Шизофазия

Шизофази́я — симптом психических расстройств, выражающийся в речевой разорванности — нарушении структуры речи, при которой, в отличие от речевой бессвязности (потока несвязанных слов), фразы строятся правильно, однако не несут никакой смысловой нагрузки, а содержание речи соответствует содержанию бреда. МКБ-10

      Единственное, что остается вне сомнений, это скупой факт: Таська была. Пусть между, пусть у самого края. И пустота заглядывалась на нее голодным взглядом с той стороны, на которую человеческое существо попадает либо в бреду, либо на грани смерти. Была… Бессонными ночами на балконе съемной квартиры, на продавленном матрасе с «Орфеем» в руках… Они звучали. Они рисовали быт, отражали его в унисон в глубоких синих и серых тонах, таким, какой он есть. Неприглядный, замученный, страдающий синдромом оборонительной атаки. Он всегда бил первым. То тяжелым соседским кулаком в железную дверь, то язвительной елейной улыбочкой с учтиво-хамскими комментариями… с бесконечными замечаниями, угрозами и откровенной бранью на пустом месте.       Так этот человейник с приторным запашком дохлятины всем своим мертвенным естеством ощетинивался против живого инородного тела в ее лице.       В слезах и с бутылкой дешевого вина.       На цыпочках с затаенным дыханием у дверного глазка.       Их щупальца проникали внутрь постепенно. Сначала ухом, приложенным к стенке, любопытным взглядом, прицепившимся в лифте и не отпускающим до конечного этажа. «Вам, значит, тоже девятый?» Их носы вздергивались, повинуясь хищному охотничьему инстинкту. Они чуяли ее брешь. Считали той, на ком можно сорваться, потому что она была другой.       Разумеется, первой перед судом предстала их связь с «Орфеем». Как выяснилось, здесь не принято шуметь, однако, на бесконечный гул зомбоящиков это правило не распространялось. Позже сквозь облачка табачного дыма проступило обезображенное грузное тело с претензией к курению. Опять же, почему к запаху дыма в подъезде относились лояльней, чем на открытом воздухе, так и сталось загадкой. Нет, здесь определенно функционировала собственная система прав и запретов, не имеющая ничего общего с государственными законами. Но, как говорится, в чужой монастырь… И она молчала, кивала и даже пыталась подчиниться их правилам. Только им это было не нужно. Они хотели другого.       Сверхзадачей для них было доказательство принадлежности территорий. Им было важно метить углы своих душных камер. Оборонять свои бетонные гробики и демонстрировать чужакам кто здесь хозяин. А еще им была нужна беззащитная жертва. И они учуяли ее. И скрежетали зубами в попытках вытравить, выкурить ее из норы. Бились в закрытую дверь вечерами, шипели за стенкой. Только от того, что у нее была жизнь: любовь, музыка и вино. А у них давно уже не было ни черта, кроме годами копившегося разочарования и неудовлетворенности. В каком-то смысле она их даже жалела. До тех пор, пока они не появлялись на пороге с очередной претензией. Как водится, любому терпению приходит конец. Ее иссякло в тот вечер, когда они сбились в кучку против нее одной и пошли в наступление. ***       - Да пошли они к черту! – орала Таська, судорожно запихивая в рюкзак все, что попало под руку. - Я ни минуты здесь не останусь, слышишь?!       Он слышал и больше возразить не пытался. Просто смотрел, как она носится по комнате, сгребая книги и тряпки в свой бездонный мешок. Зареванная, взъерошенная и пьяная.       - Ты что, не видишь?! Они же все мертвые!       Он не видел. Разве что недовольных шумом соседей на пороге. Но вот же, ходят, дышат и даже матом ругаются. Какие ж они мертвые? Конечно, она это в переносном смысле. Но в подробности вдаваться не хотелось. Одновременно заказывать такси и слушать нескончаемый поток ее рева было сложно.       