Пойми, солнце, на самом деле не существует никаких рыцарей. На деле, рыцарь — это тот, кто остаётся с тобой, поняв, что ты и есть тот самый ужасный, бешеный дракон.
В конце декабря Мирон добивается обещания приехать к нему на каникулы. Один чёрт, что они с Алмазом оба больше не школьники и даже не студенты, а неделя от первого до восьмого — всё равно «каникулы». Алмаз сдаётся, потому что шансов на отказ у него нет, причин нет тоже. Женя добивает внезапной отменой традиционных семейных посиделок в ночь с тридцать первого на первое. Артемий всё ещё не вернулся со своих «приключений» по маршруту Питер-Москва, в которые отправляется каждые три-четыре месяца (и которые Алмаз в шутку называет «секс-туризм»). Антон всё ещё в обиде за осенний прилив неприятия Игоря Алмазом (будто он ради друга должен в дёсны обжиматься с его хахалем). А Тома снова пустилась в любовный интерес с хозяином доставки на первом этаже дома, в котором всё ещё живёт (и с которым у них один на двоих Wi-Fi, а теперь ещё и одна на двоих новогодняя ночь). На этом список отказов с их причинами заканчивается, поэтому уже утром тридцатого Алмаз стоит на вокзале Екатеринбурга и ищет глазами Мирона в толпе встречающих. — Куколка! — Ловят словами и руками со спины. Голос у Добрынина радостный, а улыбка на губах светлая — её Алмаз видит, когда поворачивается к Мирону лицом. — Забегался, но успел. Давно стоишь? — Только вышел. С осени они виделись пару раз, больше общаясь online: переписки, Skype, обычные звонки. Роняли много слов, прикосновения же были в недостатке, подогревая глубинное желание скучать и жаждать, но оставаться на расстоянии. Парадоксально подобное сближало лучше постоянного личного контакта, исключая всеми поруганную бытовуху и тёрку характерами. Им вечно скучалось, но из-за этого любая встреча ценилась выше, чем возможность видеться каждый день. — Пошли домой? — сказал тихо, даже как-то робко. Мирон сам на себя не похож, и что-то ёкает в сердце от тёплого слова «домой». — Пошли. В салоне G-Wagen Алмаз вздрагивает от разницы температур. С холода сидение со включенным подогревом кажется обжигающим. Мирон сразу его выключает, Алмаз отмечает заботу о чужом комфорте и совсем трескается от чувств. — Прости, с другом переписывался, пять сек и я весь твой, куколка. Алмаз смело заглядывает в чужой экран с открытой перепиской с неким «tolyaafolya». Аватарка с котом из мультика «Том и Джерри» в розовом одеяле ничего не говорит об этом человеке. — Смотри, — Мирон открывает чужой профиль и сразу выбирает последнюю публикацию, где под фильтром Lo-Fi ярко выделяется синяк на половине чьей-то огромной ладони с длинными узловатыми пальцами. — Больше не кусайся. Толя пишет, что поехал в травму с этим. — Кто его покусал? — Это по любви, — уклончиво отвечает Мирон. Он ставит блокировку и убирает Samsung на подставку с зарядкой. G-Wagen взрыкивает и несёт их прочь от заснеженного вокзала. В квартиру врываются смехом, догонялками — малыми детьми. Алмаз хохочет, скидывает тяжёлые зимние Dr. Martens и бежит прочь от вездесущих щекочущих рук Мирона. Ещё немного и соседи будут стучать по батареям, но в разгар игры всё — мимо, даже не будет слышно. Мирон нагоняет свою жертву в спальне, они падают на кровать, продолжают беситься. И вдруг всё останавливается. Алмаз тяжело дышит, придавленный сверху Мироном, а у того зрачок почти закрыл каре-зелёную радужку, ноздри раздуваются в такт дыханию. Под этим взглядом Алмаз покрывается мурашками, внезапно осознавая себя взъерошенным воробьём в лапах большой кошки, у которого задрался свитер, разметались по покрывалу волосы, а на щеках горячим приливом проступил румянец — не то от холода, не то от смущения. Смущаться — не странно. Особенно — сейчас. Алмаз боится двинуться, но когда Мирон ощутимо опускается ниже, вынуждая сильнее раздвинуть ноги, больно его пинает в бок и вырывается, засмеявшись уже не весело, а истерично. — Куколка, — Мирон зовёт, ловит за руку, за душу. Это против правил, и всё равно обнимает со спины крепко. — Сегодня ты под замочком. Хлоп. — Дитё. — Я скучал. Это глупо, но сердце само по себе существо не большого ума. Алмаз вдыхает свежесть чистого белья и жмурится от удовольствия, уткнувшись носом в подушку, пока Мирон горячо выдыхает в затылок, перебирая складки чужого мягкого свитера на животе. — Давай спать? — Ты только приехал. Мирон же не знает, что почти пять часов в утренней Ласточке Алмаз провёл в компании пьянющего и вонючего мужика. Стресс — мало сказано. Тут скорее психологическая травма вместе с дикой усталостью. А ещё Алмаз недавно потерял постоянного клиента потому что тот обанкротился. И вообще… — Спи.***
