Его точка спавна — большой пятизвёздочный отель, отнюдь не «дикий» пляж с волейбольной сеткой. Курсед смотрит на море, а море смотрит на него в ответ. Пенится, угрожающе шипит, но всё равно падает к его ногам, не доставая до подошвы всего на жалкие миллиметры. Волнуется. А Курсед скучает, делая фото с заваленным горизонтом — где-то в глубине памяти галереи эти же воды являются фоном для улыбающегося идиота в очках и штанах до земли, думающего, что шутка с Гашем смешная. Берег был затянут шатром из редеющего солнца, мелкий песок ещё не успел накалиться, от чего дарил приятную прохладу, бегущую вверх по ногам. Ветер задувал в лицо, буквально бил его по красным от загара щекам, откидывая волосы назад — со стороны море было спокойным, но стоит приглядеться, как на горизонте можно увидеть целое стадо пенных барашков — высокие волны поднимались где-то там, далеко от берега и умирали, стоило им подойти немного ближе. И мысли сейчас плывут быстрее, чем белеющий катер на горизонте залива, и шумят громче, чем разыгравшиеся волны. На душе было так же тоскливо — и почему погода всегда портится в последний день перед отъездом? Словно специально накидывает на себя траурные занавеси из хмурых облаков — показательно скорбит об утрате «любимого» туриста.

---

— Ты опять уходишь? Даже в такой день… — Юля уже не смотрит в его сторону, её плечи опущены вниз, сгорбленная спина пропускает наружу ребристый позвоночник, что проглядывается даже сквозь тонкую рубашку. Она сидит на кровати, поджав под себя колени и смотрит в пустоту — перед её глазами стена с однотонными обоями и смазанная тень из коридора. Курсед мнётся, замирая с расчёской в руке. Не знает, что ей сказать, да и должен ли — любые слова звучат глупо, нелепо, словно он пытается оправдаться: «Извини, меня друг позвал, точнее, я не знаю друзья мы или нет, но мне нравится тусить с ним, а ещё сегодня последний вечер как я здесь и он позвал меня на тусовку, и мне правда жаль, что я не сижу в номере вместе с тобой, но мне надо идти и я обещал, я же…». — Я быстро, — фраза вошла уже в привычку, в ответ слышится протяжённый выдох. — Прогуляюсь и вернусь, всё будет норм. А чемодан, — бросает взгляд на свои разбросанные вещи и собранный багаж девушки у двери, продолжая чесать ещё влажные волосы. — Чемодан я потом соберу, делов-то. Ты бы тоже прогулялась, хотя бы до рестика на первый этаж. Курсед смотрит на себя в зеркало, удивляясь тому, как же сильно он загорел — кожа конечно не такая тёмная, как у Акумы, но уже и не бледная, как у трупов в морге. Краска почти смылась и местами выгорела от солнца, на носу появились едва заметные точки веснушек. От очков остались светлые круги на щеках, ресниц на глазах уже почти не видно. Он сильно преобразился за эти короткие семь дней, уже даже не вериться, что сюда прилетел грустный тюбик с компьютерной зависимостью, а теперь в коридоре стоит человек, что в номере только спит. Но это далеко не его заслуга. И от лица, возникшего в голове чётким образом, где-то внутри начинает таять сливочное мороженое, каплями остужая взбудораженный организм. Без него ничего этого бы не было. Ни-че-го. Как же всё-таки неприметные случайности могут резко изменить нашу жизнь в один щелчок. Курсед уходит, тихо прикрыв за собой дверь. Номер погружается в сумеречный полумрак. Во дворе отеля привычно для вечера шумно — людей собирается так много, что кажется, отель заново оживает — с тихим стуком мнимой прохлады, которой веет со стороны пляжа, они разлепляют глаза, потирают смазанное кремом от загара тело и стекаются у бара, образуя неровный круг около бассейна. Из колонок слышится громкая музыка, всюду мерцают огоньки развешанных гирлянд и неоновых лент, около бара уже столпился народ, желая заполучить прохлаждающий напиток со звенящим льдом и зонтиком сверху. Дети бегают за аниматорами, их родители пьяно лавируют в ещё тёплом воздухе, территорию окутывает смех и веселье — одним словом здесь расцветает та самая известная каждому курортная жизнь, лишённая, пожалуй, любых забот и обязательств — тот парень, что театрально снимает свою уродливую шляпу, купленную скорее всего в магазине на первом этаже, и улыбается девушке в чёрном платье, низ которого треплют освежающие руки ветра, текущего со стороны глухого моря — они явно не думают ни о именах друг друга, ни о жизни, что оставили в городе взлёта — здесь и сейчас они могли быть кем угодно и охотно пользовались этим, ведь одна из прелестей курорта в его быстротечности — то, что происходит на пляже за километры от дома, навсегда тут и остаётся. И вспоминать об этом не принято так же, как покойного деда за свадебным столом. Даже если иногда очень хочется. Курсед с минуту смотрит за всеми своими «соседями», которых не видел ни разу, спускаясь с последней ступеньки — небо предательски разгулялось только ближе к ночи, ушли серые густые облака и теперь там, высоко в чёрном гуталине, плавали маленькие звёздочки, кружа около диска растущей луны. Даже море успокоилось и больше не выло от горя расставания — ему резко стало всё равно на любимого туриста и тёмные винные воды давали лишь солёную прохладу, что липла каплями к рукам и непокрытым ногам ниже колена. До выезда осталось несколько часов. Курсед поправляет волосы, лезущие в глаза, пропахшие отельным шампунем, и улыбается, подходя к барной стойке — пинаколада, лёд, розовый зонтик — на губах вместе с горечью оседает плёнка из алкоголя и кокоса. Возможно, не выпей он коктейля, так и не смог бы выйти за ворота, не смог бы смотреть в чужие глаза и слушать голос — сколько бы уверенности не было в его теле, её всегда будет мало, когда жизнь поставит ему мат на шахматной доске. Курсед бросает взгляд на закрытую дверь балкона. В номере потушен свет.

Удивительно, но обычно тихий и безмятежный пляж наполнен людьми — они смеются, разговаривают, смешивая в речи турецкий и английский, каждый из которых Курсед теперь слышит отчётливо — было у кого поучиться, и эта мысль не может не вызвать улыбку. Девушки босые танцуют на холодном песке, полностью отдаваясь моменту. Подуспокоившиеся волны лениво лижут берег и кажется, что весь мир замирает — здесь и сейчас есть только летний бриз, тихая музыка и веселье, подкреплённое хмельным напитком. Пляжные вечеринки что-то особое — Курсед чувствует это на себе, даже сидя в отдалении — каждый, кто машет ему рукой, считает его своим братом. Словно все они — одна большая семья. Атмосфера всеобщего счастья согревает в такой прохладный вечер. Акума стоит поодаль, там, где на большой белой глыбе стоит колонка, переливающаяся разными цветами в такт музыке. Рядом с ним несколько ребят, каждого из которых он видел играющими в волейбол почти каждый день — они достают баночки местного пива из рюкзаков, звеня охлаждённым стеклом. Все так просто и легко, в воздухе помимо морской свежести пахнет той самой юностью, которую Курсед пропустил, отсиживаясь дома перед монитором вечно включённого компьютера. Не то, чтобы он когда-нибудь по-настоящему жалел об этом — нельзя жалеть об утрате того, чего никогда не видел и не ощущал, но зияла внутри мелкая, но всё же трещина, затягивающаяся постепенно прямо сейчас. Курсед, вероятно, был одного возраста со всеми собравшимися на берегу, а то и на несколько лет младше, но искусственная взрослость, в которой он извалял себя ещё давно, не давала ему вести себя так же спокойно и расслабленно, как все вокруг — он смотрел на них с снисходительной улыбкой, поправляя цветную панаму на голове. И всё казалось миражем, ненастоящим и туманным. На Акуме колышется смешная рубашка с гавайским принтом, накинутая поверх обычной тёмной футболки. Становится даже как-то не по себе от мысли, что не уйди он тогда с отельного пляжа, не вслушайся в речь этих ребят — ничего этого не было бы. Он так бы и просидел в номере все семь дней, удручённо собрал бы чемодан и мечтал только об одном — поскорее вернуться домой. Сейчас, сжимая пальцами влажную кору коряги, дом, кажется, перенёсся прямо сюда — к ногам густеющего моря в золотистой оправе. — Это тот чел? — парень достаёт из привезённого ящика несколько бутылок пива, передавая их в руки своим знакомым — юноши и девушки пританцовывали в такт включённой музыке, мелькая в приглушённом свете автомобильных фар. Акума уже поздоровался со всеми, помогая открыть напитки своими ключами, оставляя гостя одного ненадолго. — А, да. Это, — с губ хочет сорваться имя, сердце хочет наречь этого «чела» Курседом, но кому, в самом деле, какая разница, кто этот парень, сидящий немного вдали ото всех, смотрящий на тускнеющие воды. — Тот чел, да. Я позвал его, потому что, — почему? И правда — почему он решил это сделать? — Потому что. Просто потому. — Йоу, не парься, — друг смеётся, слабо ударяя Акуму по плечу, но от его слов тот напрягается лишь сильнее. — Главное, чтоб всем было весело. Лови момент, наслаждайся, пока можешь, — щёлкает крышкой на бутылке и густая хмельная пена срывается вниз, утопая в песке. Никто не обращает на это внимания, пузырьки умирают в остывших камнях. — Отпуска скоро закончатся, смотри, как бы ты не пожалел об упущенном, когда самолёт взлетит в небо. — Завались, — Акума забирает у него две новые бутылки, поправляя улетающую рубашку. И зачем бабушка всучила ему её? Одни проблемы от этого куска ткани. — Обязательно расскажи мне, как всё пройдёт! — прилетает в спину, когда парень уже почти подходит к сидящему на бревне Курседу. Акума разворачивается, показывая средний палец всей своей компании, на что люди смеются, отнюдь не злобно — просто сегодня всем весело, и запах веселья оседает на всем приглушённом побережье. — Что-то случилось? — Забей, они придурки, — Акума садится рядом, зарываясь ногами в холодный песок, чтобы не скатиться с круглого бревна. Ветер продолжает трепать края его рубашки, волосы, но это больше не волнует его — после изнуряющего солнечного дня пришла долгожданная прохлада. Курсед забирает свою бутылку из чужих рук, цепляясь пальцами за ребристую крышку. От холодного стекла тут же мокнут ладони, яркая этикетка цепляет глаз — такого он точно никогда не пил. Давит на неё, пытаясь открутить, но та лишь царапает кожу ладоней, не поддаваясь и с третьей попытки. Акуму это определённо веселило, но в бокал со сладким ликёром тут же налили горького спирта — совсем скоро их будут разделять не сантиметры и свежая вечерняя прохлада, а сотни и тысячи километров. Сейчас казалось, что по иному жить просто невозможно — неужели были дни, когда эта двухцветная голова не бродила по пляжу, «случайно» оказываясь там в момент игры в волейбол; неужели были вечера, которые он проводил в одиночестве, листая тик ток на кровати; неужели он ел, пил, смотрел на мир и слышал его совершенно один, не ощущал тепла, исходящего от чужих рук — оно отличалось от солнечного своей мягкостью, робостью и от того шёлком плыло по телу. К этому быстро привыкаешь, как и ко всему хорошему в целом. А теперь, судьба готовила их к расставанию, хотя, можно ли расстаться тем, кто никогда и не был вместе? И, словно почувствовав надвигающуюся бурю в зелёных водах, Курсед поднял голову, оставляя свои попытки оторвать крышку на бутылке. — Помочь? — Акума кивнул головой в сторону напитка, забирая напиток не дожидаясь ответа. Их пальцы красные и загорелые — коснулись друг друга и взрослые парни в миг превратились в робеющих школьников, неловко отводящих взгляды в разные стороны. В кармане шорт звякнули ключи и уже в следующую секунду сладкая пена потекла по стеклу, пачкая руки, ноги, пропадая где-то в недрах песка. — Пей быстрее, — буквально всовывает пиво Курседу, тот потерянно примыкает губами к горлышку. С их стороны начинает доноситься громкий смех — теперь эти белые пузырьки оказались размазаны по всему лицу. Нет, всё это попросту не может быть происками жестокого сознания, его зыбким вымыслом. И пляж, и отель, и пролетевшие 6 дней, и Акума — реальность, что ускользает из рук Курседа и вот-вот испарится полностью. Вкус горького пива и такой же солодовой недосказанности прилипло к языку, осело на губах и колотило сердце — хотелось бежать быстрее, бежать и скрыться ото всех, но не из-за страха, наоборот, была бы воля Курсед вышел бы на главную площадь, крича так громко, пока горло не начнёт щипать изнутри, срывая связки. Скрыться хотелось не из-за страха, а потому что люди — эти обычные, мерзкие люди были недостойны увидеть то, чем пылала грудь в данную минуту. — А ты, я смотрю, так и не полюбил загорать, — внезапно говорит Акума, серьёзно смотря прямо в чужие глаза. Он медленно отрывает