Таська тем временем переживала глубокое духовное потрясение. Буквально пару часов назад она испытывала счастье совместного творчества. Димон ловко перебирал струны гитары, а они с Машкой в два молодых и слегка прокуренных голоса затягивали блюз, периодически прихлебывая из кружек что-то градусное. И на душе было радостно, и радость эта была похожа на тугой комок солнечного света где-то под ребрами. Она грела и щекотала до приятного замирания в груди. До слабости в коленках. Благо, они сидели, а то если бы встали… Таська была уверена, что оторвется от земли и полетит над серым городом. И будет ей до лампочки скупая палитра этих неродных улиц. И жирный мужик с десятого с гвоздями в пятках и матерной кашей во рту. И бессовестно пропущенные пары в универе. И диплом, который никак не пишется. Словом, вся эта унылая байда, которая паразитирует на времени твоей жизни. Вот где жизнь, вот же! В музыке! Как долго Таська рвалась в нее. Не так, чтобы дома, пока никто не слышит, а по-настоящему. И с этими переборами сложными, а не дворовым боем, и с двухголосием. Вместе. Да и просто так, на набережной или чтобы тырить ромашки в чужих палисадниках, любить громко и курить на старом балконе сколько влезет. Расхаживать в разных носках и прикармливать уличных кошек, купить маслин и есть их прямо на улице, выковыривая замерзшими пальцами из жестянки. Жить, жить и еще раз жить! Как в кино. Как бродячий цирк. В этом чересчур нормальном мире, где все как под копирку в черных куртках и куцых штанишках, где прет с остановки безликая изнуренная толпа и эти вечные очереди в Пятерочке, гребаные соседи, чуть что колотящие по батарее, унылые опустошенные хитиновые оболочки вместо людей… Здесь отовсюду несло мертвечиной. А Таська, она ведь никому зла не хотела. Всего лишь пыталась избавиться от этой смрадной удавки.       - Тань, не дури. Завтра поедешь, - Димон вновь попытался вразумить ее, впрочем, осознавая, что это ничего не даст.       Он протянул руки к горячему слезному полыхающему вихрю и обжегся. Таська оттолкнула его, не глядя. Сунула руку в рукав, завернулась в ярко-бирюзовое пальто, запуталась в шнурках кроссовок, бубня под нос, как мантру: «ни минуты… не останусь». Димон наклонился и принялся шнуровать ей кроссовки.       Очевидно, в Таське что-то сломалось. Еще недавно они вместе возились на кухне, жарили кособокие блины на старой сковородке, ездили в книжный, где она непременно терялась среди полок с тяжеловесной русской метафизикой и европейской философией. Димону больше нравились картинки. Таська тонула в тягучем слове. А еще во всякой ерундистике для дома. Любовалась клеенками, ковриками, занавесками. Тащила в свою нору всякое добро для удобства. А потом перестала. И теперь он все чаще видел ее пьяной и в слезах. И говорила она какие-то страшные вещи. С неестественной маской цинизма на опухшем лице. «У меня, Дим, как в анекдоте, два путя: выйти в люди, переломить себя, либо в окно».       И Димон смотрел на нее и не понимал, откуда в этой малолетней дурехе столько горя. Но отчего-то верил каждому слову. Особенно про окно… Злополучная однушка, в которой они квартировались, по иронии судьбы находилась на девятом этаже. Представить одуревшую от слез Таську, ступающую на стул, чтобы вывалиться из лоджии, не составляло труда. Почему-то он был уверен, что та не шутит. Раздевая ее, он видел длинные белые полосы шрамов на руках и ногах. Таська шутила, что подралась с тигром, но было совсем не смешно. Хотя лучше бы он смеялся, как припадочный. Лучше бы она вместе с ним смеялась. Но она плакала. Одними глазами. Лицо не сморщивалось, как газетный листок, не сводило скулы, не дрожала губа. Просто из-под закрытых век бежали две струйки.       Страшно.       Уходя на работу, оставляя ее лежачей с похмелья, пожеванной и разбитой, он прокручивал эти дикие картинки у себя в голове. Против воли. Но поделать ничего не мог. Знавал он в студенческие годы одного ходока из окон. Молодого и глупого, Таськиной породы. Родители потом маялись с отпеванием и местом на кладбище. ***       Анабиоз. Если бы в тетрадном листе пальцем проткнули дырку, Танька была бы в ней тоненьким сквозняком. Отсутствием какого-либо присутствия. Сконцентрированным сгустком боли. Сплошным мозговым импульсом, который поджаривает нервные окончания адовым костром. Только не Тасей, кем-то горячо любимой и кому-то нужной. Она и себе-то не особо нужна.       