Рай с милым в шалаше класса повышенной комфортности пошёл трещинами уже к утру следующего дня. Оказалось, что Мирон отвратительный чистоплюй, а Алмаз любит разбрасывать носки и не любит мыть за собой посуду, оставляя ту в раковине вместе с остатками еды и фантиками от съеденных конфет из сладкого подарка Happy new year. Подарок нашёлся под большой наряженной ёлкой под потолок, когда они вчера проснулись к обеду. А вот когда Мирон с утра загундосил под нос про посуду и носки, Алмаз потерялся, пожимая плечами. Осенью Мирон, к слову, тоже убирался у Алмаза дома (стоило тогда заподозрить неладное), но, хотелось думать, делал скидку на болезнь и немощность (а ещё врал про слова отца и кашу, которую с ним не сваришь). Сейчас его не остановила даже нежность по-котячьи свернувшаяся клубком в груди у них обоих. Чайной грязной ложкой (из своей же раковины) он сожрал Алмазу мозг и испортил хорошее настроение. Что бы было с ними в том самом шалаше, где соблюдать чистоту многим сложнее?! Бред это всё. По гороскопу Мирон козерог, а по жизни — настоящий баран. Алмаз со своими рыбьими переменчивыми плавниками бьётся о чужие рога (в единственном числе, если быть точнее) как об лёд. Они совместимы, но не во всём, зато Алмаз узнал, что ему самому приятно быть ведомым, а Мирону нравится вести, что в действительности мало чем отличается от правды. Но сейчас не об этом и даже не о том, что Алмаз терпеть не может, когда на него повышают голос. Сейчас о том, что у них в планах был не один совместный день. А — на минуточку — чуть больше одной недели! Сколько это в часах? До-хе-ра! Алмаз на автомате набирает Артемия, чтобы пожаловаться, но с той стороны абонент не абонент, и настроение стремительно опускается ниже плинтуса, хотя ещё ниже — просто некуда — казалось. У них с Мироном не складывается, и это весомый повод для расстройства, если не упадка духа. Ещё хуже то, что самый желанный слушатель не берёт телефон… Алмаз зарывается в одеяло с носом. Он «в домике». Ведите куда хотите. И просите прощения — обязательно. Мирон топает по квартире, с кем-то созванивается — деловая краля. Тоже жалуется? В тепле и мягкости чистого белья легко засыпается, а просыпается от того, что кокон из одеяла легко пихают, чтобы освободить место. Алмаз ещё фырчит как недовольный ёж, а сбоку резко и с ходу, так сказать, гремят весьма однозначные звуки: «ох» и «ах». Вот об этом можно подробнее… — Ты не спишь. Смотри. Так, правда, кайфово? Где-то в начале декабря Мирон повадился скидывать Алмазу ролики с пометкой «восемнадцать плюс» и спрашивать: «А ты так пробовал? …А так?» Они успели обсудить и техники минета, и римминг, и фистинг, и прелести группового секса, и много чего ещё. Но в переписке это было легко, а сейчас Алмаз зарумянился ака скромная школьница и продолжил делать вид, что спит. Не тут то было. Мирон сдёрнул одеяло, кинул в сторону и залез своими холодными пальцами Алмазу под домашнюю футболку, щекоча тощие бока. На фоне кто-то продолжал кричать-стонать от удовольствия, и вся ситуация стала напоминать миниатюру на сцене Comedy club, в которой уровень юмора не дотягивает до эфирного времени. — Пусти-и! — Будешь обижаться или кусаться, я буду использовать твою слабость против тебя. Понятно? — Мирон выглядит грозно, нависнув сверху, оперевшись руками по двум сторонам от головы Алмаза. И внезапно хочется скулить, а не ругаться. Это просто не закончилась передача про животный мир… — А теперь давай, рассказывай. — Я не понимаю, у тебя там кризис какой-то был вообще? — Был да всплыл. Куколка, чтобы кризиса не стало, надо что-то делать. — Поэтому ты хочешь знать, что почувствуешь, если тебе в задницу вставят член? — И не только, — Мирон засмеялся, когда Алмаз изменился в лице. Скатившись в сторону, чтобы оказаться плечом к плечу, он продолжил. — Ладно, пока об этом рано говорить. Но мне всё равно интересно. Как для человека, который выглядит показательным примером ярлыка «альфа-самец», от Мирона было странно слышать даже о возможности, чтобы кто-то посмел задуматься сунуть ему что-либо в зад. Но Мирон умеет удивлять — это правда. Со временем Алмаз пришёл к такому выводу: Мирон из тех, кто «фоб» — по незнанию, а «гомо» — по определению. Хотя тот и не был гомофобом, и геем (пока) тоже не был, этот вывод подходил ему больше прочих. — Можем попробовать, чтобы ты от меня отстал. — Сначала посмотри, что я тебе показываю. Вечером идут на городскую ёлку. Та стоит на Площади, гордо раскинув ветви рядом с Администрацией. В толпе подростков и детей их принимают за своих и они со смехом катаются с платной горки, подкладывая под себя простенькие ледянки, которые купили здесь же. В темноте огни горят ярче, а запахи еды из деревянных лавок манят сильнее. Корица забивается в нос, а соус от hotdogs пачкает рукава курточек — придётся потом стирать. Но в моменте мелочи меркнут, как и обиды, и становится хорошо. В голову бьёт глинтвейн, а Мирон лезет обниматься, и Алмазу хочется, безумно хочется его поцеловать. Но он этого не делает — без разницы от страха или собственной нерешительности. Просто смотрит как у Мирона краснеют уши и кончик носа и слушает какую-то историю с работы. Сейчас это кажется очень важным. Они фотографируются вместе, Мирон выставляет их фото на своём втором аккаунте в Instagram и пишет под ним: «Р-рь! Не подходи к нам