руку от дерева, аккуратно пальцами касаясь лица напротив. — У тебя вот тут, — тупит взгляд, мгновенно тушуясь, понимая, насколько несдержанное движение допустил по отношению к другому человеку. — Тут круги от очков остались. Всё лицо красное, а здесь… Здесь кожа всё такая же бледная. Курсед хочет его поцеловать. Впервые за долгое время он желает этого настолько сильно, до раздражающего зуда на пальцах, до противного гула в голове — ему всё равно на весь мир вокруг, кристально похуй на всех собравшихся здесь людей. На всех, кроме парня, который делает очередной глоток из стеклянной бутылки, позволяя капле напитка скатиться прямо на подбородок. Сука. Ну почему это так тяжело? — Помнится, в прошлый раз ты меня отшил, но вечер снова подходит к концу и у меня есть вариант, как его продолжить, — дыхание заметно тяжелеет, наполняется хмельным солодом, что остывает на губах и блестит на дне темнеющей радужки. — Пошли ко мне. Акума в ответ улыбается, его лицо слишком близко, чтобы не заметить слабый румянец над впалыми щеками, что лишь слегка разбавляет загорелую кожу. От пива немного шатает в разные стороны, а может так действует шепчущее что-то море, чьи ленивые волны наползают на сырой песок. Парень прекрасно понимает любые намёки, попросту не может не понять, когда их произносят прямым текстом. Прохладный ветер дёргает края гавайской рубашки — Курсед очень хочет заменить его своими руками. — Чай пить будем? Курсед слишком отчётливо чувствует грань, возникшую перед ним впервые — перейти её — значит самостоятельно лишить себя рассудка, бросая и тело и разум на произвол судьбы. Если он пересечёт её — пути назад уже не будет — ни в этой жизни, ни в следующей. Он просто останется там, навсегда застревая на турецком курорте вдали от дома, но, быть может, ему удастся найти родной уголок и тут? Страх быть пойманными исчезает, растворяется в этом тёмном вечере, пока они смотрят друг другу в глаза и вдыхают запах друг друга — жадно, будто в последний раз. За эти дни он…он выучил его всего вдоль и поперёк, но этого всегда оказывалось мало: когда Курсед в шутку предлагал зайти в магазин за вином, ожидая отказ в духе «ещё только час дня, алкашня ебанная», парень внезапно соглашался, оплачивая бутылку из своих карманных денег. А когда же он просто предлагал посидеть в тени на территории отеля, послушать музыку через одни наушники и помочить ноги в бассейне, тот отмахивался, словно слышал нечто ужасное. И так было со всем, и так было всегда. И это, безусловно, не могло не манить к себе ещё сильнее. Если бы кто-то решился создать словарь Акумы, то он сто процентов был бы неточен — предугадать или описать этого парня невозможно, да и бесполезно, как описывать каждую песчинку на берегу. — И это тоже. Курсед вскочил на ноги, сжимая ладонь Акумы в своей — они чуть не упали, спотыкаясь о бревно на котором сидели, оставляя рядом с ним пустые бутылки пива в надежде, что ребята уберут их, когда обнаружат пропажу. Быстрыми шагами парни мчались в сторону отеля, их ноги утягивал песок, словно пытался задержать, предупредить о чём-то, предостеречь их от совершения задуманного — их тела мотало в разные стороны, точно воздух стал волнами, а шумящее море наполнилось кислородом, но всё равно каждый раз они сталкивались плечами, смеясь с самих себя — как бы далеко их не уносило, руки не давали им расстаться, как спасательные трос прибивая обратно к маячащим берегам. Акума, казалось, совсем не возражал такому повороту — его друзья остались там, за спиной, а он старался поспевать за чужими шагами, поднимаясь вверх на дорогу, откуда уже виднелись ворота отеля, увешанные гирляндами и прочими огоньками. В цветных стекляшках глаз смазано отражаются блики фонарных столбов, но вспыхивает на них глубине что-то совсем иное — что-то более яркое и тёплое, чем солнце, и обжигающее, как неконтролируемый костёр. Вечером в коридорах не так много людей — все они уже находятся в своих номерах, медленно тянут напитки через трубочки или двигают руками на цветастом танцполе отельной дискотеки. Но кто-то все равно мог стать нежеланным свидетелем их наконец нашедшей выход шалости, от чего шаги Курседа становятся всё быстрее, он тянет Акуму за руку, минуя поворот за поворотом, поднимаясь по лестнице, практически срываясь на бег по коридорам, теперь кажущимися такими издевательски длинными, обрамлёнными спящими дверьми с металлическими номерками. Акума запинается о что-то, стоящее прямо на входе в номер, но его тут же хватают чужие руки, помогая поймать равновесие. Номер люксовый. Больше остальных в этом крыле. Но с одной кроватью. — Неплохо устроился, — бегло оглядывает комнату — кругом одни разбросанные вещи Курседа — на спинке стула его футболка, в которой они ездили на рынок в тот день, рядом на столике с зеркалом та самая купленная панама и очки, штаны, брошенные комком на полу — в них Акума впервые встретил его на пляже, было очень жарко и ленточки трепались на слабом ветру. Кофта, носки и даже плавки — всё это буквально заполонило номер. И ни намёка на женские вещи, словно Юли тут и не бывало — Акума, кажется, облегчённо выдыхает, хоть и не должен. — И сколько стоит ночь? — Для тебя — бесплатно. Или ты про номер? — смеётся, получая кулаком по плечу. Проходит дальше вглубь комнаты, ведя за собой ночного гостя, открывая дверь, ведущую на балкон. — Иди сюда, — тянет его за руку, заставляя животом упереться в перила. — За этот вид я заплатил много грязных денег, выигранных в казино. О том, что билеты и отель оплатил Рофлан Приколович — тактично умалчивает. Акума не без восторга смотрит на извилистую полоску пляжа, что мерцает золотом в свете круглых фонарей, на линию залива, которая кажется такой близкой, словно стоит протянуть руку и волны оближут её, оставляя на коже влажный солёный след. В этом и была прелесть частных пляжей — вечером на них не было практически никого, тишину разбивала лишь музыка из местного кафе — никаких колонок и разговоров невпопад. Но в этом и был их самый большой минус — с просторного балкона невозможно было увидеть настоящую Анталию, лишь её картонную копию, которую без стеснения продавали туристам вместе с магнитами. А Курсед не без восторга смотрел на Акуму. И ему было всё равно на раскидистый пляж внизу. — Ты скучаешь по морю, когда уезжаешь отсюда? — Не особо, — Акума пожимает плечами, поворачивая голову в сторону парня, заглядывая прямо в глаза, опираясь на сложенные на перилах локти. Ветер несколько раз игриво забирался ему под рубашку, надувая её, но тут же выскальзывал обратно. — Нет смысла скучать по тому, что я обязательно увижу — через месяц, два, год, но увижу. Они смотрели в глаза друг друга так долго, как могли, позволяя выточить осколки воспоминаний у себя в голове — хотелось запомнить всё до малейшей детали, ведь именно ими придётся потом заклеивать раны от приближающегося расставания. Акума понимает, что это может стать ошибкой. Но если её хотят совершить двое, остаётся ли это ошибкой? — Можешь ответить честно, — Курсед клонит голову. Его более не интересует ни море, ни песок, ни виднеющийся горный уголок с боку. Он смотрит только вперёд, а видит так ничтожно мало, что хочется выть в голос — тёмных зелёных глаз, спутанных волос и загорелой кожи теперь мало. Мало. Теперь хочется ещё. — Это важно, — продолжает шёпотом, замечая, как дрогают чужие пересохшие губы. — Неужели? Разве это действительно так важно? — Акума отрывается от перекладины балкона, на секунду замирая — а вид-то и правда чудесный: плещущее море, потемневшее в сумерках, белые пятна шезлонгов, какая-то неразборчивая музыка и мигающие огоньки во дворе, и растрёпанная голова с выцветшей краской, слегка блестящий взгляд и неуверенная улыбка. Он закусывает губу, бегло размышляя, прежде чем медленно, ухватившись за край гавайской рубашки, стянуть её с себя, бросая прямо на пол балкона. — Это «да»? — Если бы это было «нет», меня бы тут не было, дебил. Курсед слегка наклоняется, медленно, словно боится, что Акума ударит его и уйдёт, испугается столь грубой настойчивости — он не раз видел, как эти ладони били по мячу, отправляя его прямиком на другую сторону поля, и очень не хотел, чтобы то же самое случилось с его лицом. Касается кончиком носа чужой, прикрывая глаза — позволяет себе быстрый вдох и выдох, прежде чем сомкнуть губы, мгновенно получая ответную реакцию. Это необычно, удивительно и немного пугающе, но совсем чуть-чуть, и руки быстро оказываются на шее, переползая на щеки, пока чужие пальцы закручивают на себе цветные прядки на макушке. Их движения робкие, осторожные, даже неумелые, словно один неверный шаг и пол под ними провалится, но поцелуй это ни капли не портит. Пропитанный морской прохладой воздух треплет волосы, скользит по загоревшим лицам. Всё выпитое пиво остаётся далеко позади — прямо здесь и сейчас оно вскипает в разгорающемся организме, выпаривается, не оставляя и жалких капель — он снова хочет пить, жажда терзает глотку и Курсед не находит ничего более, чем впиваться в чужие губы, припасть к ним, как к горлышку бутылки, получая насыщение с восточной отдушиной. — А как же… — Её не будет до утра, не парься, — Курсед улыбается, растягивая один уголок губ. Ему кажется это забавным и он совершенно не хочет это скрыть — руки сжимаются на чужих боках, готовые вот-вот сомкнуться в кольцо, не давая сделать и шага, только смотреть прямо в глаза — хитрые, мерцающие, наполненные звёздочками, что ещё недавно украшали высокое восточное небо. — Или тебе нравится, когда за тобой наблюдают? — Только если это вот эти глаза, — оставляет мимолётное прикосновение на бледной коже над щеками. — На другое я не согласен. Сухие губы, по которым совсем недавно каплями стекало пиво, что растягивались в неловкую улыбку, теперь оказались на шее, сгибе у плеча, оставляли влажный след над кадыком, на щеке и на совсем тонкой коже под глазами, чувствуя этот солоноватый привкус прилипшего моря. Курсед целует снова, а Акума снова не может ему отказать. Хотелось всего и сразу, эдакое «всё включено» из мира чувств. Они отрываются друг от друга, но лишь для того, чтобы убедиться, что это реальность — спутанные волосы, сбитое дыхание, клокочущая грудь, плывущий взгляд. Нет. Если их губы сомкнутся снова, они потеряют и эти крошечные секунды, что у них остались. Курсед сжимает чужую ладонь в своей руке, вытягивает Акуму с балкона, не удосуживаясь прикрыть эту тонкую стеклянную дверь — пусть Турция смотрит на то, что она смогла породить за эти дни. Пусть слышит, чувствует и ликует — альма матер пылающих как солнце чувств. Стоит им зайти обратно в номер, уткнуться ногами в каркас кровати, как все мысли в миг испаряются, даже те, что колоколом звенели в голове несколько минут назад. Движения резко становятся скованными, дёрганными, такими не похожими на те, что были до этого — Курсед мялся, не зная куда себя деть, впервые со дня их знакомства не поднимая взгляда. Казалось, что он всё время был нещадно пьян, а теперь внезапно протрезвел, вернулся в реальность и потерялся, да так, что скрыть этого не получилось. Так сколько ему там лет? Девятнадцать? Любая ложь будет звучать убедительнее, чем правда, в которой этот парень, приехавший в отпуск с девушкой, окажется девственником. — Погоди, стой, — Акума упирается рукой в чужую грудь, чувствуя, как та вздымается, как внутри громко стучит загнанное в угол сердце. Цепляет пальцами чужой подбородок, заставляя поднять голову, заглянуть себе в глаза — стекляшки напротив растерянно блестят, хоть и стараются изо всех сил сделать вид, что это не так. — Можешь ответить на один вопрос? — Тут есть презики, я видел их в минибаре. — Я не об этом. — И смазка есть, я купил заранее, не знал, куда судьба уведёт меня, — Курсед продолжает тянуться вслед за ускользающими губами, но чужие руки настойчиво останавливают его, не давая перенимать инициативу. — Ты девственник? — звучит громче и резче, чем планировалось, от чего и сам Акума впадает в секундный ступор. Парень напротив замирает. Молчит, едва заметно сжимая опущенную вниз руку. — Просто ответь, я не собираюсь что-то… — А что если да? — вскидывает голову, избавляясь от чужой ладони на лице. — Это проблема? — делает неуверенный, но широкий шаг назад, и теперь видит Акуму в полный рост, но совсем по-другому, другими глазами, а тот словно читает мысли, молчаливо подтверждая — да, он тоже, и это становится их главной ошибкой. — Никаких, чувак. Они целуются слишком судорожно, несдержанно, словно испытывают обоюдный страх, что вмешался в обе головы — страх открыть глаза и