Истерика с последующим тяжелым отходняком была не первой. И, ясное дело, не последней. В щель между дверьми сочился авитаминозный чахлый март, срывающий маски с психов, старательно изображающих адекват, обнажал усеянные окурками и собачьими кучками газоны, опрыскивал моросью тротуары. А Танька лежала в пустующей родительской квартире, придавленная ударной дозой барбитуры, и тихо бредила в полусне. Так получилось. От морального удушья ли, от обострения… черт его разберет. Пару лет назад в дурке врач обозначила Танькин недуг обтекаемым пространным понятием: «патология характера». А что за этим понятием стояло… Бесконечные депрессивные эпизоды, апатия, избегающее расстройство, фрустрация, дереализация и еще много чего на «-ия». А может банальный гормональный сбой, пожизненный недостаток серотонина. Так или иначе, этот феерический срыв был закономерной точкой обнуления после длительного накрапывания по мозгам. С ней ведь и раньше такое случалось. «Такое» - это когда дикая ломота и бессильные слезы на фоне неразрешенных экзистенциальных вопросов. Вот и получалось как в анекдоте. Либо в стандарт, обезличивание, либо в окно. Больше всего на свете Танька боялась в один прекрасный день проснуться уставшей несвежей теткой с отекшими лодыжками, возведшей в культ процесс борщеварения и надраивания поверхностей. Пустой и злой от хронической усталости, как та мадам, что подловила ее у лифта, буквально за день до.       Танька не помнила ее лица, только бросающиеся в глаза пигментные пятна и мочалку волос, убитых гидроперитом. И то, каким елейным голоском с подгнившей улыбочкой на губах она обходительно намекнула, чтобы Танька не стонала во время секса с Димкой, раз пятьдесят повторив жалкое, с потрохами выдающее «Только не подумайте, что я завидую».       Они только начинали жить вместе, но Танька уже всем соседям успела насолить. Когда она курила на балконе, откуда-то непременно орала бабка, грозящая участковым. Когда писала музыку, в дверь ломился здоровый неотесанный тип с верхнего этажа. Когда отдавалась возлюбленному, возникала независтливая женщина, чтобы тактично напомнить о своей независтливости.       Привыкшая к воле Танька под конец месяца сжалась в комок, угрохала восемьсот рублей на электронку, чтоб несчастной бабке не несло табаком, заткнулась и посерела. После всех соседских выпадов даже за закрытой дверью она чувствовала себя голой, беззащитной и всеми порицаемой. Опять же, это ощущение было еще горше от того, что подобный опыт повторялся везде, куда ступала Танькина нога. От нее всегда спешили избавиться. Только Димка каким-то чудным образом к ней тяготел, принимая вместе с Танькой табун ее тараканов и даже Машку с ее буйным нравом. Группа в универе устроила ей бойкот за неповиновение стадным законам, соседи по общаге объединились в коалицию и принялись подсовывать сломанные стулья, тетка, у которой она снимала комнату, переживая свои болючие околосуицидальные невзгоды, от греха подальше поспешила от нее избавиться. И вот опять.       А она так старалась… Стелила ковры, вешала занавески, искала вместе с Димкой мебель по дешевке. Пыталась устроить уютную нору и содержать ее в чистоте. И все у них ладилось. Кроме одного. Танька была неугодна всем. За дикий нрав, привычку держаться особняком, курительные ритуалы и треснутый голос. А может и еще за что. Разбираться не имело смысла.       Одно было очевидно – «как все» у нее не получится никогда. Среди жильцов этого девятиэтажного склепа она инородный элемент, белая ворона. Не похожая на них. А человеческому существу свойственно недолюбливать всякие незнакомости, относиться к ним с опаской, или, если повезет, сбиться в шакалью стаю и уничтожить виновника тревог и беспокойства.       У них вышло.       