близко, мы тигр-рята, а не киски!» Алмаз решает, что не будет задавать новые вопросы. Обратно идут пешком, как и пришли, мёрзнут до костей. Уже дома Мирон разводит в большом тазике горячую воду, сухую горчицу и пену для ванны с запахом сладкой мяты. Получается так себе сочетание, зато хорошо греет. Алмаз открывает в себе зачатки фут-фетишиста, наблюдая за бледными жилистыми ступнями Мирона. — Ты за кого? Драмиона или Драрри? — спрашивает Добрынин, когда на экране огромной плазмы друг с другом знакомятся ещё совсем маленькие герои известной сказки про волшебников. — А ты? — Мне вообще нравится Снейп. На кровати много места, но Мирон жмётся к Алмазу, тиская его, будто впервые смог дорваться. То возьмёт в руки его ладонь, начиная перебирать пальцы и делая массаж, то ущипнет за бедро, то положит голову на грудь, перекрывая доступ к воздуху. На фоне загадочно переливается главная тема Гарри Поттера, и Мирон напевает её под нос, а потом дует Алмазу в ухо и нагло ржёт (по другому не сказать). — Тебе сколько лет, придурочный? — И давно тебе семнадцать? Алмаз не находит слов, смеяться он устал, а Мирон без предупреждений тянется за поцелуем. — Нам надо идти резать оливье, иначе не успеем до курантов, — говорит после нехотя, опрокидывая Алмаза на спину и нависая сверху. — Ещё чуть-чуть, — просит Алмаз, потираясь носом о чужую щёку.***
Обращение президента и куранты встречают с порезанным в спешке оливье, мандаринами и недогоревшими бумажками с желаниями в бокалах шампанского. Мирон легко глотает свой price, Алмаз им давится, поэтому поздравления и шум фейерверков за окном как-то смазывается. На улицу не выходят, смотрят на чужие горящие в воздухе «деньги» из окна. Мирон обнимает Алмаза со спины, а у последнего сердце бьётся так сильно, что он не сразу чувствует позади и чужой ускоренный пульс тоже. — Как встретишь… — говорит Мирон, привлекая внимание, а потом легко целует, когда Алмаз слегка поворачивается к нему. Объятие плавно становится «горячее», когда Мирон осторожно опускает руку, прежде лежащую на чужом животе, к объемной пряжке ремня. Алмаз сначала в запале тянется за этим прикосновением, но в моменте его будто бьёт в голову молния: он боится продолжать. Поэтому ловит чужую руку и сжимает её, резко выдыхая в поцелуй. Мирон либо читает мысли, либо заранее набрался терпения, лишь улыбается и предлагает вернуться к столу. Вместо Голубого огонька на телевизоре смеются и кривляются звёзды Comedy. Под этот фоновый шум Мирон рассказывает что-то про семью и друзей, но вскоре Алмаз засыпает на его коленях. Утром он просыпается под тёплым одеялом и в кровати, обнимаемый со спины. Так и проходит ещё один день, обнуляя прошлый год. — Ты сидишь в ВК? Я не смог тебя найти, — говорит Мирон вечером первого января, когда телевизор надоел, разговоры стихли, и руки потянулись к телефонам. — Сидел раньше. Сейчас имя поменял, редко захожу. Мне там не нравится. — Почему? — Без причины. Мирон пожал плечами, будто его мало интересовал ответ. — А что у тебя за тату? — решил продолжить викторину Алмаз. — Ошибка молодости? — Ты спрашиваешь? Тяжёлый вздох оказался громче голосов ведущих на экране. Алмаз посмотрела на Мирона только тогда, когда тот уже стянул через голову свою футболку и повернулся спиной. — Скажи честно, что твой отец завербовал тебя в якудза, а не в малиновые пиджаки, — попытался пошутить, скрыв за шуткой сбившееся дыхание. Дракон на спине Мирона смотрится к месту, но про банальность всё равно хочется уколоть. Ну и уточнить. На всякий случай. — Мне вас бояться? Только скажи. — Уже поздно, ты и так меня и батю боишься, просто пока его нет рядом, строишь из себя оловянного солдатика, а не бумажную балеринку, куколка, — Мирон колется в ответ ничуть не меньше. И поворачивается боком, хитро разглядывая заинтересованное его спиной лицо. — Не смешно, — фыркает Алмаз, но глаз от тату не отводит. Кончики пальцев горят от желания коснуться чужой кожи. И Мирону будто чувствуя это предлагает: — Можно трогать, мы не в музее. А лучше бы были… Кожа горячая, линии чешуи дракона резкие, даже на вид острые. Алмаз прикусывает свою губу, но дрожь пальцев скрыть не может. Он вдруг понимает, что как муха летит в сети паука, но не хочет себя спасать и тут же в эти сети вляпывается. Мирон ловит его за руку, мир вокруг крутится каруселью, и вдруг диван становится таким маленьким, что они едва на нём помещаются. — Попался, — говорит и выдыхает прямо в чужие губы. Мирон привык брать от жизни всё. Сейчас его «всё» — застывший под ним Алмаз, едва способный нормально дышать? — Пусти, — совсем испуганно пищит Алмаз, жмурится, и Мирон отпускает.***
