Иногда — и всё же

Они не ходят. Конечно, они не ходят, не ходят уже давно. Они — мёртвое дерево, в нём больше не ищут приюта ни белки, ни дятлы, ни бронзовки, облепившие гнилой труп. Они не ходят, как не летает тетеря в пасти легавой, как не восходит Солнце на западе, как не рисует сломанный карандаш. Сломанный карандаш царапает бумагу, царапает мерзко, пока не прорывает, не царапает уже по столу. Курильщик откладывает его и откидывается. Впивается в потолок. Они не ходят, и к этому Курильщик привык. Привык, как… блядский Табаки, блядские сказки. Курильщик стал даже думать витиевато. Привык, вот и всё, ведь человек ко всему привыкает. Но иногда — почему-то больно. Иногда ему так плохо, будто он не прожил с кусками серого мяса месяцы, будто не проживёт долгие годы. Черви, когда придёт срок, не притронутся к ногам, ведь им там — нечего. Они останутся, не уйдя в землю. Курильщик уйдёт, а ноги, как иронично, — останутся. Ну, вот опять. Курильщик выстанывает. Слышится громкий шаг. Дверь открывается — тихо для тяжёлого гостя. Курильщик не отзывается. Просто ведёт плечом. — Привет, — говорит Чёрный. Обломанный грифель карандаша таращится на Курильщика. Курильщик таращится на грифель в ответ. В общем-то, ничего нового. Чёрный тоже привык. Ему нужно было привыкнуть чуть ли не к большему, чем Курильщику. К толканию коляски — хорошо, что Курильщик худен, как смерть. К лестницам — хорошо, что Курильщик не слишком громко ворчит, когда Чёрный поднимает его правой рукой, а левой — коляску. К росту — хорошо, что Курильщик не против, когда с ним говорят сверху вниз, но Чёрный всё равно опускается на пол. Всегда; от этого… Курильщик не слишком понимает, что — что между ними. Не очень понимает, почему из раза в раз, запыхавшись, Чёрный поднимает и его, и коляску на крышу… Просто чтобы нарисовать рассвет. Или закат. Они, по сути, похожи: просто смотреть нужно в разные стороны. Ещё Курильщик не очень понимает, как Чёрный разговаривает с ним до утра и не устаёт, как ни разу не закидывает голову в трагическом стоне, как ни разу не вскрикивает, проклиная его, Курильщика, и его семью до пятнадцатого колена, как ни разу… Самое главное, чего Курильщик не понимает, — это почему Чёрный, зная, что происходит, зная, как сейчас хуже, зная, как катятся слёзы… Почему он, зная всё это, приходит из раза в раз, словно чуя, когда Курильщик хочет воткнуть макетный нож в ляжку — пробить нерв, артерию, почувствовать хоть что-то — словно чуя, и приходя, и никогда не повышая голоса, словно понимая — иронично понимая без слов. Курильщик не понимает. Непонимание заполняет его до краёв и выплёскивается ручьём. Почему? Почему? В ноздри залетает дым от окурка, проникает, царапает гортань; царапает трахею, и Курильщик закашливается, кашляет, оперевшись на собственные рисунки. На плече тяжелеет. Теплеет. Курильщик поднимает влажное лицо. — Плохо? — Чёрный говорит ровно. Курильщик сглатывает и кивает, и Чёрный сжимает пальцы сильней. Ничего не говорит — просто сжимает, и кровь скапливается в плече, и теплеет, и хорошо. Курильщик слегка съезжает в кресле, расслабляясь, и Чёрный мягко массирует кожу пальцами. Подушечками; грубыми, мозолистыми, приятно трущими кожу. Курильщик прикрывает глаза, и, наверное, в исчезающем дыме тонко дрогнут его ресницы. Они сидят так долго; вернее, Чёрный — стоит, а Курильщик — сидит, но Курильщик совсем не думает о том, что сидит, о том, что нечто — нечто его отличает; он думает, что понимает. Что понимание медленно опускается на него, будто нега, будто — существует Изнанка, будто — она просачивается в него сквозь плечо. Курильщик понимает и втягивает воздух сквозь ноздри. — Чёрный, — хрипло говорит он, не открывая глаза, — ответишь на один вопрос? — Отвечу, — кивает Чёрный, не отнимая руку. Дальше Чёрный ровно присаживается на пол, поворачивает коляску к себе, и рука всё ещё на плече, и Курильщик вдруг — бормочет: — Тебе не нужно присаживаться, — он вцепляется в подлокотники, — ты же знаешь, остальным это не нужно. Остальным колясникам. Чёрный слегка ведёт бровью. — Но тебе ведь нравится, — отвечает он, — это разве не так? — Так, — выдыхает Курильщик.— Но если не хочешь — не надо. Не будь как Сфинкс. Он… Они… — Заебали? — спокойно подсказывает Чёрный. От неожиданности Курильщик хмыкает. — Мы тут одни. Нечего стесняться. Так и скажи, что заебали. Меня они сколько лет уже заёбывают? — Много, — Курильщик смеётся и прикрывает рот рукой. На него вдруг вновь падает — падает жуткое чувство. Обои теряют в цветах. Пол теряет в цветах. Дурно — дурно, и марев… Чёрный смотрит на него обеспокоенно. Курильщик моргает: — Что? — Чёрный молчит, и Курильщик ёрзает, — что?.. — ёрзает. Он не в коляске. Он на полу, полулёжа, и вдруг Курильщик понимает, что лицо Чёрного ниже, чем должно быть, и… Прежде чем он успевает дёрнуться на руках, Чёрный крепче сжимает его поясницу. — Ты упал в обморок, — успокоенно. — Не заметил? Курильщик молчит. Чёрный молчит. Жуткое чувство — вползает; возвращается — смотрит из-под углов, и прежде чем оно проберётся, прежде чем въестся Курильщику в рот, прежде чем прожрёт до дентина, прежде чем, прежде чем, — прежде чем Курильщик, раскрыв полные, полнолунные, полнозлатые глаза на Чёрного, не чувствуя связок, не чувствуя голоса, говорит, — он не успевает подумать о том, что, может, это плохая идея — — Ктомыдругдругу? И — тихо. И тихо. Тихо — и. Слышно: в окно бьётся муха. Чёрный молчит. Курильщик молчит. Курильщик чувствует, как потеют чужие ладони. Курильщик не совсем уверен, чувствует ли Чёрный, как колотит его сердце, и не уверен ли, хочет ли — хочет ли, чтобы чувствовал, и — тихо — необычно тихо — --—А как… — прокашливается, — как ты хочешь? И — тихо. И ти… — Чтобы мы встречались, — и спешит добавить, — я… Чёрный подхватывает его под ноги, встаёт, и Курильщик замолкает, и тишина — хорошая, хорошая, славная тишина — — Не надо, — спокойно, — не надо, если ты ещё не готов. — и улыбается. Чёрный — улыбается. Это редко. Курильщик улыбается тоже, и цвет — акварельный, и жуткое чувство пропадает, растворяется растворителем, и всё, — и за окном слышно птицу, — и всё — понятно. Хорошо. Между ним и Чёрным всё понятно, но всё же — — Поднимешь меня на крышу? — Курильщик свисает с рук и тянется за блокнотом. — Нарисую закат. — Уже рассвет, — хмыкает Чёрный, не подходя ко столу. Курильщик подгребает к себе блокнот, пастель и сигаретную пачку и снова усаживается на руках. Поудобнее. Поближе. — Неважно, — улыбается он. — И… Немой вопрос. — Не бери коляску. Всё же иногда хочется хоть как-то сказать.