Да и Танька в долгу не осталась. Высказалась по полной, уместила все свои пожитки в рюкзак и на прощание смачно харкнула под дверь противной тетке. Если бы осталась, непременно бы в ту же ночь посинела от асфиксии. Эти убогие картонные стены после всего буквально физически давили со всех сторон. ***       Звонила Машка. Разговор не состоялся. Услышав заплетающийся несвязный бред, настрочила Димону СМС-ок подружачьего беспокойного содержания. Танька было обиделась, но психика, активировавшая режим животного выживания, с такой вот сторонней человечьей задачей на текущий момент не справлялась. Оставалось только пялиться в потолок, и то в расфокусе. Покачиваться на тихих волнах полусна. Прокручивать в мыслях безобразную сцену.       Где она свернула не туда? Кого смертельно оскорбила? Может это и вовсе проклятие? Расплата за родовые грехи. Чушь! Однако забавная. Одно очевидно – дело в ней, в Таньке, которая в этот быт не впихивается, хоть ты тресни. Конечно, она могла усердно учиться, растворяться в заботе о Димке, мечтать о семье и детях. Иногда это было даже приятно. Но заканчивалось всегда одинаково. И тогда ее настигало чувство тошноты. Как будто в нее насильно впихивали это эклектичное пестрое нагромождение чужих представлений о благе, зажимали нос, совали здоровыми ложками в глотку, приговаривая: «Жри, паскуда!» Получи высшее образование, собирай манатки и вали в сельскую школу, там, говорят, молодым специалистам «мильён уплотят» за годы прозябания, возьми ипотеку, на которую будешь горбатиться полжизни, съезди в Сочи, купи телевизор. Живи и радуйся!       А она не жила. И уж точно не радовалась. Напротив, все эти р(г)адости жизни нагоняли на нее экзистенциальный ужас. Погружали в такую бесовскую пучину, что на трезвую не вывезти. И Танька судорожно искала пути отступления, убежище в пограничье между явью и параллельными мирами. А проще говоря – бухала и плакала, почитывая Гессе с Кьеркегором. Дело в том, что все эти попытки очеловечиться, встроиться в систему, да хоть бы и притвориться для начала проваливались с треском. Ну и черт бы с ними. Но… это вездесущее «но». Им было мало отшвырнуть ее на обочину. Сделать вид, что ее не существует. Игнорировать, а может и презирать, распуская слухи… Нет. Она была для них ведьмой. А ведьму принято сжечь.       В этот раз, правда, обошлось без костров. Вышло куда прозаичней. О случившемся прознала Танькина мать, прилетела на всех парах и оттащила за шкирку в психоневрологию, где добрая тетя-психиатр напрописывала таблеток. Обезвредила готовую сдетонировать депрессию, предотвратив взрыв из лезвий, вина и крови. И неудобной, неугодной Таньки не стало. Так же как и поющей, играющей на гитаре, стреляющей глазами, смеющейся, плачущей, говорящей… Осталось тело, дышащее мерно, как перед самой смертью. Оно не плакало, не устраивало истерик, не издавало звуков. Оно спало и ело. И все вокруг, наконец, были довольны. Беззвучно трахались, курили в подъезде, смотрели Якубовича по пятницам. Жизнь заквартированных добропорядочных граждан текла своим заранее по всем пунктам расписанным чередом. Потому что не было больше никаких незнакомостей в ближайшем окружении. Остался Димка, здоровающийся, улыбающийся и совершенно не конфликтный. А Таньку стерли. ***       Боль онемела. Не ушла, нет. Она продолжала пьяно подергивать лапками, как таракан под дихлофосом. Где-то в районе виска. И Танька представляла, как проскребет там дыру, из которой, спасаясь от удушливых ядовитых паров, хлынет поток маленьких черных насекомых. Не стоило и думать, что таблетки способны изгнать голоса, таблетки делали их сонными и пьяными. Но, по сравнению с тем, как они бесновались и корчились «до», «после» вполне можно было считать облегчением. Временным, бессильным в решении проблем, но все же облегчением. Подобием собачьего кайфа, когда все перед глазами плывет и нет осознания происходящего. Оно вернется чуть позже. Танька уже знала, как это действует. Их цель – обезвредить потенциально опасное и способное натворить шуму и ненужных хлопот больное существо. И только. Но здесь и сейчас она нуждалась именно в этом. В наркозе от болючей действительности и болючего своего восприятия.       