увидеть пустоту перед собой, перестать ощущать под пальцами твёрдость чужого тела. Потерять такое хрупкое обретённое счастье, узнать, что его попросту смыло тёплой водой тихого прибоя. Тёмные волосы взлохмачены, словно ветер неустанно трепал их несколько часов, кончики мелко подвиваются от влажности воздуха, закручиваясь в спирали, как облачные завитки. Они кажутся мягкими, совсем лишёнными восточной жёсткости — пальцы Курседа впутываются в пряди, пропускают их струящимися змеями — нет, всё же грубоватые, закалённые пытливым солнцем — сейчас уже и не скажешь, что когда-то парень топтал ногами мощёный асфальт, а не ступал голыми ступнями по горячему песку. Акума давится воздухом, чувствуя на коже чужие мимолётные прикосновения, от которых начинают бежать мелкие мурашки — в номере до неописуемого душно и жарко, хотя над потолком работает кондиционер и балконная дверь открыта настежь. Он позволяет Курседу стянуть с себя рубашку и футболку, и взглядом требует того же в ответ. Но парень медлит, аккуратно развязывая узел на чужих шортах — те свободно падают вниз, скользя по ногам. Оказывается, они и правда еле держались на тазобедренных костях, как Курсед и предполагал тогда, но мог ли он вообразить, даже в самых смелых фантазиях, стоя там, у кромки спокойного моря, что ему удастся самолично в этом убедиться, да ещё и в такой ситуации? Вряд ли, и от этого улыбка разбивает лицо, растягивает губы в тонкую полоску. Нет, кожа не везде одинаково тёмная, но без красных пятен ожогов, как на собственной спине, и Курсед даже не хочет спрашивать, каким именно образом солнце достало своими лучами все запретные места — вместо этого ведёт по ним ладонью, то сжимая, то оглаживая, разгоняя кровь по тонким сосудам. Наощупь гладкая, пусть и не лишённая редких волосков, совсем потерявших цвет от постоянно жгущего солнца — Курсед жалеет, что не включил свет, его явно не хватает, хочется не только чувствовать, но и видеть — все эти изгибы тела, выпирающие кости, видеть, как они растягивают тёмную кожу, как ровно лежит на ней загар и как прекрасно они сочетаются — кофе или какао, разбавленное молоком. На теле остался почти ровный след от нижнего белья — белая кожа, точно такая же, как у Курседа, буквально кричит о том, что они одинаковые, единые не только в этом порыве, но и в контексте вселенной. Яркий, такой явные след, оставшийся от воспоминаний о доме — сувенир, который Акума невольно хранит при себе в такой солнечной Турции, и по нему хочется провести языком, слизать, как ванильное мороженное, узнать — отличается ли вкус от другой, тёмной половины, смешать их обеих в одну и упиться до потери сознания — это именно то, что хочется. Это именно то, что непременно стоит в туристическом вишлисте, сразу после моря и перед экскурсией на руины. Акума всеми оставшимися силами топит в себе желание сдёрнуть с Курседа его футболку, чтобы увидеть под ней это бледно-красное тело, на которое теперь смотрел совершенно иначе — сотни парней ходят обнажёнными по пляжу, с десятком из них он играет в волейбол почти каждый день, но ни один из них не цепляет так сильно, как это заморское чудо, сгоревшее в первые же дни. Он похож на вампира из того глупого фильма, чья кожа почти сияет на солнце, и чёрт, если это так, Акума готов подыграть и стать глупой Беллой, лишь бы иметь возможность провести по ней рукой, ощутить мягкость и доказать самому себе, что этот красно-чёрный призрак настоящий. — Сними это, — выдыхает тихо, пальцами сжимая чужую футболку на плечах. Дёргается в попытке отстраниться, чтобы ещё раз заглянуть в бесстыжие тёмные глаза, но Курсед не отпускает — притягивает к себе лишь сильнее, руками оглаживает покрывающуюся мурашками кожу, сминает её, разгоняя и без того вскипающую кровь. — Да сними, блять, уёбище. И вопреки своим словам вновь целует, совсем не попадая по губам, но теперь это мало кого волнует — ладони перемещаются на шею, едва заметно царапают линию чернильных букв, под пальцами чувствуется бьющая венка, кровь в которой пульсирует с оглушающей скоростью. Хочется сжать сильнее, почувствовать больше, но Курсед сам отстраняется, с секунду заглядывая в совсем поплывшие глаза — стягивает футболку, кидая её на спинку стула, шорты, медлит, оттягивая резинку, но всё же снимает и трусы — всё, между ними теперь нет ничего, чтобы мешало клеткам кожи слипаться в единое целое. И кто они такие, чтобы этому противиться? Они видели друг друга в плавках много раз, но это было впервые, когда они смотрели друг на друга такими глазами. Курсед был таким — с бледной кожей, с вкраплениями красного от ожогов и рисунками в некоторых местах — рука от предплечья до кисти, локтевой сгиб, шея — до всего этого хотелось докоснуться, по всему этому хотелось провести уже не руками, а языком, почувствовать вкус вбитых чернил. Они изучали: сначала глазами, взглядом облизывая каждую клеточку виднеющегося тела, потом руками, чувствуя мягкость кожи и неровность от прижатых к ней волосков. И всё казалось им не таким, всё казалось новым и удивительным, и даже собственное тело теперь выглядело иначе — они словно взглянули на себя чужими глазами, и теперь не могли отвести головы. Предстали друг перед другом такими, какими были созданы когда-то — абсолютно нагие, лишённые какого-либо стеснения — между ними больше не было никакой дистанции, никаких слов и лишних движений — только безмолвная открытость, как бы говорящая: я и ты — мы, сплетённые в мировое единство. И нет человечества кроме нас, мы — два Адама в Райском Саду и грехопадению не суждено сбыться, так насладимся же друг другом, пока бессмертная вечность не разлучит нас. Зелёные глаза не затухают даже в темноте номера — безумие. Сама ситуация, что происходит сейчас — безумие. И сейчас хочется только одного — чтобы ночь никогда не кончалась, чтобы солнце никогда не всходило над этим восточным городом, скрывая в тени все грехи и пороки, которые начинают вскипать внутри люксового номера в отеле — если бы владельцы только знали, что происходит за закрытой дверью, кому именно принадлежат беглые голоса и сбитое дыхание — Курседа бы депортировали сразу, без объяснений, суда и следствия, а он бы шёл на казнь с улыбкой — даже электрический стул стоит этих секунд, когда рука может ощущать жар загорелого тела, губы сминаться до покалывания, а ноги заметно трястись в коленях — совершенно обоюдно — цветущее море выходит из берегов чужих глаз — Акума пойдёт за ним на дно следом, не сожалея ни о чём. Хочется, чтобы пот быстрыми ручьями стекал вниз, пропитывая белую простыню, чтобы всё вокруг стало мокрым, липким, грязным, душным. Да, это определённо то, что они хотят в этот момент. Курседу кажется, он держит в руках всю Турцию, всю эту страну в своих ладонях: чужой голос для него — путеводитель, и Акума сжимает пальцы своими поверх, открывая всё новые и новые маршруты, выстраивая их от одной достопримечательности к другой, каждая из которых детально остаётся запечатлённой на роговице коричных глаз, помеченной шершавым языком до ребристого блеска. — Что же ты со мной делаешь? — произносит шёпотом, не требуя ответа — он и сам его не знает. — Только то, что ты сам позволяешь, — отвечает Акума, оглаживая светлые круги под глазами, оставшиеся от очков, прежде чем увлечься поцелуем вновь, падая на спину, утягивая парня за собой. Маленькая декоративная подушка подпрыгивает на матраце, но на это едва ли обращают внимание. Курсед смотрит на него сверху-вниз, оперевшись локтями о матрац, а Акума на него снизу-вверх, запуская пальцы в нависшие над лицом цветные пряди. Взмокшие волосы, блестящие от перемешанной слюны губы и мерцающие глаза-стёклышки, что отражают идущий из глубины свет. В номере на мгновение становится тихо, слышно только плач моря и стук обоих сердец — он звоном отчеканивает в голове, затмевая все иные органы чувств — прямо сейчас они могут ощущать реальность только ментально, медленно втягивая запах друг друга через соприкасающиеся носы, а реальность перемешивает их бумажной трубочкой, оставляя растворяться где-то на глубине своего стакана. Курсед медленно перетягивает инициативу на себя, хоть и выглядит так, будто прямо сейчас упадёт в обморок — не каждый день он целуется с людьми в номере отеля, не каждый день ему позволяют так свободно гулять ладонями по горячему телу, мять и трогать всё, до чего только можно дотянуться — а дотянуться можно до всего, и сам хозяин совсем не против — его надрывное дыхание с привкусом местного пива плёнкой оседает то на плече, то на шее, перебегая на щеки и губы. Сказать по правде, у Курседа такое вообще впервые — впервые он держит в руках не компьютерную мышку, а сжимает ей чужой бок. И это ему, несомненно, нравится. — Смазка, — проговаривает Акума прямо в губы, когда те отрываются вобрать немного воздуха. Упирается рукой в чужую грудь, настойчиво глядя в глаза снизу вверх — ресницы дрожали у обоих, мутное стекло заволочило радужку с вышедшим из берегов зрачком. — И презервативы. — Я здоровый, — отвечает сбивчиво, приподнимаясь на локтях. Кровать проминается, но не скрипит, когда парень встаёт с неё, опускаясь голыми ступнями на сплетённый ковёр. — Очень в этом сомневаюсь, — Курсед бросает недоумевающий взгляд через плечо, хмуря брови, от чего Акума хочется в голос посмеяться, но он лишь кусает щёки изнутри, чтобы улыбка не прошлась трещиной по лицу. — Здоровый чел не поведёт ноунейма с пляжа трахаться в свой номер, когда живёт с женщиной. Акума ёрзает на кровати, то и дело задевая руками и ногами какие-то вещи — сейчас это казалось ему невероятно интимным, интимнее чем всё то, что им предстояло совершить. В его комнате был точно такой же бардак, и Курсед, помнится ему, точно так же полулежал на его одеяле, отодвигая провода и одежду в разные стороны. Это уравнивало их, делало одним неделимым целым — они более не могли быть Курседом и Акумой, туристом и жителем Турции, девятнадцатилетним и двадцатиоднолетним юношей. Они были едины — как парень и парень, как человек и человек. А всё остальное оставалось за скобками и стиралось подчистую — только здесь, только сейчас, только с ними. — Вот поэтому я и здоров, — звучно захлопывает минибар, бросая на кровать тюбик и запечатанную пачку, буквально падая сверху на распластавшееся тело, утыкаясь кончиком носа в чужой, медленно вдыхая этот дурманящий запах. — Никогда такого не делал. — Я уже понял. — А я не об том. Всё это кажется ему забавным. А Курсед находит забавным его поведение — от напускного безразличия и вечно гнетущего раздражения не осталось даже фантомного послевкусия — в номер, вместе с ночной прохладой, проникает искрящийся азарт и интерес, интерес ко всему новому — друг для друга они — заморские сладости, вкусить которые можно лишь раз, но запомнить вкус — до конца жизни. Губы саднит, они неприятно ноют, но парни попросту не в силах оторваться друг от друга. Кажется, словно стоит сделать перерыв всего на секунду, как магия ночи разгонит их по разным концам мира — один окажется в самолёте, летящем до застроенной, шумной Украины, а второй на одиноком пляже, в окружении галдящих чаек и скорбящего моря. В зыбком полумраке они уже не пытаются разглядеть лица друг друга — знают их лучше зеркал в ванных, только не признаются никому — всё ещё стыдно за игру в гляделки за солнечными очками. Курсед отстраняется, слизывая с губ оставшуюся слюну — чью именно? — не знает, да и какая теперь к чёрту разница. В комнате слишком жарко, даже для курортного города — дышать совсем нечем, воздух греется мгновенно, царапая кожу, позволяя солёным дорожкам «крови» бежать ручьями по спине, шее, лбу. Грудь обоих рвано вздымается, соприкасаясь, прилипая друг к другу — можно ли двум людям быть ещё ближе, чем они сейчас? Невозможно. Курсед хаотично припадает губами к щекам, скулам, оставляя блестящие узоры, медленно ползущие вниз — Акума запрокидывает голову, вжимая её в подушку, руками упираясь в чужие плечи, когда зубы неосторожно смыкаются прямо под челюстью, над кадыком, в сгибе у плеча, когда язык очерчивает всю ключицу от начала и до её конца. Внизу живота тяжесть собиралась в тугой узел, якорем разрезала бушующий шторм, прибивая хлипкое судно ко дну. Хотелось поскорее освободиться от этих цепей, сбросить с себя оковы и буквально взвыть от наслаждения, но в то же время хотелось растянуть удовольствие, расплавить его на палящем солнце, как воск стекает с горящей свечи. И эта двойственность дурманила голову — Курседу казалось, он даже чувствовал её запах, хотя, скорее всего, это был лишь морской бриз, смешанный с людским