— У нас всё good? — ненавязчиво интересуется Мирон, потягивая сладкий дым кальяна. — Куколка? В чайхане сегодня на удивление тихо и мало людей, поэтому приватность ограничивалась лишь кальянщиком, подходящим сменить угли, и официантом, интересующемся увеличением суммы счёта. — Что-то может быть не good? — Алмаз прекрасно понимал о чём Мирон его спрашивал, но удачно прикидывался дураком. Однажды Артемий сказал ему, что это полезно не только для женщин. — Ты меня не хочешь. — А ты позвал меня для этого? — Ну и пусть второе число января закончится ссорой. Алмаз вдруг очень сильно хотел домой. Эта проблема людей, которые хотят бежать от себя, но это невозможно, и вот они готовы бегать бесконечно. — Для секса? Ставишь эксперимент над собой, да? А потом трахнешь и всё, завяли помидоры… — Так, — Мирон даже отложил на стол мундштук и наклонился ближе, чтобы разглядеть чужое лицо. — Прости, что перебиваю, но разве я дал тебе повод так обо мне думать? Алмаз отводит взгляд и говорит куда-то в сторону, чем бесит оппонента: — Не дал? — В данный момент шутка не к месту, но удержать её за зубами было подобно пытке. — Смотри на меня, куколка. — Алмаз послушно вернул Мирону свой взгляд, чтобы тот продолжил: — Давай говорить честно, а не вилять хвостом, как ты умеешь. Всё было хорошо… — Тогда к чему твой же вопрос? Если всё было хорошо. — Не испытывай моё терпение, Алмаз. — Стоило испытать терпение в детстве, когда набирали SMS латиницей, чтобы было дешевле. Или ты уже тогда не заботился о деньгах? — А это здесь при чём? — Вся шутливость и котячья мягкость спрятались за жёсткими словами. Мирон был сыном своего отца. Алмаз почему-то так сильно хотел забыть об этом. Ведь раньше такие как Мирон запросто могли насмерть забить таких как Алмаз. Или застрелить… как сейчас Добрынин стрелял взглядом. — Хочешь поговорить про прошлое? Или вспомнить? — Точно читает мысли — экий фокусник. — Просто интересно, когда тебе надоест меня добрыми словами спрашивать. И ты просто возьмёшь то, что хочешь. — Трахну тебя? Считаешь меня совсем конченым? Как ответить на этот вопрос, Алмаз не знал. Настроение вывести из себя Мирона закончилось. С последствиями столкнуться пришлось насильно. У них же всё было в порядке… Очередной праздничный день начался в ленивых играх на кровати, потом в соцсетях друг друга, обсуждении ников в ICQ (в аське) и в «ДругВокруг», смешных историй из тех же мест, в сотне бессмысленных фотографий с фильтрами… Зачем Алмаз всё портит сейчас? Зачем Мирон сейчас смотрит так зло, не сводит грубость к шутке? — Не считаю. — Алмаз поджал губы. — Зачем ты это делаешь? — как-то устало спросил Мирон, откинувшись в кресле. — Что? — Бесишь меня. — Сменим тему? — Да, а потом будем дуться друг на друга. Ты же ничего не понял, куколка… Договорить Мирон не успевает, Алмаз пользуется случаем и отвечает на незапланированный звонок от Жени. Мама знает где он и с кем — просто так она бы не стала беспокоить. Значит с той стороны есть какой-то неотложный вопрос. — Привет, милый, ты знаешь где Тёма? — женщина звучит нарочито спокойно, но Алмаз прекрасно знает её манеру речи. Шаг влево, шаг вправо, и она схватится за сердце. — Что-то случилось? — Мы договорились с ним встретиться, а он не выходит на связь. — Спокойствие сдуло морозной стужей за окном. — Я бы тебя не беспокоила, но мы с Лёшей застряли тут в снегах, пока откопаемся… А вдруг случилось что-то? — Женя стала чаще дышать, заражая беспокойством. Алмаз обязан сохранять самообладание, но. — Мама, он же большой мальчик. Что с ним случится? — Ты можешь попробовать с ним связаться? Может быть, он со мной не хочет говорить? — Я перезвоню, — выдохнул Алмаз и сбросил звонок. Мирон отвлёкся на свой Samsung, не залезая в чужие семейные дела. Алмаз был ему благодарен, потому что после трёх пропущенных Артемием звонков, он и сам был готов всхлипывать как мама. — Ну? — спросила Женя, ответив на звонок даже не дождавшись первого гудка. — Не отвечает. Мама, я уверен, что он просто где-то задержался. — Второй день? Я тебе не сказала, но мы с ним говорили ещё тридцать первого. Он сказал, что будет дома в ночь на первое. А его всё нет… — в конце Алмаз уже отчётливо слышал в голосе женщины слёзы. Где-то на фоне забасил Лёша, очевидно тоже пытаясь её успокоить. — Я даже не знаю куда и кому звонить… На дрожащей руке Алмаза вдруг появилась другая рука; Мирон крепко сжал его ладонь, потянувшись через стол. Но всё ещё не требовал объяснений, просто был рядом, не перебивал. — Мама, я сейчас приеду, хорошо? Посмотрю в BlaBlaCar ближайшую машину. Не переживай. — Что ты там собрался смотреть? — Мирон спрашивал и выглядел до крайности возмущённым. Умудрился в таком состоянии дождаться, когда Алмаз договорит с матерью. — Какая попутка ночью? Приключений захотелось? Я тебя довезу, куколка. Пойдём. Споро расплатившись за их нескромный ужин, Мирон без оглядки на других берёт Алмаза за руку и ведёт за собой. Глядя в его спину, Алмаз умудряется отвлечься. Вот так мама чувствует себя, когда Лёша берёт её проблемы в свои руки и позволяет свесить ножки? Это не слабость. Это что-то другое. Защищённость? Глупость доверия или самообмана другим человеком? Или Мирон уже достаточно сказал и сделал, чтобы заслужить возможность быть рядом, когда Алмаз хочет чувствовать себя слабым и беспомощным, нуждающимся в помощи… Когда дверь