Она знала, как это выглядит со стороны. Банально до безобразия и пусто. Не прижилась, не поладила с соседями. Вполне естественно, что Димке ее реакция была не понятна. Здоровым людям вообще не понятно, как мыслит прямоходящее млекопитающее, ввергнутое в психический и гормональный дисбаланс. Это нормально. Не нормально агонировать, когда, казалось бы, все идет своим чередом, в ничтожную крапинку мелких неприятностей. В ее случае получалось как у Летова – «по плану» содранным бесноватым визгом с горечью в каждом звуке. А потом наступала «вечная весна в одиночной камере». Так Танька обозначила фазы своей истерии пару лет назад, когда нечем было заняться в изоляторе. В голове все звучала эта надрывная холодная трескотня, как последствие грандиозного взрыва. За ним ведь тоже что-то есть. К сожалению… Это пока он не случился кажется, что апокалипсическая волна сметает все живое, оставляя за собой голый безбрежный космос. На деле эта жеваная пластинка бессмертна и продолжает звучать даже тогда, когда затихнет все. Проще говоря, после пьянки неизбежно наступит похмелье. А если ты товарищ запойный, наступит не раз и не два. То же касается и разномастных психических светопреставлений. Эта структура стройна, закономерна и логична, как золотое сечение. В нее вписывается любое религиозное учение и любая истерика. И начинается все с мелочей. И заканчивается ими же, когда после длительного и мучительного периода нагнетания и бесплодных попыток стоически принять все происходящее, одна из этих мелочей вбирает в себя вес всего, что уселось на твои плечи, и с торжественным хрустом ломает тебе хребет.       Таньку ломала необходимость вписываться. Искреннее непонимание того, как людям вокруг удается поддерживать жизнь системы, не выдыхаясь настолько, что в конечном итоге хочется рухнуть на асфальт и засучить ножками, как ребенок. Влить свое «Я» в неприглядный сосуд и на протяжении отведенного времени просуществовать в его рамках. Высохнуть или вовсе стухнуть, как вода в вазе с цветами, которые давным-давно скукожились и потеряли все лепестки.       «Смерть при жизни…» - шептала она под нос, вяло ворочая онемевшим языком. Ставила диагноз враждебному миру, не желая понять, что мир, каким бы он ни был, продолжается, в то время как она сама угасает, лежа в запертой комнате с зашторенными окнами. И выход виделся только один. Им Танька и утешалась. Своим неистраченным правом разбиться вдребезги и просочиться в землю. Не женитьбой, как в дебильной диснеевской версии, которой пичкали девочек ее поколения, а возможностью превратиться в пену морскую, как русалочка из первоисточника. Дело-то далеко не в одобрении и желании быть кому-то нужной. Не в гнездышке с птенцами и червяковым изобилием, черт подери. Дело в праве наслаждаться своей неприкаянностью и вертеть на кое-чем продолговатом кое-что убогое и неприглядное, ради чего все вокруг стелятся и разбивают лбы.       Какой же неподъемной цены стоила ей неистребимая своенравность в этом вражеском трижды проклятом человейнике. Кто бы знал… ***       - Ты выпила лекарства?       Это все, что их могло волновать. Немного придя в себя, Танька потихоньку начинала вливаться. Проще сказать «да», чем долго и муторно объяснять, почему «нет». Список вопросов стандартный. Не требующий когнитивных усилий. Все не так плохо. По крайней мере, в этот раз ее не стали запирать в дурке. Можно сказать, пустили на вольные хлеба и отписали безлимитный билетик в забвение. Хоть ужрись антидепрессантами. Но ей не хотелось. Не в этот раз.       - Да, - в последний раз она принимала таблетки несколько дней назад, так что это не было ложью, скорее, умолчанием.       Этого было достаточно, чтобы закончить тупые расспросы. Она бросила трубку и стала натягивать джинсы. Не могла больше задыхаться в комнате. В идеале, свалить бы подальше из города. От этих сплошных неврастеников с ущемленными правами, да грошей в кармане кот наплакал. Ну хоть на пачку сигарет хватит, нормальных, без подзарядки и не воняющих гандонами с ароматом персика и прочей содомии.       