пороком. Акума сгибает ноги, к ним тут же припадают чужие губы, оставляя влажные следы по всей острой чашечке. Он наблюдает за этим из-под полу закрытых век, упёршись руками в матрац, слегка откинувшись назад — впивает ногти в собственные ладони, когда шероховатый язык проходит по тонкой коже под коленкой. Приходится задержаться в глубоком вдохе, приложить усилия, чтобы не сжаться в комок в этот момент — тело предательски ведётся на любые махинации, даже если его хозяин так отчаянно хочет разыграть недотрогую драму. Грудь начинает тяжело вздыматься, тёмная кожа приобретает рельеф, когда Курсед поднимается выше, задевая зубами тощие поджарые бёдра. — Я надеюсь, ты знаешь, что нужно делать. — Видел в одном фильме, не парься. Я не настолько безнадёжен. — Сказал девственник. — Породистых собак щенками разбирают, — как бы в доказательство своих слов, Курсед провёл языком вдоль чужого живота, останавливаясь в нескольких миллиметрах от налитого члена, специально обходя его стороной, оставляя на чувствительной коже лишь слабый след от своего дыхания. — Очень надеюсь, что продавец меня не обманул, — выпаливает сквозь сжатые зубы на изломанном вдохе. Это все немного пугающе в новинку, но Курсед просто не может двинуться дальше, замирая, приковываясь глазами к гладкой покрасневшей головке, что прижата к подрагивающему животу, мелко поблескивающему от размазанного предэякулята. Он просто смотрел на член, понимая, как наверно глупо выглядит со стороны — но, справедливости ради, это был первый чужой член, который он видел так близко и к которому мог прикоснуться. Это же не должно быть сложнее мороженного, верно? Как эскимо, только горячее, с естественной солоноватой отдушиной и смазкой вместо сливок. Звучит проще простого. — Ты будешь против, если я… Акума смотрит на него снизу вверх, как делал это всегда, но теперь что-то явно изменилось — среди складок зелёного шёлка, собранного в тугой узел у зрачка, замерцали жемчужные слёзы, кажущиеся сейчас ярче самого восточного солнца — Курсед от них натурально слепнет, сгорает, покрываясь водянистыми пузырями, но всё равно тянет руки — запретный плод излишне сладок, а когда это турецкая смоковница, шанса избежать грехопадения попросту нет. — Заденешь зубами — я тебя ударю. Он сжимает ладонь на острой коленке и бёдра расходятся сами по себе — позволяет себе ещё раз провести языком по их внутренней стороне, не брезгуя даже тонкими волосками, задевая совсем бледную кожу зубами, выбивая тяжёлый, надломный выдох, чувствуя чужую руку на своей голове, что слегка оттягивает пряди у корня. Обхватывает член рукой, оглаживая пальцами тонкую кожу с нитями набухающих венок — Акума был готов распасться на атомы прямо здесь и сейчас, но от чего-то позволял играться с собой, изучать этими тёмными пытливыми глазами, запоминая всё до малейших деталей. Курсед осторожно провёл от головки до основания, потирая пальцами напряжённую мошонку, и тёмная макушка дёрнулась, сильнее вжимаясь в подушку, пока ладони стискивали измятое одеяло. Головка стала почти тёмно-красной, очень чувствительной даже для лёгкого ветра снаружи, и тогда парень решается прикоснуться к ней, размазывая проступившие прозрачные капли. Несмотря на то, что в руке член казался твёрдым, головка мягко опустилась на язык, настолько, что Курсед подумал, что без труда смог бы оставить на ней вмятину. Солоноватый мускусный вкус бьёт по рецепторам, и парень не понимает, что чувствует по этому поводу. Он просто полностью отдаётся моменту, не сомневаясь ни на секунду — утренняя горечь, пустой чемодан и даже обиженная Юля остаются где-то там, далеко за скобками, за границами его новой страны — туда редко летают самолёты и не пускают без ВИЗы, никого кроме обладателя зелёных глаз, в которых дымится торфяное болото. От языка до головки тянется вязкая тонкая ниточка слюны, когда Курсед приподнимается, — она обрывается, липнет к подбородку, размазано блестит на покрасневших щеках. Парень бросает беглый взгляд из-под опущенных бровей и ловит на себе ответный, заставляющийся опуститься ниже, чем до этого, сжать член губами сильнее, провести по нему рукой в разы увереннее Акума машинально разводит колени шире, задыхается от каждого прикосновения, сжимает в руке истерзанную простынь, что выбилась из-под одеяла, а вторую всё не решается вернуть во влажные пряди — знает, что удержать себя не сможет, от того опускает ладонь на собственное бедро, оставляя на нём пять краснеющих паутинок. Снова. И снова. Курсед прикладывает все усилия, хотя ещё час назад и не думал претендовать на звание минетчика номер один — действует интуитивно, но потому, как тяжело и отрывисто дышит Акума, как дрогает плечами и заламывает пальцы на ногах понимает, что делает всё правильно, и хочет сделать ещё больше, опускаясь ниже. Медленно, растягивая напряжённые губы — чувствует этот пряный запах мускуса у себя в носу, языком чувствует все пульсирующие венки, и собственный член дёргается, мажа головкой по сжатому животу. Он всё же задевает кожу зубами, когда поднимается наверх, тут же проходя по этому месту языком, когда слышит сверху несдержанное шипение. Горло свербит и Курсед решает, что всё же быть горловой минетчицей отстойно. То сжимает, то оттягивает мошонку, член скользит, трётся о напряжённые губы, пока меж них крупными каплями стекает слюна, делая и без того чувствительное место ещё более напряжённым — холод, идущий снаружи, никуда не делся, а тело с каждой секундой становится всё горячее. Курсед и сам начинает дрожать, словно вот-вот кончит, так и не коснувшись себя. С члена начинает толчками брызгать белёсая сперма, попадая сначала на красные губы, потом на высунутый язык. Акума сжимает в руках одеяло, заметно прогибаясь в пояснице так, что кожа на рёбрах, кажется, вот-вот разойдётся. В его глазах застывшее ничего, словно выжженное водородом поле — мир на секунду умирает, яркой вспышкой рождаясь вновь. По крупицам, цвет начинает возвращаться в искажённую картинку. Он кончил, и Курсед принимает это за комплимент. И в этот момент он, кажется, видит его впервые, настолько открывшийся вид поражает сознание — волосы взмокли у корней, лицо покраснело, Акума хватал ртом воздух, его губы заметно пересохли, он дышал прерывисто, тяжело и очень шумно. Пальцы на руках дрожали, отпуская измятое одеяло, чтобы поправить чёлку, отбрасывая тонкие волосинки со лба. Глаза всё никак не могли поймать фокус, но как только зрачки смогли выловить в туманной дымке силуэт, как Акума дёрнулся, приподнимаясь на локтях. — Ебанат, выплёвывай, — он произнёс это тише, чем планировал. От смены положения чувствительная головка проскользила по вспотевшей коже, заставляя брови сломаться, сводясь к переносице, а ресницы дрогнуть. — А мне похуй, — улыбается, демонстративно высовывая язык — всё до последней капли, и от этого у Акумы мгновенно замыкает что-то внутри, тело явно не выдерживает и он падает головой на подушку, закрывая лицо руками. — Какой же ты ебанат, сука, — почти скулит в собственные ладони, чувствуя, как член, только получивший разрядку, вновь реагирует на всё — не может не реагировать, на обратной стороне век навсегда отпечатались покрасневшие губы, припухлые слегка, с белёсыми разводами поверх. Как грязно и мерзко — именно то, чего требовал этот вечер. И от этого становится хорошо — запредельно хорошо. — Этот ебанат заставил тебя стонать как последнюю сучку, задумайся. И Акума видимо действительно задумывается — настойчиво давит на чужие плечи, заставляя откинуться на кровать, делая то, от чего Курсед замирает, теряясь в пространстве на несколько секунд — он садится на него сверху, задевая покрасневшими и влажными бёдрами всё, что можно, проезжаясь кожей по чувствительному члену, улыбаясь победно, смотря сверкающими глазами уже сверху вниз. — Уверен, что дальше справишься со всем этим? — спрашивает, опуская ладонь на чужую грудь, задевая ногтями пляшущие буквы на шее, прежде чем очертить неровную линию — минуя тёмные ореолы, по рельефным рёбрам, вниз, к косым мышцам мгновенно дрогнувшего живота — Акума не перестаёт улыбаться, пальцами оглаживая светлую и совсем гладкую кожу лобка. Хочется даже посмеяться тихо — каков чистоплюй, но тёплые ладони оказываются на его бёдрах, предупредительно скользя чуть выше. — Конечно, — влажный член оказывается прижат тяжестью чужого тела, и нельзя сказать, что Курседу это не нравится. Он вовсе не собирается делать резкие движения, но наконец ощущает ягодицы, сжимая их, заставляя едва заметно дрогнуть, отвечая такой же расслабленной улыбкой. — Научишь этого мальчишку? — А как же щенки и порода? — Акума опускается ниже, упираясь руками в грудь, почти сталкиваясь носом с чужим. Его волосы оказываются на красных щеках, стекают даже на натянутую шею — головка трётся о кожу животов, реагируя пробивающим током. — Даже самая породистая псина нуждается в дрессировке. Курсед сжимает в ладони тюбик отельного лубриканта, чтобы его содержимое нагрелось, и смотрит в чужие глаза, надеясь, что те прочитают его мысли, отражающиеся на самой поверхности. Но Акума словно специально игнорирует всё вокруг — его куда сильнее занимает это бледное тело под ним, по которому он водит руками, забавляясь, когда мышцы сокращаются, надавливает на твёрдые соски, нажимая на них пальцами, как на кнопки. — Ты думал об этом? — шепчет в ухо, утыкаясь в него носом. От голоса остался только горячий воздух, что стелется по коже, тут же покрывающейся мурашками. Акума смыкает зубы на покрасневшей мочке, надавливая не сильно, но ощутимо, достаточно, чтобы почувствовать тянущую боль. — Что ты сказал? — спрашивает так же тихо, боясь перебить чужую речь даже своим дыханием. То прерывается, в голове слышно, как стучит сердце, тело накаляется, где-то по загривку текут быстрые ручейки солёного пота. Курсед никогда бы не подумал, что чей-то голос может приносить столько подкожного удовольствия, хотя, может дело в атмосфере, потому что вкупе с томными словами, Акума подтягивается выше и тут же соскальзывает вниз — не перестаёт улыбаться, наверняка чувствуя, как чужая головка ударяется о кожу ягодиц. — Я не понимаю. — Я говорю: думал ли ты об этом? Думал ли об этом, когда видел меня на пляже? Или когда мы гуляли вечером по берегу? Ты планировал это заранее, не так ли? Ещё там, ты полный идиот, если думаешь, что я этого не заметил. — Сука блядская, я нихуя не понимаю, — оглаживает пальцами чужую щеку, поднимая лицо за подбородок. Глядит прямиком в эти бесстыжие глаза, не в силах оторваться — и как они успели так быстро поменяться ролями? Где этот вечно недовольный, скупой на ответную, пусть даже шуточную, близость парень? Курсед не может сказать, что ему это не нравится — он притягивает его ближе, оставляя ответ на приоткрытых губах. — Тебе так нравится издеваться надо мной? — Разве это не сводит с ума? — Акума утыкается в угол чужого рта, медленно сползая вниз, к линии челюсти, заставляя откинуть голову, открывая тонкую, нетронутую солнцем кожу шеи. Он так близко, Курсед чувствует его тепло своими ладонями, может сжать напрягшиеся мышцы, почувствовать этот резкий восточный запах, что крепко осел на струи волос, смешался с естественным. Он слышит севший голос, что продолжает бормотать что-то без намёка на акцент, и непонимание щиплет разум, распаляя его ещё сильнее — собственный член пульсирует, по нему нарочно проезжаются кожей бёдер, ягодиц, заставляя стиснуть зубы и сдержанно шипеть сквозь них — Акума с порога установил свои правила, не давая рушить их, и прямо сейчас тонкая нить слюны стекала прямо с языка, пачкая подбородок, падая на дрогнувшую грудь. Мокро. Всё вокруг. А иначе на море и не бывает. Турецкая речь в исполнении Акумы всё ещё сводит с ума, но в момент, когда его обнажённое тело находится так близко, когда его дыхание касается кожи, когда член, изнемогая, начинает пульсировать от вдарившего в голову пузырькового возбуждения — она кажется ещё более запредельной, такой, какую не услышишь на улице и базарах. Она существует только здесь и сейчас. Она звучит только для Курседа. Исключительно для него. Акума качает бёдрами, имитируя медленные, плавные толчки, а Курседа конкретно плавит от них, как безвольный парафин течёт от жара разгоревшегося фитилька. Ему хочется всего — и сжать эти бёдра руками, и вогнать дёргающийся член до упора, и оставить на ягодицах синеющие полумесяцы ногтей, в то же время хотелось раствориться, стать одним целым с ночной прохладой — счастья и возбуждения было настолько запредельно много, что оно было готово разорвать грудную