***
Приходя с тяжкой работы, измотанный и вялый, практически с самого порога тебя сбивает самый дорогой тебе человек, ради которого ты готов пожертвовать всем, не только последней порцией еды, но даже своей жизнью. Он просит провести с ним время, улыбаясь столь жизнерадостной и счастливой улыбкой, которая греет душу куда лучше любого горячего чая или шоколада. Ты соглашаешься, и вот, уже через несколько минут, даже не сняв парадной формы, ты рассматриваешь самые незамысловатые уголки дома, высматривая мальчика. Но в какой-то момент, даже в простой детской игре, ты боишься не найти его снова, не увидеть эти золотистые блестящие глаза никогда, но находя мальчика, на сердце сразу становится легче. А слыша недовольный юный голосок, который повторяет из раза в раз: «Ты сжульничал!» — уголки губ невольно растягиваются, а сердце наливается кровью: — Извини, но ты хорошо спрятался! — Дабы не избавиться против воли от чужого веселья и не обидеть его, я говорю благую ложь, ведь сразу заметил его и просто подыгрывал, что не вижу его. Мои пальцы зарываются в чужих красных шелковистых прядях на макушке, гладя их. — Так нечестно! Ты наверняка подсматривал, когда я прятался! — Он обиженно надул свои маленькие щёчки, но все равно обвил руками мою спину. — Клянусь, нет! — я посмеялся, — Давай ты ещё раз спрячешься, но я буду вести отсчёт здесь? — Давай! Только без подглядываний, жулик! — Юнец вскочил и побежал в другую комнату, одарив меня до жути хитрой и по-детски веселой улыбкой. — Хорошо, сынок Я встал и присложил свой лоб к холодной стене, начав вести отчёт от десяти до нуля.Начался отсчёт.
Десять.
Казалось, стена, что только что отдавала мне в кожу на лбу морозной прохладой исчезла, оставив лишь осадок холода на коже.Девять.
Холод покрыл все тело, мурашки прошлись вдоль спины и не оставили после себя приятных ощущений.Восемь.
Мрак окутал разум и все вокруг. Кажется, сквозь нее ничего не разглядеть.Семь.
Я прислушался. Сколько бы попыток я не истратил на то, чтобы уловить его голос — у меня ничего не выходило.Шесть.
Я не слышу его.Пять.
Земля из-под ног исчезла, ладонь не могла нащупать стену, что раньше была передо мной.Четыре.
Я пытаюсь открыть глаза, но это не выходит удачно. Веки будто слиплись или их склеили каким либо клеем.Три.
Паника нарастала. Где он? Как он? Я хочу его увидеть… Но вдруг я пожалею об этом?Два.
Страх окутал меня с ног до головы. Я сделал шаг назад от бывалой когда то стены. Точно ли это будет тот самый Берлин, что я любил всем сердцем?Один.
Я старался успокоить самого себя и улыбнулся через силу: «как так? Он — мой сын… Он всегда будет тем, кого я буду любить больше чем кого-либо. Какие могут быть сомнения?» Глаза сомкнулись, обнадеженный вздох покинул лёгкие.Ноль.
Я открыл глаза.
Слабый свет от пасмурно-серого послевоенного времени ударил в глаза, заставляя слегка сщуриться. Рука ринулась прикрыть очи, но как глаза привыкли к освещению, я всмотрелся вдаль улицы полу-разрушенного города и увидел до боли знакомый силуэт. Ноги побежали сами собой, лёгкие слезы накапливались в уголках слизистой, изредка покидая веки: «неужели ты так вырос? Как я этого не замечал?» Рука протянулась вперёд и отдернула родное плечо, повернув его на себя. — Берлин! Ах… -Счастливая улыбка медленно спала с моего лица, когда мне пристала душераздирающая картина: трещины покрывали большую часть тела немца, самые массивные же были посередине, вдоль всего тела, ужасные мешки под глазами, еле прошедшие раны и лёгкие ожоги, тощий вид. Сердце словно пронзил нож, постепенно сменяясь на мастерски-отточенную катану прямиком с рук кузнеца от произнесенной фразы: — Вы кто? — голос был столь холодный, столь грубый, столь отчаянный и слабый. Он был словно неродной. Слова будто заставили катану двигаться, разрезая мое сердце вдоль и поперек под любым градусом, даже тем, каких я раньше не видел. — Сынок… Ты чего?.. -мой голос задрожал, старая влага на лице иссохла. — Сынок?....