с пассажирской стороны звучно хлопает, Алмаз приходит в себя, удивленно хлопая глазами. Он одет, хотя не помнил как одевался, он в машине, хотя не помнит как они дошли до парковки. Мирон залезает в G-Wagen, запуская в салон морозную прохладу. — Куда едем? — В Тюмень. Мирон крепко сжимает кулаки на руле. — Понял. — Мирон, я знаю, что ты не особо любишь ездить по трассе, тем более, что надо ехать ночью. Поэтому говорил про попутку. У меня нет времени, чтобы ждать Ласточку. И я не хочу тебя беспокоить. Это наши семейные проблемы, а не твои. — Я тебя довезу, — сказал как отрезал, сам дышит через раз. У всех есть прошлое, которое либо чему-то научило, либо так сильно испугало, что его повторения никак нельзя допустить. — Сказал же. Только расскажи, к чему такая спешка? — Мирон. — Алмаз! — Машина мягко тронулась с места, и городские огни замелькали, бликуя на лобовом стекле. Мирон с Алмазом тронулись умом… — Что случилось? — Артемий не отвечает на телефон. Он сказал, что приедет домой ещё первого. Но не приехал. Или приехал. Мы не знаем. Я должен его проверить. — Прости, конечно, но ему сколько? Пять? Мужику сорок, а у тебя глаза, будто вы потеряли младенца. — Не все взрослые — взрослые, Мирон. Это долгая история. — А у нас впереди долгая дорога.***
К сожалению, девяностые не были временами одних лишь Dendy, SEGA, радужных пружинок и жевательных резинок «Love is». Пока по радио пели про перемены, а Ласковый май утверждал: и всё напрасно, и всё напрасно, дворовые склоки процветали точно так, как процветали склоки высшего полёта. Одни птицы были больше, с размахом крыльев по метру, другие были с крыльями обрезанными, могущими смотреть лишь под ноги свои. А ноги эти были в одном сапоге, который не то нашли и были рады, не то другой потеряли и были несчастны. У вторых от голода бурчал живот, от страха сжималось сердце. Свобода и порядок — две стороны несовместимые. И если слышал выстрел — немедля отводил глаза, без памяти оставшийся живым. Но не счастливым? Артемий редко говорил о тех временах в принципе. Ему всегда хотелось быть тем, кто не отводит глаз, заглядывая в другие глаза без страха. Он и посмотрел, что до сих пор не может перестать смотреть, оглядываться и, так или иначе, бояться. А бояться приходилось круглосуточно. Школа, дорога домой, а потом шарага за углом дома и снова эта страшная дорога до укромного подъезда под облупившейся крышей. Где-то за год до шараги Артемий не успел юркнуть за дверь квартиры. Его ухватили за ворот потрепанной джинсовки с папиного плеча и ударили спиной об стенку. — Чей будешь? Как звать? В лицо забился густой запах дешёвых сигарет. — Артём. Я… — договорить не дали. Ведь пришитые первым делом называют не имя… И больно бьют в нос, в скулу. Во рту скапливается кровь, она же густо течёт из носа. — Будешь нашим. Имён у них не было, только клички. «Как у собак», — любил хмыкать Артемий за стопкой водки. Не терпели отказов, ведь пацаны — семья, которая не может отказать друг другу. Правда, это правило касалось далеко не всех. И вот того, кого не касалось в первую очередь, Артемий не любил вспоминать ровно так, как в Гарри Поттере не любили вспоминать Тёмного Лорда. Подробностей Алмаз не знал, но догадывался. Это была грязная связь, с грязным человеком, оставившая уродливые шрамы на сердце. — Его называли Тёмой. Ни у кого не было имён, а его звали по имени. — Он поэтому его сменил? Алмаз тяжело вздохнул. За окном густое полотно чёрных деревьев густо присыпанных снегом периодически прерывалось заснеженными полями и редкими заправками. Сибирь наступала, оставляя Уральские горы позади. — Несколько лет назад этот ублюдок нашёл его. Снова. — Алмаз не хотел говорить дальше. В груди вырос ком, который не выдохнуть, всё не получалось. — Почему вы сразу не рассказали? — Мирон спрашивал зло сжимая руль. — Ты, он. У тебя ведь тоже батя тот ещё отморозок. Почему вы молчите до последнего? А теперь хотелось смеяться. Они с Артемием стоят друг друга, выдавая семейные тайны третьей стороне так легко. — Какое же тебе дело до нас? — Алмаз, ты идиот? Что за тупой вопрос. Конечно, мне есть дело! Я же блять за вас переживаю! Как уже было сказано выше: девяностые — времена разных птиц. И Мирон был птицей иного плана, как и его отец с репутацией настоящего бандита. Из тех, кто стрелял и кого стреляли за огромные долларовые капиталы, выстроенные на воровстве и смерти. — Да что ты понимаешь, чтобы переживать за нас?! Ты! Ребёнок Мирона Добрынина! Такие как ты сыром в масле катались, пока… — Алмаз, рот свой замолчи, пока глупостей не наговорил. Ты ничего не знаешь. Как и я. — Это не меняет того, что нам нет смысла просить у тебя помощи. Сами как-то справлялись. — И чего добились? Это будет повторяться, пока кому-то не надоест. Недавно читал про стокгольмский синдром. Вы с Артом случайно не этим страдаете, когда отказываетесь от реальной помощи? — Ты предлагаешь их убить? — Ты сам об этом сказал, — Мирон нарочито безразлично пожал плечами. Больше они не