клетку, вырываясь наружу. Оно заставляло конечности подрагивать, дыхание сбиваться без шанса на восстановление, а сердце неустанно замирать — Акума нагибается ещё ниже, так, что его соски касаются чужих, передавая разряд, сжимает чужую руку, забирая нагретый тюбик и теперь Курсед действительно понимает, что рискует умереть, не дожив до финала. Как же это всё же позорно — умереть девственником. — Можешь, — решается, давая себе возможность вдохнуть побольше воздуха, чтобы насытить прилившую к животу кровь. — Погоди секунду. — Всё, дрессировка закончилась? — Акума улыбается одной стороной губ, сжимая смазку в своей руке, медленно откручивая крышку. — Она ещё и не начиналась, — возвращает улыбку, делая вид, что не он только что был готов проститься с жизнью, умирая прямо здесь — на смятой отельной простыни со стоячим членом. — Просто надо, знаешь, перезагрузиться, как компьютеру. Я же машина, просто небольшой пит-стоп, шаришь? — Ясно, — отбрасывает открученную крышку на кровать, выдавливая немного геля на пальцы — тот тонкими ниточками тянется от одной подушечки к другой и блестит очень по порнушному в слабом свете со стороны балкона. Акума опускает руку на чужую грудь, размазывая по ней водянистый лубрикант, добавляя ещё прямо из тюбика — живот Курседа сжимается сильнее, чем до этого, член дёргается, прижатый телом сверху — парень не может этого не замечать, он, чёрт возьми, наслаждается этим! наблюдая, как закусываются губы, стоит неосторожно задеть отвердевший сосок. — Открой пока, всё равно нихуя не делаешь. Курсед пытается было возразить, но понимает, что это бесполезно, когда вновь проглатывает воздух от прохладных пальцев на собственных боках — берёт пачку презервативов, снимая защитную плёнку, доставая оттуда шуршащий блистер. Хочет эффектно разорвать упаковку зубами, как неоднократно видел в подростковых фильмах — заставляет зелёные глаза пристально смотреть, оторвавшись от своей «игры». Сжимает ребристый уголок, улыбаясь, и дёргает. Но тонкий пластик мало того что не поддаётся, так ещё и растягивается, чем вызывает приступ искреннего смеха у Акумы, вновь падающего головой на чужую грудь, содрогаясь от веселья. — Ты ещё больший, ещё больший еблан, чем я думал, — произносит прерывисто, задыхаясь теперь от собственного хохота. — Нет, ты единственный, единственный такой еблан, которого я встречал. И пусть «единственный» не может не греть мягкое место под сердцем, укол горечи всё же вонзается внутрь — добавить эффектности не вышло, измятый презерватив летит на пол, бесшумно приземляясь на ковёр. Акума выдыхает, утирая брызнувшие из глаз слёзы, распрямляя спину — волосы взъерошились ещё сильнее, лицо начало гореть ярко красным цветом, а над щеками заструились нити мимических морщинок. И Курсед, право, почти мгновенно забывает о своей неудавшейся попытке покорить это покорённое сердце, но парень тянется руками к открытой пачке, доставая оттуда второй блестящий квадрат, зажимая его уголок меж своих зубов. И уже не понятно — кто кому отдался, потому что заскулить как сука с трассы хочется до свиста в голове. Курсед прекрасно понимал, что сейчас верх над сознанием берёт всё возрастающее возбуждение — он смотрел на свисающие тёмные волосы, как они скользили по плечам и ключицам, как ломались густые брови, как между ними закладывалась тонкая линия, убегающая вверх. Как Акума кусал свои губы, впиваясь в них зубами до рельефных следов — ему хотелось заменить их на свои, самому провести языком по этим маленьким ямкам, оставить блестящие следы от слюны на всем лице, теле, а главное — убрать эту тонкую руку из-за чужой спины. Курседу хотелось самому смазать пальцы валяющимся рядом лубрикантом и самому оказаться внутри горячих и определённо тугих стенок, почувствовать, как те будут сжимать фаланги, ощутить подушечками ребристые стенки вокруг, и словить на себе туманный взгляд зелёных глаз. Но Акума явно был против такого поворота событий, поэтому он медленно растягивал сам себя, не давая иных вариантов действия, кроме как наблюдать за этим со стороны. И вскоре, когда его грудь начала вздыматься всё сильнее, когда сквозь губы начало просачиваться сдавленное мычание, Курсед сильнее вжался ладонями в чужие бёдра и был несказанно благодарен тому, что ему запретили шевелиться — для его девственного сознания хватило бы и этого, чтобы позорно спустить прямо сейчас, но он стиснул зубы, готовый ждать столько, сколько нужно. Такая покорность давалась ему с большим трудом, но для неё хватало всего одного осоловелого взгляда сверху. Он переживает слишком много эмоций за секунду, настолько, что перестаёт их вообще различать — от этого переизбытка в глазах то темнеет, то сияет, вся комната наполняется блеском и запахом — единым — потому что теперь его невозможно отличить. Акума вынимает пальцы, разводит их в разные стороны, демонстрируя тонкие вязкие нити, что натягиваются и рвутся, приковывая к себе. Выдавливает ещё прозрачной смазки и тягучая для них обоих пытка начинается снова, находя свой пик в момент, когда пальцы надавливают на предстательную железу, выбивая скулёж из плотно сжатых губ. Тишину комнаты разбивает неприличный хлюпающий звук и судорожный стук сердца — чьего? Уже не важно. — Хочешь кончить? — голос заметно стал ниже на несколько тонов. Акума привстаёт на коленях, поддаваясь чуть вперёд — трётся головкой о мышцы, смазанные настолько хорошо, что лубрикант вязкими каплями проступает наружу. — Хочу, — отвечает тихо, кажется, и вовсе не вкладывая силы, произнося одними губами. Акума клонится ниже, сжимая свободную руку на чужом плече, удерживая шаткое равновесие. — Я тебя не слышу, — утыкается носом в щёку, произнося тихо, размеренно, вдыхая запах чужой кожи и оставляя на ней влажный след, проводя по ней языком. Курсед окончательно теряет контроль над своим телом — его член сжат ладонью, чувствительная головка прижата к округлым мышцам, так сильно, что стороннее тепло мелкими разрядами бежит прямо к звенящим яйцам; на грудь сверху давит тяжесть другого тела — горошины твёрдых сосков задевают чужие, и всё это продолжает сводить с ума в купе с зелёными глазами, что сверкают в вышине, как блядские далёкие звёзды. Курсед их уже ненавидит — ненавидит небо, космос, кометы, метеориты и всё ебанные планеты, что кружат в их чёртовой галактике. Акума ощущает то же самое, когда слышит уверенное: — Хочу. И чувствует, как пальцы напряжённо впиваются в покрасневшую кожу бёдер, что уже начинает саднить. Член медленно входит внутрь, раскрывая мышцы. Ради такого, наверно, и сдохнуть не грех. Акума опускается аккуратно, не давая перенять инициативу, почти впиваясь ногтями в чужую грудь. Курсед замирает, сжимая пальцами напряжённые ягодицы — забывает, как надо дышать, когда видит эти растрёпанные повлажневшие волосы, осоловелые глаза, пропитанные хмельной патокой, дрожащие плечи, с ещё блестящими следами от зубов. Он сжимает член почти у самого основания, чувствуя, как вены на нем пульсируют, перегоняя горячую кровь, как головка растягивает его, проникая внутрь все глубже, надавливая на все нервные окончания округлой мышцы, которые в миг казались оголёнными, словно провода. Тело пронзило этим колючим током — стенки ануса тёрлись, скользили по влажной, смазанной коже члена, растягиваясь все сильнее, куда более, чем от собственных пальцев. Акума жмурится, его брови ломаются, он кусает нижнюю губу, сдерживая в себе натянутые выдохи, что разбивают лёгкие. Курсед хочет помочь, сделать хоть что-то, но может лишь смотреть и чувствовать, как член пропадает в теплоте чужого тела. Он не знает, что чувствует, но то, что он видит перед собой — эти дрогнувшие плечи, дёргающийся кадык, растянутую на рёбрах кожу и приоткрытые губы, которые ещё несколько минут назад он сминал своими — все это до мельчайших деталей, до бегущих вниз капель солёного пота и совсем прозрачных слез, что одиноко выскочили из-под ресниц, заставило его протяжно выдохнуть, почти не скрывая голоса, наконец принимая такую нереальную реальность. Акума опускается вниз достаточно медленно, чтобы прекрасно ощущать каждый миллиметр чужого члена, хорошо скользящего внутрь из-за обилия смазки — они не пожалели отельного тюбика, выдавливая сразу весь — тёплые капли стекали по бёдрам, падали на простынь и наполняли каким-то сладким запахом этот люксовый номер. Парень дышит прерывисто, сжимая руки в кулаки, опираясь ими о грудь под собой — Курсед понятия не имеет, что нужно делать в такой ситуации, а если бы и знал, он уверен, так же замер бы не имея возможность пошевелиться — дрожащие плечи со свисающими с них волосами, слегка изломанное лицо и тёмная кожа, что мелко блестела от капель рассыпанного по ней солёного пота. Когда Акума открывает глаза, изломанно выдыхая через нос, по очереди разлепляя веки, Курсед теряет там себя окончательно — болото становится цветущим морем, в котором он начинает идти ко дну. Снова. Хотя ещё несколько минут назад казалось, что это конечная. Но бесконечность отнюдь не предел — и с первым сорванным стоном, с первым медленным толчком они оба в этом убеждаются. — Эм, ты норм? — выпаливает единственное, что приходит в голову, тут же мысленно ударяя себя по лбу. Акума в ответ тихо смеётся, медленно расслабляясь — его руки сгибаются в локтях и член входит до упора, скользя головкой по горячим стенкам. В следующую секунду они словно стали одним целым, точнее, они и были одним целым, но в момент, когда их кожа наконец соприкоснулась, сопровождаемая рваным вздохом и тихим мычанием, они стали так близко, как никто иной в этом мире — лёгкие Курседа качали воздух для Акумы, сердце Акумы заполняло кровью тело Курседа, и глаза их отныне смотрели только друг на друга, не отвлекаясь ни на что больше. — Дай. Секунду, — произносит почти по слогам, задыхаясь то ли от асфиксии, скрутившей нутро, то ли от переизбытка кислорода. Акума приблизился к нему так низко, как только мог — кончики его волос втыкались в кожу щёк, а сам он припал к губам, вытягивая из Курседа воздух, опускаясь до упора, соприкасаясь влажной кожей. Любое неосторожное движение он чувствовал самым прямым способом, и стоило Курседу дёрнуться, как тело непроизвольно сжималось, практически ударяясь носом о чужую грудь. Это ощущается как нить, что связывает верхнюю часть тела с нижней — в умелых руках она натягивается, стягивает кожу до тонкой красной полосочки. И этого нельзя избежать — стоит пальцам коснуться краснеющей головки, надавить на неё, собирая липкие прозрачные капли чтобы, о боги, размазать их по своей груди, как мозг пронзает током, всё внутри замирает и, кажется, умирает. Но лишь для того, чтобы ожить вновь — Курсед облизывает губы, припечатываясь ими к чужим, без разбора скользя ладонями по спине, пояснице, бокам, лишь бы быть близко, настолько, что выдыхаемый воздух тут же втягивался обратно, циркулируя по двум организмам сразу. Акума склоняется над Курседом, прижимаясь своим лбом к его, утыкаясь носом куда-то в щёку. Хочет сказать что-то, но лишь давится набранным воздухом — более между ними нет места для болтовни, только движения — медленные, размеренные, сопровождённые склизким звуком хлюпающей смазки, что каплями стекает на бёдра. А потом смыкает зубы прямо вокруг тёмного ореола на груди, надавливая языком на саму горошину, и поддаётся назад, так, что кожа бёдер вновь касается друг друга — Курсед почти теряет сознание, жмурясь и впиваясь ногтями в чужие ягодицы, оставляя на них смазанные полумесяцы. Акума двигается сам, так, как ему хочется, нарочно задевая ногтями чувствительную грудь, несдержанно оставляя белые полосы, которые постепенно краснеют, нитями вырисовывая незамысловатые узоры. Когда с губ Курседа срывается первый, глубокий, лишённый прежней зажатости стон, это ощущается как выстрел прямо в голову — кружит точно так же, как льдинки на дне цветного коктейля, и парень сам давится воздухом, сцеловывая каждые порочные звуки. Возможно, это странное чувство нездорово, но Курсед под ним — запечатанный подарок, содрать упаковку с которого позволено только ему. Попробуй тут не сойти с ума. Акума не даёт перенять у себя инициативу, останавливая его руками, что упираются в судорожно вздымающуюся грудь, качает головой, всем своим видом показывая у кого в этой комнате опыта больше, настолько, что Курседу приходится стискивать зубы, уже откровенно шипя, когда чужие ягодицы проходятся круговым движением по его бёдрам. Ему позволено только наблюдать, как член красной головкой бьёт и мажет по втянутому животу, как кожа натягивается на рёбрах, готовая вот-вот разойтись