Табачная смесь

      — Опять куришь свою дрянь? Неужели врачи в Японии не зарабатывают на что-то получше?       Рюукен хмыкает и нарочито медленно выпускает дым — разве что не в лицо, — будто в издевку. Шамал, цыкнув, прислоняется к стене почти рядом и затягивается своей сигарой, и воздух вокруг медицинского образовательного центра безнадежно чахнет от едкой табачной смеси.       В последний — и первый — раз они виделись несколько лет назад, на конференции в Токио. Точнее, после нее. Оторвавшись от толпы, Рюукен завернул за угол и закурил, и Шамал, уже там куривший, отпустил какое-то итальянское ругательство. Рюукен пожал плечами и отошел на пару шагов, но невольный сосед на этом не успокоился. Правда, попытка перейти на английский тоже мало что дала, ведь японский и итальянский акценты отличались друг от друга так же, как и от самого английского.       И тогда Шамал пустил в ход ломаный японский, уже хотя бы немного похожий на связную речь. Неумелые, но пылкие старания затеять ссору забавляли Рюукена, и он неторопливо продолжал затягиваться, расслабляясь под ворчание. На губы легкой дрожью легли воспоминания о том, как похоже лопотал сын, учившийся говорить, а память о ласковом смехе Канаэ растекалась за грудиной нежной тоской по дому.       У Рюукена с Шамалом не было пересечений — сдержанный японец и эмоциональный итальянец; один заканчивал ординатуру, а другой только туда поступал. Преданный муж единственной женщины — и повеса, не пропускающий ни юбки; бледнолицый аристократ — и загорелый выходец из сицилийских гор. Объединить их могла бы страсть к табаку, но разница во вкусах лишь увеличивала между ними пропасть.       За годы, прошедшие с той встречи, многое изменилось в их жизнях, но Рюукен курит ту же самую дрянь, а Шамал точно так же возмущается, почему-то продолжая стоять рядом. Словно они и не расходились.       Но в отличие от прошлого раза, Шамал разговаривает бегло и почти без акцента, и Рюукену не удастся притвориться, будто он чего-то не понимает.       — А ты опять пыхтишь своей самокруткой, как какой-то варвар, — лениво парирует Рюукен, выпуская дымные облака в чистое и ясное небо. — Хотя почему «как»?       — Это не простая самокрутка, — отрезает Шамал важно и горделиво; еще вот-вот — и впрямь застучит себя в грудь, как настоящий дикарь. — Это самокрутка из-под волшебных ручек тосканских женщин. Уже это делает ее лучше любой японской гадости.       Покосившись на Шамала, Рюукен насмешливо выгибает бровь. Но вместо того, чтобы вступиться за несправедливо охаянное отечественное производство, Исида отстраненно спрашивает:       — Значит, в Италии всё лучше? Вино, табак… И, наверное, женщины?       Шамал хмурится, гадая, сколько в этом вопросе иронии, но интуиция молчит — чай не вонгольская.       — Это ты загнул, — фыркает он беззлобно. — Женщины — это тебе не вино и табак. Женщины — они во всем мире женщины, и поэтому они совершенны. Вроде взрослый дядька, а не понимаешь таких очевидных вещей. Хотя у зануды с такой кислой миной и женщины-то поди никогда не задерживались.       Рюукен торопеет, и его горло щекочет смехом; он едва успевает закашляться, чтобы скрыть выбивающееся из образа веселье. Исиду мало волновало отношение Шамала к женщинам — его заинтересовало лишь то, каково это: ценить то, с чем ты рожден. Чистокровный квинси, Рюукен презирает свое происхождение, а как гражданин — не трепещет перед родиной, пока Шамал отстаивает свою кровь и страну в любых мелочах.       Но Рюукен не понимает этого, и отчасти он завидует итальянцу, который не отказывает себе в широте чувств.       А еще Рюукен не понимает, почему всерьез подхватывает этот бульварный разговор.       — Одна как-то задержалась.       — Бедняжка. Надеюсь, она сбежала.       — Пожалуй, можно и так сказать…       Всегда готовый на ответную подколку, Шамал вдруг осекается, и чем дольше длится пауза, тем тяжелее слова, отпущенные перед затишьем.       «Как-то задержалась», «пожалуй, сбежала» и кольцо на безымянном пальце. Будучи экспертом по коротким интрижкам, Шамал ничего не смыслит в семейной жизни, но что-то ему подсказывает, что разводы обычно выглядят — и слышатся — не так.       