говорили. В темноте салона, когда свет фар выхватил надпись «Добро пожаловать в Тюмень», Алмаз думал лишь о том, что он хочет просто увидеть Артемия живым и здоровым. Пришлось заезжать за ключами к Алмазу, попутно теряя время на мелкие переругивания. В городе, правда, Мирон расслабился, преодолев полосу препятствий в виде личного страха разбиться на печально известных тюменских трассах. Алмаз же сгрыз себе губы от нервов. И чем ближе была дверь квартиры Артемия, тем сильнее его трясло. От застрявшего из-за поломки лифта на глазах даже слёзы выступили, что Мирону пришлось обнимать насильно за плечи и успокаивать как ребёнка у которого что-то не получалось. — Пошли. Всего лишь третий этаж. Дверной замок не поддавался дрожащим пальцам, и тут Мирон тоже взял всё на себя. Из коридора можно было разглядеть лишь тонкую полоску света на пороге ванной комнаты, когда остальные лампы не горели. Алмаз за пятки скинул с себя ботинки и в два шага добрался до треклятой двери, резко её распахивая. И Алмаз закричал. Это единственное, что он почувствовал, когда увидел сочетание красно-белой ванны и бессознательного Артемия в ней. Первое, что происходит, когда Алмаз открывает рот и напрягает связки — Артемий открывает глаза. В ужасе. В воду падает один из наушников, которые не смогли заглушить искренний вопль ужаса. — Алмаз! Ты сошёл с ума?! А Мирон за спиной Алмаза вдруг начинает хохотать, разглядывая перепуганного и злого Артемия. Неудавшегося смертника, мда. — Шо за кипиш? — включается в беседу четвёртый голос, который резко привлекает всех собравшихся. — Тёма?***
Толя так и представляется: — Толя, только не Анатолий, плес, это ужасно. У Толи рост чуть выше Артемия и Мирона, тощие конечности, широкие плечи, мягкие большие ладони с длинными паучьими пальцами (они кажутся знакомыми, как и синяк в форме укуса — на одной из них... по любви) и русая с каплей рыжего шапка кудрей на голове. Если бы он не сказал, что ему тридцать, то Алмаз счёл бы его возраст едва ли достигшим двадцатки. С ним получается слишком большое скопление людей под два метра — на квадратный метр. Но, без условностей, Алмаз не испытывает к нему неприязни. Даже наоборот. Кажется у Толи по жизни не существует проблем с коммуникацией в обществе. Он весь что-то солнечное, смешливое: шутки, улыбки, неловкие движения, самоирония. И этим невозможно не очароваться. Даже после пережитого стресса и истерики. — Надо же было надумать! А красное — это я бомбочку для ванны растворил! Ты мне их и подарил, мыша! Они дали Артемию время, чтобы закончить свои банные процедуры. Сели с заспанным Толей за кухонный стол и говорили обо всём подряд, пока Арт не появился на собственной кухне одетым в плюшевую пижаму и насквозь пропахший лавандой. — А ты разучился отвечать на телефон? — Да я режим полёта просто выключить забыл. Мирон уткнулся в телефон, что-то кому-то набирая в WhatsApp. Толя сербал сладкий чай с лимоном, Артемий с Алмазом обменивались убийственными, обвинительными взглядами. Хозяин квартиры встал напротив стола, закрылся сложенными руками на груди и смотрел свысока, будто судья ждал оправданий. Не хватало молотка и адвоката… — Ты знаешь, что Женя параноит, когда ты уезжаешь. Зачем такая беспечность? — Прошло чуть больше суток. Я кому-то обязан отчитываться? — Тёма, они же переживали. — Толя не сдержался и теперь на него тоже зыркнули, как выстрелили из ружья. — А ты что здесь забыл?! Я показал тебе, где дверь находится. Не понимаю почему ты продолжаешь незаконно вторгаться в моё личное пространство. — Не знал, шо у нас тут третья часть с лёгким паром снимается. Отложив телефон, Мирон замахал руками, привлекая внимание: — Вы только кулаки не распускайте. Я не буду разнимать. — Тебя никто и не попросит, — холодно отбрил его Артемий. — Проверили? Теперь шагом марш на выход. Все трое. — Тёма, — позвал Толя, умудряясь дотянуться до чужого пояса своими паучьими пальцами и прихватить за резинку, притягивая ближе. — Ты не злись. Это же Алмаз и Женя. Ты сам говорил… — Скажите спасибо, что не нахуй послал, — Артемий взбрыкнулся в чужих руках. Но как-то нехотя. Для вида. Вот это в его стиле. Уловив в родном лице чёрточки упрямства и желания, чтобы по голове погладили и спросили обо всём-всём, Алмаз выдохнул. Хотя пальцы его всё ещё дрожали. Слишком долго переживал. И это переживание прервала вибрация, стандартный рингтон iPhone. — Да, мам. Да. Живой. Нет, он просто придурок. — Артемий фыркнул под ухо и забрал телефон, чтобы лично успокоить главного паникёра их семьи. Алмаз посмотрел на Толю и тот ему улыбнулся, что не получилось не улыбнуться в ответ. — Да ты и сам знаешь, шо бесится, и потом хорошо всё. Мы просто… повздорили немного. Мирон сбоку хмыкнул: — Ну-у… — Почему я единственный тут не вкуриваю, что происходит?! — возмутился Алмаз. — Куколка, я тут случайно оказался. Знаю одного и другого. Срастить чьи фотки иногда мелькали в ленте Толи было несложно. Арт попросил не рассказывать тебе… — И сколько это продолжается? — перебил