по швам, как дрожат плечи и как в вспыхивающих моментах наслаждения Акума выгибает спину, запрокидывая голову и выстанывая что-то неприличное настолько, что уши и щёки до краёв наливаются винным пурпуром. Ещё недавно Курсед был уверен, что способность испытывать стыд у него отняла сама природа, но прямо сейчас, лёжа на сбитой простыне, складки которой посмертно впечатывались во влажную кожу спины, его голова начинала идти кругом, глаза хотелось прикрыть руками, но он не мог — не смог бы простить себя, если упустить даже самую маленькую деталь. И он видит всё — начиная от обкусанных, покрасневших губ, заканчивая тем, как полупрозрачная жидкость большими каплями выбивалась наружу из налитой головки, когда член раз за разом скользил по гладкой стенке, прижимая её к семенным пузырькам. Курсед смотрит ему прямо в глаза, не смея даже моргать, а Акума смотрит в ответ. Каждый делает это из личных побуждений, озвучивать которые не станет и под угрозой смерти — просто желание запомнить каждую клеточку чужого тела, каждую нить эмоций на чужом лице, каждое прикосновение и вздох стало таким большим, сопротивляться которому более нет смысла. Хотелось просто смотреть и выучить — как трепещут ресницы, как дрожь кусает плечи, как губы размыкаются в тихом полустоне, прежде чем смять их своими. Поцелуи на вкус — жжёный карамельный солод, что остался после нескольких банок, восточный жар, коим здесь пропитан каждый миллиметр, солёные капли морского прибоя и неизбежность. Горькая тоска отдаёт своё послевкусие, от чего голову сносит ещё отчаяннее — хочется задохнуться в чужих губах, остаться там так долго, как только возможно, лишь бы не ощущать этот привкус пустоты и скоротечности. Никогда. Не сегодня. Не сейчас. Акума готов признаться, правда только самому себе, что от мысли о том, что он первый и единственный, кто смог вот так просто провести ладонями по этой бледной груди, задеть её ногтями, проводя дорожку куда-то вниз к покатым мышцам, оставить следы от губ и зубов на тонкой коже шеи прямо под челюстью, сжать до белых пятен чужие запястья при очередном толчке, в котором член вгоняется так глубоко, что кажется, выталкивает лёгкие наружу, — ему банально сносит голову. Та излишняя чувствительность, с которой Курсед реагирует на каждое прикосновение, как жмурит глаза и кусает губы, стоит пройтись языком по тёмному ареолу вставших сосков, как шипит в рваные поцелуи, стоит очертить бёдрами неровный круг, как бы случайно напрягая мышцы живота и таза — всё это не остаётся незамеченным, хоть маска крутого дерзкого парня всё ещё липнет к его лицу — всеми силами он старается не кончить раньше времени, хоть и не знает, когда это самое время должно наступить. Акума запрокидывает голову, впиваясь пальцами в чужие руки у себя на бёдрах и шумно дышит через раз — хочется забыться в накрывающем удовольствии, раствориться, стать единым целым с морским воздухом, что течёт с балкона, но Курсед не даёт сделать этого — горячая рука накрывает прижатый к животу член и парень выгибается обратно, клюёт искусанными губами в обгоревшую щёку шепча что-то сбитое и нечленораздельное. В момент, когда пальцы кольцом сжимаются у основания, а над ключицей почти смыкаются острые зубы Акума понимает — дрессировка окончена, теперь всем процессом будет руководить не он. Курсед самостоятельно делает такой глубокий и резкий толчок, что Акуму подбрасывает вверх, от чего тот сильнее цепляется пальцами за и без того исцарапанные плечи. Он перестаёт держать ситуацию под своим контролем, отпуская её на самотёк, когда понимает, что член входит в него всё размашистей, резче, что чужие руки всё сильнее стискивают бёдра — Курсед самый прилежный студент из всех, учится быстро и всё схватывает на лету. Начинает сам двигать бёдрами, с каждым толчком входя во вкус всё больше, распаляясь ещё сильнее — эти мерзкие, склизкие, совсем животные шлепки кожи друг о друга смешиваются с густотой опустившейся ночи, которая обещает надёжно сохранить этот небольшой секрет. Цветущее море в глазах Акумы начинает пенится, там образуется шторм и его осадки каплями бегут по щекам, почти мгновенно высыхая — радужка блестит, как пьяное стёклышко, и Курсед готов поспорить, он видит себя в его отражении. Пальцами смахивает слёзы, прямо у нижнего века, притягивая к себе — новый толчок, новый стон, умерший в горле, новый поцелуй. Водит ладонью вдоль тела — чувствует, как лопатки давят на кожу изнутри, как бешено колотится сердце в лапах полых рёбер, зажимает пальцами потемневший сосок, толчком бёдер выбивая из горла протяжный стон — сбитые волосы липнут к шее, покрытой россыпью пятен, губы почти не смыкаются — попросту не успевают сделать этого, застывая в вопрошающей мольбе о чём-то большем. Рука с красными линиями чернил обхватила член и принялась двигаться вверх-вниз, поглаживая большим пальцем уретру. Кожа буквально блестит в слабом свете, что проникает в комнату с балконной террасы. Оно похоже на перламутровую чешую, прямо как в тех сказках, и если Акума подводная сирена, то Курсед слишком хорошо ведётся на его голос — опустившийся на несколько тонов, с заметной хрипотцой, а в речи то и дело проскальзывают незнакомые заморские слова, когда чужие пальцы мимолётно пройдутся по груди, задевая темнеющие соски, пробегут по выпирающим рёбрам. Всё это вкупе сносит голову обоим: Курседу — потому что он тонет в морской пучине, оставляя спасительное судно позади; Акуму — потому что отсутствующий опыт парень перекрывает напористостью, не даёт сделать и вдоха, сантиметрами исследуя раскинувшуюся на кровати карту сокровищ. Что-то горючее начинает разливаться внутри — апельсиновый сок и бензин создают тот самый напалм, что взрывается прямо в голове, лишая зрения, осязания и рассудка. Пальцы на ногах поджимаются, тело то немеет, то вновь наполняется горячей кровью, которая теперь так отчётливо ощущается. По коже стекают быстрые дорожки солёного пота — свежий бриз, что тянется с балкона, ночная прохлада уже давно не справляются — пытаются потушить пожар чистым керосином. Акума почти всхлипывает каждый раз, когда член отчётливо проходит по стенке, надавливая на простату, с каждым толчком выбивая всё больше смазки из подрагивающего члена. Дышит тяжело отрывисто, ресницы слиплись от слёз, а губы распухли из-за частых укусов — и всё равно прекрасен, всё равно будоражит сердце, и Курсед ничего не может с собой поделать. Ни-че-го. Кожа на ягодицах уже почти алая, но это не повод останавливаться — она саднит, мелко колет, стоит резко соприкоснуться с чужой. Акума то давит руками на вздымающуюся под ним грудь, но откидывается назад, впиваясь пальцами в предплечья. Им обоим нечем дышать. Их обоих трясёт, словно номер попал в зону турбулентности. Но они оба знают, что там, на другой стороне маршрута их ждёт персональный рай — с коктейлем из брызг слёз, с сорванным голосом вместо музыки и тягучим, как сахарная пахлава, поцелуем в секунду слепящего экстаза. Акума сжимается, выгибаясь в спине — кожа на рёбрах натягивается, он жмурит глаза, содрогаясь, кажется, всем телом. Совсем не контролирует силу — впивается ногтями в чужие предплечья, но этого больше и не надо — как только мышцы сужаются, сдавливая пульсирующий член внутри себя, Курсед буквально слепнет от количества того, что чувствует. Как бы прекрасен не был момент, как бы он не затмевал сознание введённым восторгом, всему рано или поздно приходит конец — и в этот раз он белёсыми вязкими каплями стекает с одного живота на другой; остаётся внутри брошенного на пол отельного презерватива. Член становится податливым, продолжающим медленно скользить внутри из-за обилия вылитой смазки, а мышцы сокращаются, тут же расслабляясь, когда головка всё же покидает нутро — они явно устали сжиматься вокруг основания и растягиваться, поэтому Акума протяжно выдыхает, локтями опускаясь на чужую исполосованную грудь, когда излишне отчётливо ощущает настигшую его пустоту. Они оба лежали в кровати совершенно вымотанные — в номере пахло тяжёлым мускусом, смешанным с солёным бризом, что проникал внутрь через открытый балкон. Они так и не прикрыли эту дверь — наверняка самые придирчивые постояльцы могли услышать их запретные молитвы, но им обоим было на это всё равно — сейчас усталость горячими струями текла по телу, разморяя организм. Курсед не был уверен, и даже в самых-самых смелых фантазиях не смел предполагать, что всё может получиться именно так. Акума тоже. И от этого сам момент становился ещё более значимым для них обоих. — Можешь сказать что-нибудь на турецком? — внезапно говорит тихим, слегка осипшим голосом. Он всеми силами боролся с тяжестью, что сковала его после всего случившегося, только ради одного — над временем он был не властен, и мог лишь наивно и искусственно продлить эти ускользающие минуты простыми разговорами ни о чём. — Зачем? — Просто, — мелко дёргает плечами, чувствуя, как тонкие царапины и следы от зубов начинают покалывать. — Хочу услышать что-нибудь. Твоим голосом. Акума с секунду хмурится, внимательно всматриваясь в лицо напротив — слабый свет прыгал по влажным прядям, обрамляя лоб и впалые скулы. Он размышлял, может ли сейчас сказать всё то, что давно вертелось в голове, сможет ли языковой барьер стать его щитом, помогающим признаться, прекрасно понимая, что это игра в одни ворота. Парень тихо вздохнул, приводя мысли в порядок, поёрзал на сырой простыне, накидывая на себя ещё больше одеяла и прошептал, не смея добавлять в голос нужной силы — пусть это слышит только Курсед, и глупо непонимающе улыбнётся вместо ответа. — С недавних пор, наверно, с того самого дня, я начал испытывать новое чувство, природу которого не могу понять до сих пор. Мне хочется…хочется умереть от счастья, настолько много его для одного моего тела, и, признаться честно, я начинаю скучать за тобой ещё до того, как мы расстаёмся, прекрасно зная, что утром мы встретимся вновь. Надеясь, что встретимся… — Ого, — в секундной паузе неприлично слышно стук сердца, и Курсед задерживает дыхание, пытаясь выровнять его. Получается скверно — кто виноват, что зеленеющее лето смотрело на него немигающе, пристально, и находилось так близко? — И что это значит? — То, что тебе не мешает помыться. — Правда? — Хочешь — вбей в переводчик, — Акума отмахивается, продолжая лениво улыбаться, сжимая в руке кусок одеяла. От него пахнет кондиционером для белья, потом и их запахом, перемешанным так сильно, что уже и не различить. Простынь всё ещё была сырой, липла к телу, но, не без смущения на лице, Акуме это нравилось, хотя, наверно, он и не имел права на подобные чувства. Курсед замирает, продолжает глазами скользить по парню рядом — надо же, а раньше он и не замечал эту мелкую рассыпь родинок прямо на щеке? Она всегда была там, или появилось только что? Он поднёс чужую ладонь к своим искусанным губам и коснулся ими впадинки между средним и безымянным пальцами, чувствуя маленькие трещинки на солоноватой коже. Акума поморщился, не зная от чего — несколько минут назад он держал этой рукой член, а то и оба, она наверняка была нещадно испачкана во всех выделяемых жидкостях, стёртых бегло об измятую простынь, но в то же время это казалось ему куда более смущающим, чем все стоны и шлепки, пропитавшие отельные стены. Вероятно, Ромео так же целовал Джульетту на прощание, а теперь его — Акуму — так целует Курсед, устало моргая сонными глазами. — Ти теж дуже гарний. — Еблан, — пропускает тихий смешок, ударяя вялой рукой чужое плечо. — Можно тебя поцеловать? — спрашивает Курсед всё таким же осипшим голосом, смахивая прилипшую к чужому лбу прядь волос. Акума продолжает смеяться про себя — какие могут быть вопросы после всего, что было? Но его мозг и тело слишком расслаблены, они словно дрейфуют в спокойных водах и тихий шум моря, доносящийся с открытого балкона, способствует этому. Поэтому он лишь кивает, прикрывая глаза, чувствуя, как губы вновь начинает мелко покалывать. Курсед зарывается в угол одеяла, его глаза медленно слипаются и если до этого он пытался открывать их, очень плохо, но фокусируясь на лице напротив, таким же разморённом как и его, то сейчас сил бороться с самим собой не осталось — веки окончательно склеились и совсем скоро парень мерно засопел заложенным носом, становясь похожим на цветное растаявшее желе. Акума его понимает как никто другой — по телу течёт только слабость и тягучая сонливость, но он улыбается, приподнимая уголки пересохших и искусанных губ, рука непроизвольно тянется к красному завитку, что прилип ко лбу мелкой спиралькой. Пальцы убирают его в