Вот черт.       — Над таким неудачником даже смеяться не хочется, — бурчит Шамал сквозь сигару, понемногу возвращая себе былую непринужденность. — Обычно я так не делаю, но ты слишком жалкий, чтобы я прошел мимо. На твое счастье, у меня завалялись контакты красавиц, которые что-то да находят в таких сухарях. Могу поделиться — я для них все равно слишком хорош.       А Рюукен почему-то не рассыпается в благодарностях, а хрипло посмеивается.       — Пожалуй, обойдусь.       — Не доверяешь, значит?.. А если открою тебе одну секретную разработку, которая гарантированно защитит тебя от венерического букета и пары тысяч детей, прямо как меня? Немногие в мире могут похвастаться тем, что опробовали это чудодейственное средство на себе.       Рюукен чуть ли не захлебывается дымом — не та реакция, которую стоило бы ожидать от любого нормального мужчины. Сам Шамал расплакался бы от счастья на такое предложение, если бы москитами владел не он.       — А вот это мне точно не пригодится.       Шамал ненадолго зависает, а потом присвистывает.       — Да ты и впрямь несчастный парень... Такой молодой — и уже такие проблемы…       — Следи за речью, когда разговариваешь со старшими — разве в Италии так не принято? А ребенок у меня и так уже есть.       — Если я буду следовать всем порядкам своей родины, то даже ты поседеешь… То есть как — ребенок?! Хочешь сказать, что просто не заинтересован в других женщинах, кроме той? Что-то вроде однолюба?       Рюукен стряхивает пепел и пожимает плечами. Он не знает, однолюб он или нет, потому что в его мире существовала только одна женщина.       — Бывает же такое… — тянет Шамал, задумчиво рассматривая появившиеся облака. — Даже не знаю, завидовать или радоваться тому, что мне такое не светит. Но у кого точно незавидная участь, так это у твоего детеныша. Папаша-сухарь — это серьезный диагноз, уж поверь семейному доктору.       — То есть из кого-то вроде тебя получился бы папаша получше?       — Хах. Можно сказать, что уже получился, потому что детишки моих нанимателей любят меня больше, чем собственных родителей. Надеюсь, твой детеныш сейчас не прячется где-нибудь у тебя за пазухой, а то в один прекрасный день обнаружишь, что он копирует мою прическу, стиль и вкус к табаку. Зато это точно сделает его лучше тебя, так что скорее нас знакомь.       — Такая прическа ему не понравится, даже не надейся. И курить он тоже у меня не начнет.       — Пф-ф-ф!.. — Шамал вдруг начинает хохотать во весь голос — да так, что в уголках глаз выступают слезы, — и Рюукен теряется. — Ну да, дети ведь не умеют проворачивать свои делишки тайком даже от самых строгих родителей!.. И, конечно, ни один ребенок не додумается курить в восемь лет…       Окрашиваясь невеселыми нотами, смех Шамала постепенно стихает — и этот смех, как и замутненный взгляд, обращен вовсе не к Исиде.       — Личная история? — догадывается Рюукен, безучастно рассматривая тлеющий в пальцах окурок; желание курить отчего-то резко испаряется, да и разномастная дымная смесь, сплетающаяся в воздушной борьбе, жжет нутро тошнотой.       — Считай, рабочая.       — И ты, как семейный врач…       — …поставляю детенышу только лучшее, чтобы не дай мадонна не траванулся палью. Бери на заметку, падре.       Перед Рюукеном тут же встает образ Урюу, и от мысли, что сын мог бы оказаться на месте того ребенка, Исида морщится. Он не строит иллюзий насчет собственных родительских навыков, но все равно не понимает такого безразличия к своим детям — и особенно к распутным врачам, ошивающимся рядом с ними.       — И почему тебя еще не лишили лицензии?       — Там, где я работаю, на бумажки смотрят в последнюю очередь… — глухо бормочет Шамал, и Рюукен вовремя вспоминает: меньше знаешь — не только крепко спишь, но и просыпаешься.       Угораздило же из всех итальянцев нарваться именно на…       — Кстати, ни на что не намекаю, — встряхивается Шамал как ни в чем не бывало, — но ты случайно не знаешь женщин, которые бы нуждались в семейном враче? Я бы нанялся…       — Семейные врачи нужны только женщинам?       — То есть не знаешь. Да уж, можно было и не спрашивать…       Рюукен, отставив невеселые думы, усмехается и припоминает Шамалу недавние громкие слова:       — Ради работы в захудалой Японии бросишь итальянский рай?       Но и Шамала не взять так просто — будто у него заготовлены сценарии на все случаи жизни, он театрально вздыхает и прикладывает ладонь тыльной стороной ко лбу.       — Ради любви можно спуститься даже за Вергилием в ад! Она — яд, она — лекарство…       — …то и другое определяет доза, — машинально заканчивает Рюукен и лезет в карман за пепельницей; от никотина отказаться сейчас проще, чем от очередной подначки: — Неужели игрался сразу с несколькими и теперь скрываешься от гнева Беатриче, которая на деле оказалась вовсе не святой?       Шамал косится на Исиду исподлобья, и странная, пробирающая до озноба тень мелькает в его глазах — но стоит итальянцу ответить в привычной ехидной манере, тень исчезает, кажась миражом.       — Странная мысль для того, кто никогда так не делал. Значит, это твоя сокровенная мечта, которую ты боишься признать?       — Странные вопросы для того, кто даже не психотерапевт.       Шамал самодовольно хмыкает:       — Настоящий семейный врач разбирается во всем. Но ты этого не узнаешь, потому что с мужчинами я не работаю. Хотя… — обнажает он зубы в хищной улыбке, — если твой ребенок — дочь, то это меняет дело.       Рюукен передергивается — только такого семейного врача ему и не хватало для полного счастья.       — Сын. А если бы была дочь, то ее тем более следовало бы держать подальше от тебя.       — Сколько ему?       — Девять.       — Тю, больно надо, — кривится Шамал как от лимона. — На мальчишек такого возраста у меня аллергия.       — Жаль, что не у них на тебя, — грубовато осаждает его Рюукен.       Но Шамал, совсем не задетый, цыкает:       — Как будто мне не жаль. Надоело уже с ними нянчиться. Но так уж устроены дети: если у них нет перед глазами родительского примера, то они ищут кумира в ком-нибудь другом. Например, в шикарном и горячем дяденьке-докторе. Так что тебе надо особенно смотреть в оба, потому что ты явно не такой.       Рюукену нечего возразить; несмотря на всю несерьезность Шамала, в чем-то он прав. Хоть Сокен и не тянул на «горячего доктора», внук видел в нем родителя больше, чем непосредственно в отце, и дед, будучи мертвым, всё еще продолжает выигрывать борьбу за Урюу — и чем дальше, тем меньше у Рюукена шансов вклиниться.       А с учетом того, каким отцом был — или не был — Сокен, это особенно иронично.       — Но терпеть это осталось недолго… — бубнит Шамал отрешенно, и Рюукен отмирает: похоже, в помыслах ветреного итальянца тоже порой сгущаются тучи — да так, что забывается и лучшая в мире сигара, бесцельно тлеющая в опущенной руке.       И нечто, задевающее Исиду в этом виде, также тянет его за язык:       — Когда утрясешь формальности и окончательно переедешь в Японию, — лезет он в другой карман, — и если еще будешь искать работу, можешь со мной связаться. Одних только женщин в пациентах не обещаю, но место в какой-нибудь клинике подыщу. Разумеется, официально, так что бумажками не пренебрегай.       Рюукен не глядя протягивает Шамалу визитку, и тот какое-то время глупо хлопает глазами, прежде чем принять ее со смешком — и обшарить пиджак в поисках собственной.       — Если передумаешь насчет секретной разработки… или захочешь, скажем, подмешать ее кому-нибудь другому… то тоже не стесняйся обращаться.       Беря чуть помятую картонку, Рюукен ухмыляется: «разработки» и способы их применения ему неинтересны, но контактами мафиози может похвастаться не каждый.       Пока они неловко обменивались визитками, сигара Шамала успела потухнуть, и свежий порыв ветра развеивает остатки дыма. Устремляясь взглядами в яснеющее небо, они молчат, но в этом уже нет неловкости — с тишиной соглашаются даже самые непримиримые спорщики.       Рюукену с Шамалом никогда не пересечься во множестве вещей, будь то образ жизни или манера курить, зато они разделили момент, когда курение их отвратило.       И иногда этого достаточно.