Мирона Алмаз. — Мы знаем друг друга давно. А отношения… где-то… год? Хотелось что-то ударить, сломать. Злость заклокотала где-то в животе. Алмаз вскочил с места, вышел прочь, даже не заметив, как Мирон попытался его остановить, прихватив за пальцы. Знакомая до мелочей квартира показалась чужой — преувеличивать размах трагедии дело семейное. Фотографии на полках смотрели с улыбкой родного человека: волонтёрство в горящих лесах Тюмени, лысый кот соседки, которого и себе хотелось завести, но пока не моглось, Питер, Москва, плацкарта старого вагона, а потом — внезапно — рука в руке и парные кольца. Эта последняя, новая здесь фотография вызвала дрожь в груди. А потом кто-то обнял со спины и натянутая струна внутри лопнула горючими слезами по щекам. — Мыша, прости, я всё никак не мог собраться с мыслями… — Артемий больше не злился сам. Он всё, конечно, понимал. — Толя появился как-то случайно, а потом всё закрутилось как ураган… и я проснулся в чужой квартире, в Питере, без трусов. — Шутка вызвала смешок сквозь слёзы. — Прости меня. Я всё чего-то ждал. А потом не знал как. А потом… Алмаз развернулся в чужих руках и вжался в широкую грудь. Здесь он в детстве находил приют, спокойствие. Здесь он всегда знал, что его не оставят одного. И лишиться этих рук — потерять нечто очень дорогое и важное. Плевать на секреты и недосказанность. Алмаз боялся больше не обнять вот так, не успеть сказать: — Больше так не пугай нас… пап. Хорошо? — Он почувствовал как на неиспользованном ранее обращении у Артемия в груди сердце пропустило удар. Это обращение всегда было как-то между строк, а теперь обросло буквами и звуками — стало весомым. — Хорошо, — прошептал на грани слышимости. — Хорошо, — повторил, едва всхлипнув. — Ну развели сырость, — за плечи внезапно взялись ещё одни руки. Стало тяжелее стоять, но теплее стало тоже. Алмаз поднял голову, встречаясь глазами с мягким взглядом Толи. — Я его теперь в обиду не дам. Договорились? Со мной не потеряется. Оставшийся вечер провели за утиранием слёз. А потом Артемий дёргал Алмаза за рукав с просьбой снова назвать его папой. Мирон на это фыркал, мол, тому бы самому кое кого папочкой назвать. За это его почти выгнали из квартиры. Толя рассказывал про пьяные корпоративы и Артемия на них, за что его чуть не изгнали, как ещё одного вумного предшественника. — Тём, хорош уже дуться. — Толя обнимал со спины внезапно нависая над высоченным Артемием или скалой или многовековым деревом — таким высоким и большим, надёжным. — Ты сказал, шо всё понимаешь. — Понять и принять — разные стадии депрессии. Я не хочу потом тратить деньги на лечение. И терпеть твою жену с ребёнком я тоже не хочу. — Жену с ребёнком? — охнул Алмаз. — Представляешь? — взбрыкнул Артемий, вырвавшись из рук Толи. — Сделал подруге ребёнка, предложение сделал, а оправдывается тем, что тогда у нас с ним ничего не было. Знаешь, Толь? У меня даже тогда никого не было. — Но люблю-то я тебя. — Восхитительный аргумент! Это должно меня успокоить?! Удачной свадьбы по залёту. И счастливой семейной жизни! Атмосфера в квартире вновь испортилась. Мирон сделал вид, что его тут сейчас нет, Алмаз запутался в мыслях и чувствах, ему всё казалось, что он смотрит какой-то спектакль, таким всё ощущалось ненастоящим. Хотя Артемий злился по-настоящему, Толя смотрел на него с нежностью и всё тянулся ухватить за руки, которые от него одёргивали прочь. Позднее Арт и Толя вышли и закрылись на балконе. Алмаз закрыл лицо руками и захотел оказаться где-то не здесь — где-то очень далеко. И, желательно, совершенно один. Мечта такая, как ваша, но другая… — Куколка. — Молчи, Мирон. У меня голова раскалывается. Добрынин обнимает за плечи и целует в мочку уха. — Чтобы не болело. — Ты тоже так думаешь? — Да. — Сразу всё понял. Приятно, что играть в кошки-мышки не придётся. — Мой отец требует от меня наследника. Сейчас много вариантов осуществить эту просьбу и без измены тебе. И у меня будет официальная жена. От этого не защититься. Знаешь, в чём разница? — В чём? — Что я люблю тебя. Алмаз вырывается из объятий и отходит к окну. Там хлопьями валит снег. У Артемия в квартире даже ни одной гирлянды… — Не говори таких слов, Мирон. — Почему? — В них сложно поверить. — Даже после наших выходных, после того, как я ради тебя сел ночью за руль, чтобы проехаться по трассе из одного города в другой? Ты знаешь, что это значит для меня. Да я за тобой готов далеко пойти, только попроси, Алмаз. — У тебя не было отношений с мужчинами. И так сразу? Любовь? Что за глупости? — Голос дрожит, нос хлюпает, глаза мокрые. Мирон снова ловит Алмаза руками и прижимает к своей груди. Тут, вдруг, тоже тепло и надёжно. Только чувства иные, хотя любовь и здесь оставила свой след… — Мы же — не про гендеры и условности, куколка. Здесь другое. Хочу тебя себе. — Какие сложные слова! «Гендеры»! — Как вещь? — Как человека. Ответного признания Алмаз себе не позволяет, но больше не отталкивает. Он устал. И подумает об этом не сейчас.***