сторону, медленно стекая к щеке, шее, обводя подушечками эти красные пятнышки на бледноватой для курорта коже. Курсед слабо улыбается сквозь сон, и кажется, ещё чуть-чуть, и парень начнёт мурчать как довольный кот. Акума смеётся с собственных мыслей, прижимаясь ближе — ночи на юге едва ли теплее северных дней, но рядом с другим телом и зимние холода тают, как весенняя оттепель. Это не должно было стать ничем — ни случайным знакомством, ни дружбой, ни даже односезонной интрижкой. Им следовало забыть друг друга ещё тогда, когда вечер, медленно стекающий с неба, растворил в себе силуэт парня с разноцветными волосами, облачённого в совершенно не курортную одежду. Следовало забыть ещё тогда…но вместо этого Акума осторожно водил пальцем по чужой спине, наблюдая за тем, как на красноватой коже проявляются белые полоски, как рисунок начинает приобретать очертания небольшого созвездия — от одной родинки к другой, и так по кругу, пока паутинка не была сплетена окончательно. Следовало забыть… Акума вздыхает, потирая слипшиеся глаза — уснуть нормально так и не получилось. То ли тревога грызла его изнутри, то ли тело непривычно ныло от такой физической нагрузки, то ли день так отчаянно не хотел его отпускать. Казалось, чем светлее становилось на улице, чем выше поднималось солнце на краю балкона, тем тусклее становился фонарь внутри груди, потихоньку угасая. Парень откинул одеяло, позволяя прохладе лизнуть его совершенно голое тело — в номере стало серо, неуютно и до тошнотворного тихо. Часы на зеркальном столике показывали половину шестого, а значит, скоро мир начнёт идти своим чередом — в баре включится музыка, люди выползут из номеров на завтрак, бассейн заполнится детьми, в холле застучат колёса чемоданов. Чемоданы… Акума окинул комнату взглядом, замечая один собранный багаж прямо у входа — и как он не заметил его вчера? Но кроме него ни сумок, ни пакетов рядом не было — только живой бардак и сваленные на пол вещи, которые они сами сбили вечером. Желудок неприятно скручивается, намекая на то, что пора бы пополнить запасы энергии, которая вся ушла на ночной фитнес. Солнце за стеклом уже лениво скребёт лучами небосвод, и парень медленно скатывается к краю, стараясь издавать как можно меньше звуков. По пояснице пробегает разряд тугой боли, от чего Акума хмурится, опираясь рукой о тумбочку с зеркалом. Если бы не ежедневные игры, он бы умер на месте, распластавшись на ковре около кровати. Собирает брошенные вечером вещи, лениво натягивая их на себя — на балкон выходить не хочется, оттуда несёт духотой и жаром, поэтому парень решает забрать рубашку, которую купила ему бабушка, немного позже. Оглядывает заваленные одеждой стул, уголок губ невольно дёргается вверх — достаёт из-под завала чужую зипку, набрасывая на плечи. От неё пахнет точно так же, как от кожи её владельца, и Акума соврёт если скажет, что не сделал глубокий вдох, поднося рукав прямо к носу. Тихо подходит к двери, бросая взгляд на спящего Курседа — сбитая постель вместе с одеялом выглядят как огромное белое облако, а парень продолжает сопеть, пряча лицо от набегающего солнца в уголке измятой подушки. Какая-то теплота, лишённая природной подоплёки, побежала внутри по телу, расщепляя радость на молекулы счастья. Безмятежность и спокойствие витало в спящем номере, даруя надежду, что так будет всегда — было бы здорово, такая стабильность пахла чем-то семейным, что Акума уже забыл позабыть. Он вышел из номера, направляясь в сторону ресторана, чтобы выпить кофе, по памяти шагая по извилистым коридорам. Дёрнулся, увидев знакомую фигуру, что стояла на общем открытом балконе, оперевшись локтями о перегородку, держа в руке дымящую сигарету. Юля вылядела…не очень — ссутулившись, девушка смотрела куда-то вниз, нервно переминаясь с ноги на ногу. Внезапно она подняла голову и Акума сильнее убедился в этом — на бледном лице отчётливо были видны чёрные синяки под глазами, почти сползшие на впалые щёки, пересохшие губы едва заметно дрогнули в отвращении, а парень не знал, что ему делать — нужно вообще-то поздороваться, но что-то внутри было резко против этого. Или кто-то — с красно-чёрным сплитом на голове, спящий в номере — был против такого развития событий. К счастью обоих, девушка заговорила первая. — И что, думаешь, переспал с ним и всё — он у твоих ног? — она улыбается, но сама же и давится собственной улыбкой, сбрасывая пепел вниз, отдавая его в руки ветру. — Ты глубоко ошибаешься. Пока он здесь, ты просто удобен, понимаешь — весь такой недотрога, недоступная шлюха, готовая раздвинуть ноги как только он попросит. Мерзость. Но он уедет, — её глаза округляются, становятся красными, она отлипает от балкона, делая несколько шагов в сторону парня, размахивая руками. — Уедет и всё, ваша романтика тут же закончится, а он о тебе даже и не вспомнит. Думаешь скольких девок он уже выебал? — Сотни. И сколько оставил рядом с собой?! — ни одну. Вы все ему не нужны! И ты ему нихуя не нужен! Акума ничего не говорит, только впитывает злость и отвращение, не смея даже моргнуть. И правда, — горечь трогает не уста, а сердце, сжавшееся то ли от плохого сна, то ли от внезапного осознания, — они друг для друга всего лишь мимолётное увлечение, которое уже закончилось, так и не успев нормально начаться. Сегодня Курсед улетит домой — завтра даже не вспомнит. Больно… больно потому… Потому что нырнув в пучину этого тёмного сумасшествия, идя на дно рядом друг с другом, они напрочь забыли набрать кислорода, и то, что всё в этом мире имеет конец — даже бесконечная вселенная рано или поздно упирается в рамки, звёзды гибнут и гаснут, что уж говорить о таких маленьких созданиях, как люди. Им вскружил голову новый мир, открытый чужими руками, что они без колебания отказались от старого — вернуться в него снова, словно попасть из солёного океана в пресное мелководье — тут же начинаешь задыхаться тем, чем ещё недавно мог дышать. Юля ещё что-то кричит ему вслед, но парень не слушает. Он просто идёт к выходу, моля всех богов мира, чтобы не встретить в коридоре красные и чёрные пряди, сбитые в запутанные комки. Нет. Им нельзя видеться. Акума слишком хорошо понимает, что если увидит его хотя бы ещё раз, одним глазком, совсем мимолётно — не сможет отпустить так просто. А так нельзя. Каждый должен идти своей дорогой, и то, что их пути пересеклись однажды не значит ровным счётом ничего. Не должно значить. Но в груди что-то всё же неприятно щемит, поэтому Акума срывается на бег, проносясь мимо удивлённых людей на ресепшене. Курсед чувствует, как сознание возвращается обратно в уставшее тело. И почему, если спишь, силы всё равно не восполняются до конца? Хмурится, нехотя разлепляя один глаз — какого хуя в жизни так много багов? Но осколки возвращающихся воспоминаний и тяжесть в мышцах заставляют улыбнуться — ладно, он готов простить это разработчикам, если в качестве бонуса он всегда сможет ощущать тепло чужого тела своими пальцами и видеть, как мерцают слезящиеся глаза в момент наивысшего удовольствия. Всё ещё влажная простыня липнет к коже, неприятно обнимая её своими белыми руками — одно из свидетельств поглотившего их ночью распутства. «Что ж», — проносится в голове. — «Поздравляю тебя, Курсед. Вчера ты лишился девственности». Парень моргает несколько раз, возвращая резкость зрению — мелко трепещущаяся на ветру штора, закрывающая выход на балкон, разбросанные вещи, сваленные на ковёр остатки флаконов с тумбы, сбитое одеяло у ног и… пустота. Курсед не может сдержать усмешки — у этого парня привычка сбегать после сна в одной кровати? Несильно ударяет рукой по кровати, та отпружинивает вверх — он снова остался один, прямо как в то утро. И прямо как тогда, его желудок пустующе заурчал, заставляя обратить на себя внимание — брови слегка дрогнули, стоило неловко повести плечами — местами кожа на них оказалась содрана до поверхностных ран, точно такие же заныли и на груди. Тело казалось тяжёлым, всё ещё утомлённым, но хватило всего одной мысли, короткого воспоминания, где малахитом светились глаза, свисали тонкие струи тёмных волос и хрипловатый голос приковывал к месту, как всё остальное казалось сущей мелочью, не стоящей и этой капли внимания. Дверь очень тихо открывается и глаза Курседа загораются мгновенно — он накрывает себя одеялом, чтобы в нужный момент напугать вошедшего парня, не скрывая улыбки на заспанном лице. Но это была всего лишь Юля, и когда её тёмные уставшие глаза острыми булавками приковываются к нему, мелкая дрожь трогает плечи. Курсед приподнимается, одеялом прикрывая сбитую простынь и разбросанные подушки, но выходит это, мягко говоря, не очень — не нужно быть сверхинтеллектуалом чтобы понять, что именно происходило в номере этой долгой и холодной ночью. — Очнулся, — её голос был пропитан ядом, при этом звучал очень сухо и хрипло, словно девушка рыдала, не жалея горло, все дни напролёт. — Я боялась, что разбужу тебя, — улыбается, прикрывая глаза и клоня голову в бок, но всё это выглядит таким неестественным, что Курсед внутренне напрягается, сам не до конца понимая почему. — Ты, — собственный голос сипит после взбалмошной ночи и непродолжительного сна, от чего приходится прокашляться, прежде чем продолжить. — Где он сейчас? — Где он сейчас, — почти смеётся, закатывая глаза — на дне радужки вскипает не то отвращение, не то изнуряющая колючая боль, что всё это время была огорожена плотиной, но всему когда-то приходит конец — трещина потянулась вверх от основания и никто не мог её остановить. — И это единственное что тебя интересует? И это всё, что ты хочешь спросить?! Мы приехали сюда вместе, чтобы вместе отдохнуть, но ты! — голос срывается, скачет, как тёмные волны, прикрытые мягкой пеной сверху. Тело начинает трясти от того, насколько много эмоций, ранее подавлявшихся, вырвалось наружу — она попросту не знала, как и что она ощущает, потому что ровно до этого момента искусственно вырезала эти чувства, надеясь, что это поможет. Выдыхает, смыкая веки. Солёные капли щиплют покрасневшие яблоки. — Нет. Я закрывала глаза на все твои выходки, на все твои фразочки и действия в сторону этого парня, но блять! Ты серьёзно? «Где он сейчас?» Ты думаешь, ты у него один такой? Да он толпами цепляет тупых иностранцев, с радостью раздвигая перед ними ноги, лишь бы почувствовать себя нужным хоть каким-то лохам в этом мире! — переводит дыхание, судорожно хватая воздух — желудок протестно сжимается, Юля чувствует, что её вот-вот стошнит прямо на ковёр. Каждый сантиметр номера, некогда принадлежащего им двоим, теперь пропах Его запахом. — Ты, мне кажется, совсем запутался — кто для тебя настоящий друг, а кто тупая турецкая шлюха. — Где, — он вскакивает с кровати, совсем не заботясь о том, как выглядит. Подходит вплотную, делая несколько широких шагов. Хватает тонкое женское запястье, сжимая его совершенно неосознанно — в голове давяще пусто, там есть место только растущей злости и раздражению. Грубо чеканит каждое слово, выплёвывая их изо рта, которым несколько часов назад целовал дорогого, по всей видимости, человека. — Он. Сейчас. Солёные реки вытекают из красных глаз, смывая слои крема от солнца и бледного тональника. Юля даже не пытается их остановить — больше незачем, никто больше не услышит её надрывных стонов, не услышит, как она, задыхаясь, выплёвывает воздух, испорченный запахом другого человека. Эти хрупкие, хранимые годами осколки воспоминаний превратились в стеклянную пыль, что впилась в её хлюпкое сердце, уничтожая его, впитываясь в такие же прозрачные слёзы — она давилась ими, чувствуя, как вопреки всему в голове всё же тлела спичка надежды, что всё будет иначе, что всё будет хорошо — пусть не сейчас, не сегодня и не завтра, но пройдёт год, два, и даже Солнце, огромный небесный глаз закроется. Нет в мире ничего вечного. Кроме этих перетёртых воспоминаний, в заложниках у которых Юля невольно оказалась. Глаза у человека и правда сияют — от слёз или большого счастья. Сейчас же они потухли. Просто и без какого-либо лиризма. На смену радости и грусти пришла пустота, даже не темень, а непроглядное ничего. Так, вероятно, и умирают души — тело ощущает тёплый ветер, что учтиво подсушивает дорожки от слёз, чувствуется холод кондиционера, но внутри на это всё равно. Очки с сердечками всегда разбиваются вовнутрь, сколько не склеивай розовые стекляшки. И на это теперь всё равно. Она отдала Курседу последнюю пачку любимых сигарет и своё сердце, а он, не думая и секунды, потушил об него тлеющий окурок. Дверь с треском захлопнулась. В номере остался лишь шёпот моря и холод кондиционера.