С мрачной ухмылкой Таська накинула здоровенную куртку, которую ласково величала «гробом», и вышла из квартиры в темень дождливой вечерней улицы. Кто бы кроме нее додумался сидеть под дождем на лавке? Хорошо бы никто. Некстати вспомнилась нелепая сцена с двумя сцепившимися тетками. Почтенного вида мадам за сорок сидела, пуская табачный дым, как гусеница из «Алисы в Стране чудес», когда появилась мадам лет на десять помладше и с крысиного вида собачкой, которая тут же принялась гадить на газон. Хозяйка собачки, видимо, тоже любила гадить и тявкать и потому без предисловий стала отчитывать женщину за курение в общественном месте, на что получила резонное замечание, что срать в общественном месте тоже не полагается. Наблюдать было одновременно противно и смешно. А вот пересматривать заново вряд ли бы захотелось.       Ее воротило от этих подъездных войн, от мелочных желчных людей, которые ведут себя так, будто им все должны, и это отвращение, культивируемое тетками с гадливыми собачками, невольно распространялось на весь окружающий мир. ***       Так быть не должно. Это неправильно. Таська понимает. Щелкает зажигалкой, крепко и сладко затягивается ментоловой сигаретой. В наушниках Морфин. По коленкам стучат дождевые капли. Она сидит на лавке под деревом и смотрит в щель между бетонными уродами, в которую видно мост, освещенный фонарями. Если сощуриться, можно подумать, там вдалеке пожар. Таська представляет как все, что ее бесит, занимается пламенем и горит, горит…       Она не сразу замечает силуэт в красном дождевике. К тому же, в темноте и сырости разобрать, что это красный дождевик, сложно. Может, всего лишь галюны на периферии зрения, как это частенько бывает с ней. Но силуэт протягивает руку. Вполне человеческую. Как будто просит что-то, но молча. Таська неохотно стягивает наушник и поднимает взгляд. Перед ней чудного вида женщина в очках с толстыми стеклами и с кучей пакетов на локте. Улыбается как-то по-детски. Сказала бы «по-дурацки», да язык не поворачивается. Даже мысленно.       - Вам сигарету? – трясет перед собой начатой пачкой Милано.       Женщина кивает.       «Глухонемая», - думает Таська, доставая сигарету из пачки. Забавный красный дождевик перемещается за край невидящего взгляда (стандартный Таськин взгляд, кажущийся непроницаемым, однако чутко улавливающий все мелочи), под боком шуршит ворох пакетов. Незнакомка садится рядом, хотя на этом заплеванном, загаженном голубями пятаке полно свободных мест. Таська невольно напрягается. Ей-то хотелось побыть одной. Промокшее сгорбленное тело окутывает невидимый кокон из дыма и монотонных аккордов, из оттенка нарочитой увлеченности унылой лентой в ВК на едва светящем дисплее... непроизвольный процесс. Таська его давно уже не контролирует. С тех пор, как пристрастилась выходить из дома в капюшоне, с петлей наушников на шее и исключительно после захода солнца. Так она пыталась пресечь случайные диалоги и слиться с окружением, совсем как хамелеон. Мало ли, надумают заклевать. Да только есть ли смысл в этой метафизической броне, когда рядом безмолвная прохожая, которая вряд ли пристанет с дурацкой болтовней? К тому же, краем глаза (или просто чутьем) Таська улавливает совершенно нетипичный для здешней курилки образ.       Незнакомка не похожа на грузную мадам с сигаретой, и на визгливую даму с собачкой, и на ту несчастную бомжиху с заплывшим глазом, которая вечно клянчит мелочь на проезд, но никогда никуда не едет... И все же что-то в ней не то. Помимо слегка безумной улыбки и изъяснения жестами. По ней и не скажешь, девушка она или все-таки женщина (а может не то и не другое). Плечом Таська улавливает, что веет от нее скорее ребенком. И этот жизнерадостный дождевик, и сигарета, зажатая в пухлой ручонке... В полутьме в толстых стеклах очков мелькают озорные искорки, когда она щелкает зажигалкой. Таська осторожно наблюдает исподтишка: сидит на мокрой лавке, подставив лицо противной весенней мороси, улыбается какое-то время. Шуршит пакетом, достает бутылку кефира и пьет, причмокивая губами. Экран с унылой стенкой ВК гаснет. И тишину вдруг соскребает, будто наждачкой, сухой шершавый звук.       - Тьфу ты! Все окуляры залило.       Все-таки, не глухонемая. Говорящая... да еще как. Таська никогда таких голосов не слышала. Сиплый, скрипящий. Так говорили китайские синтепоновые игрушки, когда садилась батарейка. Так звучала зажеванная пленка. Так могли бы в разнобой шептать, подвывать и ехидничать бесы устами одержимого. Отчего-то вспомнился случай. Прохожие с Таськой заговаривали совсем уж изредка, но если такое случалось, говорили непременно о чем-то странном. Как-то раз, пару лет назад, когда Таська, не изменяя привычкам, сидела у подъезда после полуночи, курила и сверлила взглядом одинокий фонарь на детской площадке, будто из ниоткуда возник перед ней старик в клетчатой рубашке с банкой Балтики 9-ки. Ясное дело, человек с оголенной душой. Оголить-то оголил, да смотреть некому. Разве что этой вот, сидит, ничем не занята. Должно быть, именно такой логикой руководствовался подвыпивший сосед. Таська нахохлилась, сливаясь со скамейкой, но было поздно.       - Здравствуйте! – совершенно трезвым голосом произнес старик, усаживаясь рядом.       Таська нехотя кивнула. Ей вовсе не хотелось говорить, тем более с человеком, который на момент событий существовал немного в иной плоскости, чем она сама. Словом, выслушивать всякую пьяную билиберду на трезвую голову было такой себе перспективой. А встать и направиться на поиски свободной лавки не хватало сил. Так и осталась сидеть, с мыслью, что кивнет пару раз вежливо, мол слушает, и не заметила, как втянулась. Старик рассуждал о материи и скоротечности человеческой жизни. О долготе гор в сравнении с долготой вселенской. О космосе. И рассказывал так, что уже и не передать, хотя слушала Таська внимательно, думала даже записать пару строк, когда вернется, чтобы не забыть...       Забыла.       Но почему-то до сих пор казалось, что это важно. Что не старик с ней говорит, а вселенная устами проходимца. Они всегда появлялись в моменты надрыва и передавали весть. Один из них пообещал Таське долгую жизнь. Это было за пару дней до того, как с той самой жизнью она запланировала распрощаться. Да так и вышло. То есть, наоборот. Ничего у нее в тот раз не вышло с таблетками. Очнулась, покумарила с недельку и вернулась в бытие. Вот тебе и долгая жизнь. С тех пор лет пять прошло, а Таська все еще землю топчет.       Или когда цыганка к ней прицепилась у торгового центра, фокусы разыгрывать. Естественно, хотела развести на «деньгу». Повод красивый придумала. Говорит, на тебе, девочка, заговоренную монетку на счастье. Сила в ней большая только, руками брать нельзя - завернуть в купюру посолиднее надо. Купюры у Таськи, конечно, не было. А потом что-то закрутилось, завертелось, позвали цыганку ее цыганские подружки, да так она и умыкнула Таськино счастье с собой, «заговоренную» пятирублевку. Символично вышло. Через пару дней ее закрыли в дурдоме. И не видала она никакого счастья еще как минимум месяц.       Короче говоря, суеверия, не суеверия, а навострила Таська уши, ощупывая ими непривычный звук. И правда, шершавый, слегка влажный, а еще разрозненный какой-то что ли... Было в нем одновременно что-то от детской ангины и потусторонних болотных сипов. Много всего и сразу.       - Вкусные конфетки эти, - прокаркала женщина в красном дождевике и затянулась сигаретой. – Мятные.       До Таськи не сразу дошло, что речь идет о ментоловых сигаретах. Посидели молча, а потом она продолжила.       - День сегодня был... красивый. Только это... окуляры все залило.       - Днем было солнце, - подала голос Таська.       - Да-а-а... – просипела собеседница. – Там, у Везелки гуляю. Только кушать хочется. Вот так бери с собой покушать и хорошо. Только эти без конца орут... не могу. Таю внутри.       