Оставшиеся дни делят на четверых людей и на две квартиры. Толя как фонтан плещет интересными историями из жизни, правда, Алмаз так и не догоняет, кем он работает. В разговорах мелькает то проведение корпоративов, свадеб и других торжеств, то участие в креативных группах именитых телеканалов, фотосессии (в качестве члена съемочной группы) в мировых журналах и участие в организации городских мероприятий (география не ограничивается одной страной). Много тысяч подписчиков в разных социальных сетях не дают сомневаться в достоверности высказанных фактов. И Алмаз в какой-то момент шёпотом уточняет у Арта, каким образом они вообще успевают видеться с подобным графиком. — Он мне не надоедает. Это идеальные отношения, — гласит простой ответ. — Если бы с бабами не изменял. — Тёма! На детских ледовых городках они привлекают внимание не только ростом, но и громким смехом, едва не дерутся с наглыми подростками, лезущими вперёд общего паровоза. Мирон катает на плечах потерявшуюся в толпе маленькую девочку, а Алмаз рядом пытается допытать малышку на предмет информации о её родителях. В итоге ребёнок находит свою маму, а Мирон случайно ловит на себе искренний влюблённый взгляд Алмаза. — Ты правда предлагал убить моего отца и того ублюдка, который Арта преследует? — Ты дурак? — смеётся Мирон, толкая Алмаза в спину, чтобы он резвее поднимался по лестнице ледовой горки. — У меня друг мент. Забыл? Разные способы воздействия есть. За кого ты меня принимаешь? Артемий платит за всех у вагончика с hotdogs. Толя делает общее фото их рук и сосисок, торчащих из пышных булок, в последний момент выдавливая свою так сильно, что она почти падает в снег. — Очень взросло, — фыркает Арт. — Линейку дать? — Не душни, Тём. Толя постит фотографию в свой Instagram, отмечает всех участвующих и пишет: «Тюмень — лучший город земли, но Москва всё равно больше». Мирон комментирует: «Екб тоже ничего». Алмаз же смотрит на растущее количество подписчиков на своём аккаунте и тяжело вздыхает. Днями они высыпаются, а вечерами встречаются снова. И как-то всё быстро подходит к вечеру с шестого на седьмое января. Этот день даже значится выходным, но дело всё, конечно, не в календаре. В «Пи’рам» сегодня немного народа, но зато все знакомые. Играет новогодняя музыка, а за барной стойкой стоят два бармена: один серый, другой… Нет, нет. Артемий и Толя смотрятся рядом мило, что у Алмаза за них радуется сердце. Только бы не думать о том, что скрывает эта мягкая праздничность… — Идём, куколка. — Зовёшь танцевать при всех? Макsим поёт на фоне: «Гирлянды горят, и мы всё ещё дети». Мирон обнимает за талию, заставляя верить в реальность американских глупых ромкомов, где серую мышку за стёклами очков замечает первый во всём красавец школы. Алмаз, понятно, никакая не серая мышь, но Мирон всё равно самый красивый, и, обнимая его за шею, хочется верить ещё и в любовь. «И целому миру всего одна тайна…» — С днём рождения, — шепчет Алмаз, прижавшись крепче, когда видит на своих Apple Watch ноль-ноль-ноль-ноль. «Ты в полночь её разгадаешь случайно». — Мама говорила, что я у неё святой ребёнок. Родился в Рождество. — Святой? — Не веришь? Включается новый трек. «Почему так жесток снег, оставляет твои следы…» Спасибо, Филипп Бедросович. — И по кругу зачем бег? — И бежишь от меня ты… Слишком много медленных танцев. Алмаз трётся носом о шею Мирона, там пахнет мятой, парфюмом и немного совсем собственным запахом тела. Вот это вкуснее прочего. Вино в голове ведёт на подвиги, возглавляя легионы смелости, хмельной крови. — Я не бегу, — тихо срывается с губ. Сейчас вылетит птичка! — Бежишь, — Мирон тоже отвечает тихо, склонив голову. — Хотя с тобой мне не надо поздравлений и подарков в этот день. Веришь? — Фу. Слишком сахарно, — фыркает, а сам улыбается пьяно и счастливо. Что-то в этом есть. Что-то в правде на дне бокала… — Это не ответ. — Ты играешь против правил. Я пьяный и готов тебе всё отдать. Мирон шумно усмехается, забавно сморщив нос. У него блестят глаза, и в лице мало осталось от того пижона, который ещё весной сел в машину Томы. Даже от того, кто вёз его по ночной трассе из Екатеринбурга в Тюмень, нервно сжимая руль, прокручивая в голове вероятность ДТП… Все недостатки стёрлись в миг. Алмаз немного отклонился, чтобы видеть чужое лицо, даже если с бликами диско-шара, стробоскопа. Мирон без предупреждения обхватил крепче за талию, приподнял и поставил на свои ноги, поясняя: — Чтобы не шатался. — Я не хочу тебя с кем-то делить, Мирон. Мне страшно. И так хочется прогнать тебя прочь, чтобы потом не было больно. А больно будет, я знаю. С тобой не может быть иначе. В тебя нельзя не влюбиться. — Как и в тебя. Алмаз моргает. Решил не признаваться и сам проболтался так легко! Надо попросить Артемия ввести сухой закон. Да. В этом проблема болтливости. Да. И в носках с грязной посудой — точно. Как же приятно обниматься!.. Мирон склоняет голову и нежно касается губами губ Алмаза. — С днём рождения, — повторяет Алмаз, улыбаясь в поцелуй.