***

Акума смотрел на дорогу, что сливалась с сумраком внезапно насупившегося вечера — а он и не заметил, как небо слилось с шумным морем, подчистую стирая линию недоступного горизонта. Вокруг было пусто, тихо, и только сердце внутри клокотало — уставшие глаза неприятно щипало, от чего те смыкались, слезились — такси уже унесло в даль этого человека, но его прикосновения всё ещё горели огнём на и без того красной коже — губы свербило, хотелось впиться в них зубами, отрывая воспоминания по кусочкам, но что-то внутри не давало даже прикоснуться к ним. Ноги отказываются слушаться, до краёв наливаясь тяжёлым свинцом, врастая в сыпучую холодную гладь песка, а мозг попросту не хочет в это верить верить. Акума сжал собственное плечо, чувствуя слабеющий запах, которым пропиталась свисающая кофта, голова невольно запрокидывается вверх, глаза приковываются к молчаливому мерцающему звёздами небу — с каждой секундой Курсед уносился всё дальше и дальше, и он ничего не мог с этим сделать. И принять тоже. Время не принимает ни гривны, ни лиры — платить за него пришлось эмоциями, от того внутри образовалась пустота, когда долг за шесть дней был погашен. Всю ночь Акума пролежал на кровати, чувствуя тяжесть от тоски на еле вздымающейся груди — ещё сильнее он злился на себя, несколько раз ударяя рукой по кровати, глуша собственный крик отчаяния в двух подушках. Сумрак медленно разбавился рассветом, солнце по привычке постучало к нему в окно, заставляя оторваться от стены, и взглянуть правде в глаза: это должно было закончиться? — да; это закончилось? — да; тогда почему ты так разбит? — не знаю. Впрочем, что же скрывается за таинственным «это» Акума для себя не решил, а давать «этому» имя попросту не решился. «Это» забрали у него, точнее, он сам положил его на место, понимая, что это чужое и так просто брать его нельзя. Пусть принять это было так же сложно, как прошлым утром — парень вздохнул, сбрасывая тяжёлое одеяло на пол, раскидывая руки и ноги по кровати — но нужно. И вот так, с первыми лучами солнца, его жизнь вернулась в прежнее русло: помощь бабушке, магазин, волейбол, работа в саду, проводы заката на берегу, сон. И ничего лишнего. Ни. Че (ко). Го. За дверью послышались смазанные голоса. Кажется, бабушка говорила с кем-то из постояльцев, что жили на одном с ним этаже. Жизнь и правда не остановилась. Всё шло своим чередом обычного жаркого летнего утра, плавно перетекающего в день. Акума отодвинул штору, впуская в комнату солнечный свет, выталкивая деревянную раму с тихим скрипом, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Тот уже был пропитан йодом, теплом и сладким фруктовым нектаром из сада во дворе. Потянувшись, парень натянул на себя футболку, висевшую на спинке заваленного стула, снял с зарядки телефон и сжал ручку двери. Открыть её было сложно. Лицо то и дело покалывало игольчатым горем и сожалением, как если бы прямо сейчас он разбил бабушкин сервиз и тщетно пытался скрыть это. Сложно делать вид, что тебе не больно, когда из твоей ноги торчит оголённая кость. Глубокий вдох. Однако, стоит взять себя в руки. Возможно не сегодня, но завтра или через неделю перелом точно срастётся. Обязательно. Даже душевные раны затягиваются, кто бы что не говорил. Протяжный выдох. Акума потирает глаза, убеждаясь, что они не блестят от солёного стекла и давит на ручку, толкая дверь в коридор. И как только он поднимает голову, весь его построенный мир рушится заново — волны сбивают шаткий песочный замок, а стоящий на лестнице парень выбивает воздух из лёгких. Снова. Курсед лишь глупо улыбается — на его голове панама, прямо поверх ебучих цветных волос, под глазами едва заметные тёмные тени, гавайская рубашка, что свободно висела на плечах, хоть и была заметно короче, чем нужно. Парень машет рукой, делая несколько шагов навстречу, поднимаясь по лестнице, и каждый его шаг стал созвучен и громким биением сердца, что томилось в груди Акумы. Он не знал, что чувствует — внутри смешалось и горе, и горечь, и счастье, и запредельный восторг, и всё это закружилось в вихре, словно маленькие льдинки на дне графина с лимонадом. Страшно было узнать, что это всего лишь сон или выдумка тоскующего мозга, но так же страшно было поверить, что всё это происходит наяву. — Что ты? — Акума смотрит на него с неприкрытой долей растерянности, упираясь спиной в дверь, буквально теряется в лице, готовый тут же упасть на пол. Не верит. Не верит ни себе, ни глазам, но бабушкин силуэт, появившийся за спиной чёрно-красного миража вводит укол трезвости. Быть не может. Такое бывает только в сериалах. — Как? Почему ты.? — Слишком много вопросов, — Курсед гремит чемоданом, откатывая его к стене, и продолжает так глупо улыбаться, весело оглядывая ошеломлённого Акуму. — И не думаю, что очень важно на них отвечать. Он не был уверен ни в чём, когда по памяти шёл по пустым улочкам ещё спящего турецкого района, хорошо зная, где именно нужно свернуть и как выглядит нужное крыльцо. Но бывает такой момент, когда хватает полсекунды, чтобы понять, что вот, вот оно — то самое, что твой мир переворачивает с ног на голову. — И чего ты тут стоишь, — старушечий голос заставляет едва заметно дёрнуться, переводя взгляд на бабушку внизу лестницы. Та сжимала в руках полотенце, которое всегда бросала на плечо, когда готовила, и медленно скрылась в проёме, опуская за собой занавеску, бросая напоследок: — У нас новый постоялец, убедись, что поменяешь его постельное бельё завтра утром! — Не знаю, что сказала твоя бабушка, но надеюсь что-то в духе: я благословляю вас, мои дорогие внуки, и желаю много денег на свадьбу. — Ты почти угадал, — переводит дух, протяжно выдыхая, отлипая от двери. Теперь и на его лице блеснула улыбка. — Но ещё она добавила: где же ты нашёл такого гадкого иностранца? — Скажи ей, что этот гадкий иностранец сам тебя нашёл, — Курсед протягивает руку, подходя почти вплотную, за бок притягивая парня к себе. — И теперь не желает отпускать. Оборачивается, вертя головой в разные стороны, прислушиваясь к густеющей тишине — в коридоре они остались совсем одни, пожилая хозяйка явно спустилась во двор, никто из постояльцев не решался даже скрипеть пружинами матрацев — весь мир, кажется, затаился, боялся разрушить то хрупкое, что вновь начало склеиваться из осколков. Песочный замок можно с лёгкостью восстановить, главное в этот раз выбрать место повыше, там, где игривые волны прибоя его не достанут. Они целуются, прямо как тогда, на закате дня, что должен был стать точкой, но оказался лишь маленькой запятой в огромном предложении в книге их жизни. Руки оказываются повсюду, их попросту некуда деть — хочется отчаянно схватиться пальцами за края чужой одежды, лишь бы мираж снова не стал туманом, рассеивающимся прямо на глазах. Время совсем теряется между ними — оба напрочь забывают о том, что стоят в открытом коридоре, где может пройти бабушка или другие постояльцы, а сбоку от них — окно, с оживлённой улицей за тоненьким стеклом. Оторвавшись друг от друга, они рвано дышат, хватая раскалённый воздух блестящими губами. Глаза начинают рябить, заливаться маслом, и мир вокруг затухает, теряя текстуры и звуки. Курсед прижимает Акуму к себе, чувствуя острые лопатки даже через тонкую ткань футболки, оглаживая их пальцами, и это внезапно оказалось намного интимнее, чем вся та длинная ночь, все те несдержанные поцелуи и прикосновения, которые он подарил на память в номере пятизвёздочного отеля. — Ну и хуесос же ты. — Я? — удивляется Курсед, чувствуя лёгкий удар кулаком прямо в грудь. — Да за что… — За всё вот это, — тихо отвечает, чувствуя, как горький осадок, прилипший к языку, наконец сходит на нет. — Думаю, простыни новому постояльцу не понадобятся, — начинает улыбаться, уткнувшись лицом в сгиб чужой шеи, невольно вдыхая её жаркий летний запах, оставляя на коже следы от влажных губ. — Вряд ли он будет ночевать в своём номере. На лице у Курседа всё ещё неровные круги от очков, волосы всё так же липнут ко лбу, хаотично сплетаясь цветными нитями, и глаза — всё такое же тёмные и глубокие, сияющие в свете солнца, что подглядывает за ними сквозь пыльное стекло. Акума в который раз забывает как дышать, с ужасом понимая — расстанься они навсегда, немного дольше, чем одни сутки, он, вероятно, сошёл бы с ума, хоть виду бы и не подал. Это как зависимость — чист ровно до тех пор, пока в руки не упадёт блистер или пакетик с сыпучими кристалами. Только Курсед не наркотик, да и Акума не наркоман — ему просто нравится как он пахнет, до пляшущих чёртиков в голове. — И правда, не понадобятся, — разрешает себе прикрыть глаза на секунду, протяжно выдыхая, всё же хватая пальцами край цветастой рубашки, прежде чем отстраниться. — Ведь он будет спать во дворе за плохое поведение. Больше они ничего не говорят друг другу. Ещё с мгновение смотрят в глаза, находя там такие жизненно важные ответы на душераздирающие вопросы. Тёмная, почти бурая осень и зелёное, цветущее лето породили в сердцах вечную весну — пору открытых чувств, проб и ошибок. Они стояли на маленькой веранде, смотря за тем, как пчёлы забирались в посаженные в круг цветы, как жужжали и кружились в воздухе. Их плечи были плотно прижаты друг к другу, а пальцы едва-едва касались подушечками. Никто не знал, было ли это решение единственно правильным, но самолёт в тот день улетел без одного пассажира, и на следующий день тоже, и через месяц. Иногда шутка, брошенная совершенно случайно, становится началом чего-то большего, чем просто поддерживающий смех. Она становится началом общения; общение — дружбы; дружба — перерастает в шторм сомнений, и только в нём рождается то, что люди называют чувствами. В них можно пропасть, утопая в глубинах моря, а можно ловить волну, запрыгнуть на натёртую доску и позволить ветру нести себя на гребне водного гиганта. И всё ради одного — ради Него. Ради Акумы. Ради Курседа. Ради этих долгих секунд душевного штиля. Самолёт не унёс туриста и через три месяца, когда миновал август. А к началу ноября, он и вовсе перестал его ждать — турист обзавёлся новой цветной панамой, лейкой, мячом для волейбола, кремом от загара, выучил коронные турецкие фразы, чтобы общаться с пожилой женщиной, когда вечером наступает время пить чай, и, кажется, выбросил визовый паспорт в мусор. Но, всё когда-то приходит к концу, каким бы ярким и бурным не было начало — даже Солнце в конечном итоге погаснет, даже космического гиганта ждёт смерть.

***

— Да, бабушка, мы скоро будем взлетать. Всё в порядке, не потерялись. Да, всё взяли. Да. Да. Да, хорошо, я позвоню, как приземлимся. Всё, давай, нам некогда. Пока. — До свидания! Скоро увидимся! — раздаётся чужой голос прямо над ухом. Акума выключает телефон, переводя его в режим полёта, закатывая глаза по привычке. — Выучил несколько слов и вставляет их везде. — Что ты сказал? — Я сказал, что ты очень молодец, — улыбается, качая головой. А Курсед не может не улыбаться в ответ — когда парень так говорит, в ста процентах случаев он жёстко пиздит ему, но была в этом своя романтика — жить в неизвестности, имея при себе переводчик. Ничего, у него впереди ещё много времени, чтобы всё это выучить. А держать чужую руку, спрятанную от непрошенных глаз наброшенной сверху кофтой, всё же лучший сувенир, который Курсед смог забрать с собой из солнечной и тёплой Турции. И теперь уже вряд ли подарит его кому-то другому. Стюардесса выходит к пассажирам, чтобы объявить, что самолёт готов оторваться от взлётной полосы, направляясь в весенний Киев.

«Любовь долготерпелива. Любовь добра; она не ревнует. Любовь не хвастается, не бывает надменной;

Не поступает неприлично, не ищет своего; не раздражается, не ведёт счёт злу;

Не радуется неправедности, но радуется вместе с истиной;

Всё покрывает, всему верит, на всё надеется, всё терпит.

Любовь никогда не проходит.»

НЗ-1 Кор. 13:4-8

The end.