Речь шла о людной набережной. Там, на берегу Везелки стояло огромное студенческое общежитие, в котором селили иностранцев. Они и правда орали знатно. Не потому что не слышат друг друга, а потому что языки у них южные. Гортанные, как птичий клекот. Таська успела понять, что женщине шум этот докучает так же, как и ей, а на слове «таю» споткнулась. В ее представлении «таять» можно было от нежности, от любви там... Но женщина «таяла» явно иначе.       - Я Соня, - она снова сверкнула «окулярами», будто улыбнулась одними глазами.       Таська криво усмехнулась.       - Меня так мама хотела назвать. Таня. Приятно познакомиться.       Ей вдруг захотелось поговорить. Может быть, даже пооткровенничать. Потому что с незнакомцами откровенничать проще. А с городскими сумасшедшими еще и интересней. Таську зацепили слова о том, что Соня тает от шума, да и прогуливаться вдоль Везелки она тоже любила. Это был ритуал – вода заряжала ее, уносила скомканные мысли и облегчала головную боль. Как же давно она не бродила вдоль речки! Все на горе, в этой бесовской башне с картонными стенами. С тоской о камыше и плеске зеленоватой воды в сердце. В свое время Таська так долго всматривалась в речную гладь, что глаза у нее позеленели. Здесь же все больше отдавали асфальтной серостью и от того чесались, как будто в них насыпали песка. Этим она и решила поделиться с Соней.       - А ты плачь. Вода песок вымоет, - со знанием дела сказала та. – Она ж у тебя в глазах, речка твоя. А над речкой мост горит... Жечь – не строить.       - А я устала, - ответила Таська. – Понимаешь? Я ушла. Сама. Я там не вынесу.       - Они все равно вернутся. Не по мосту, так вплавь. Они хорошо плавают, не тонут.       - Что же делать тогда?       Соня хмыкнула и протянула руку Таське.       - Есть у тебя еще конфетки? Вкусные.       Таська вздохнула и дала Соне еще одну сигарету.       - Я не умею так же. Я им чужая. То ли боятся, то ли ненавидят. И я их... тоже. Но я здесь, на их территории. Даже спрятаться негде, разве что во сне. Так они и туда порой заваливаются, как к себе домой.       Ее понесло. Слова лились сами собой, и Таська не заботилась о том, насколько понятно изъясняется. С Димкой было совсем по-другому. Он не умел говорить, зато умел обнимать и гладить по волосам, согревать и бежать за аспирином за пять минут до закрытия. Это было очень здорово, но... С ним она подбирала каждое слово, чтобы достучаться. Чтобы он хоть немножечко понял, о чем она лопочет, утирая сопли. Ее ведь ни дня не заботил склочный пузатый мужик с десятого и селедка эта стухшая с мочалкой на голове. Ее изнутри рвало от вынужденной мертвецкой тишины, когда там рождались и умирали музыка и слова. Они гибли и отравляли Таськино нутро трупным ядом. Струны гитары, покрытой пылью, как пуповины ее мертворожденных песен, обвивались удавкой вокруг шеи. Ее прессовало топотом над головой и отдаленным гулом телика, порядками тех, кто возомнил себя хозяевами над ней. Городом этим проклятым. Клекотом южных языков. Склоками собачницы и курильщицы. Бессмысленными датами бессмысленных и смешных казней, которыми их запугивали в институте. Ожиданием неизбежной унизительной неволи, которой не будет конца. Димка не понимал. Мама не понимала.       Понимала полоумная бесноватая Соня. Или же Таське просто хотелось верить.       - Я... таю, Сонь. Я таю.       - Не-е-е... – протянула она и вдруг совершенно обыкновенным, усталым голосом добавила. – Рано тебе еще.       Таська даже не успела удивиться такой перемене. Зазвонил мобильник. Это Димка к ней приехал, соскучился. Она закончила вызов и обернулась к Соне. Но той нигде не было. И как бы Таська не высматривала жизнерадостный красный дождевик, хоть бы удаляющийся вперевалочку силуэт, ничего красного вокруг не нашлось. А потом навстречу вырулил Димон с букетом васильков. Неловко ткнулся губами ей в макушку, уколол небритой щекой, протянул букет и сказал:       - Хочу, чтоб у наших детей были такие глаза.