Цвета раны и крови

      Поле кишело манящими цветами. Одни таились в траве и не давались взгляду, другие, с крепкими стеблями, качались сверху, а третьи, всегда прекрасные и необычные, парили в воздухе. Свет не падал на них, трава под ними освещалась солнцем, но они, пусть и размыто, нечётко, были видны.       Они были необъяснимо притягательны. Цвета раны и крови, цвета многой воды, цвета огня и солнца – они, редкие и непонятные, влекли к себе взор. Они звали к себе, не говоря ни слова, одним видом, бьющим в глаза и отдающимся в уши. Они воспевали тайную кровь и пробуждали старую память. Ни одной тени в цветах.       Один из них был совсем рядом. Яркий, палящий, бесформенный. Он затмевал светом солнце, а теплом – костёр. Он слепил, но не давал моргать, вдавливая в обзор скачущие блики. Он был всё больше, всё ближе. Вихри его тела клубились на ветру бурной дымкой. В несуществующих чертах мерещилась знакомая улыбка. Всего пара шагов. Один шаг, два шага. Стоит вытянуть руку и пощупать…       Резкий тычок в ногу. Цвета, мельтеша, исчезли. Вдавленные блики прекратили скакать. Свет и тепло ушли. Смену им заступили грязь, пот, детский плач, унылые колыбельные, вопли, слёзы, обиды и жалобы. Словом, сотни тех же серых людей, всегда и везде сохраняющих свою обыкновенность. Никаких изменений. Неприятной неожиданностью стал только плетущийся слева змеёныш, с невинным и задумчивым видом вглядывающийся в наблюдателя.       – Дядь Забыва, а как это ты так ушами болтаешь? – мальчик повертел головой, разглядывая слуховые отверстия. Забыва скосил на него глаза и поморщился:       – Отстань, мальчик, делом я занят.       – А что это ты там смотришь? – мальчик оглянулся на уходящее поле. – Опять чего-то мерещится?       – Уйди, уйди! Что ты ко мне пристаёшь? Иди, вон, у старейшин сказки послушай. Иди.       – Да что эти старики! – обиделся ребёнок. – У них про дубинщиков спросишь – они дрожать начинают! И вообще, мне никто про них ничего не говорит! А я им стану! – змеёныш помолчал и через несколько шагов с надеждой спросил. – А ты мне расскажешь?       – Уйди же ты от меня во имя Сипухи! Не буду я тебе ничего говорить! – Забыва заскрипел зубами. Досада вырвалась наружу. Очень хотелось, чтобы цвета вновь пришли. Пришли и укрыли от всего.       – Ну и ладно! Не скажешь – и лес с тобой! Я это ещё запомню!       Мальчик погрозил кулаком и ушёл к одной из куч орущих птенцов. Дубинщикам такой бы подошёл. Забыва вздохнул. Бродячая толпа вернула его из мира грёз. Он повернул голову к полю и попытался снова увидеть цвета, но ничего не было. Только одинаковые бескрайние равнины. В уши били ссоры, в нос – пот и запах младенцев. Глаза смотрели на скучное и бесцветное поле. Забыва закрыл их, надавил, поводил пальцами и открыл снова. Запрыгали неясные разводы. Цветов, однако, по-прежнему не было. Забыва оставил попытки и обернулся на племя.       Всё было как обычно. Всё то же племя, в котором он родился и вырос. Младенцы орали на руках у матерей, клянча еду. Дети постарше тоже орали, клянча, видимо, побои. Сам Забыва таким никогда не был: его всегда больше привлекали цвета, чем побои. Женщины, как могли, их успокаивали, баюкали старыми сказаниями о битвах с Камнем. Мужчины… вообще-то должны были это всё охранять. Потому-то они и шли по краям толпы.       Забыва смутился. Он крепче сжал дубину в правой руке, вытянулся и оглянулся по сторонам, выискивая опасность. Он тщательно осмотрел всё вокруг. Справа в бескрайнюю даль тянулось серое поле, точно такое же, как и все остальные. Сзади текла река с вкусной водой и обильной рыбой. Спереди грозил мрачный лес, пугающий сипух, конечная цель пути. На небе светило закатное солнце, по-старчески тусклое. Забыва расслабил тело и мысли. Всё было спокойно и серо: справа, сзади, спереди, сверху. А уж слева – тем более. Там, нагруженная криком и шебуршанием, шла остальная часть племени.       И там, по-видимому, тоже кто-то отлынивал. Где-то за спиной раздался звучный смех и посыпались невнятные слова. Забыва поддался вялому любопытству и обратил туда частицу внимания. Там собралось целое смешливое скопище. Кто-то кого-то хлопал по плечу, какие-то руки сжимались, переплетались с другими, мерялись силой. Кто-то кого-то бил, кто-то разнимал, кто-то поддерживал, брал пример и лез в драку сам. Кто-то, видимо, в подпитии, размахивал руками и ногами и клялся клювом Сипухи, что он, мол, этот, самый-самый и всё может. Кто-то плакал навзрыд над какой-то букашкой и желал ей крепких крыльев и острого клюва в посмертии. И все постоянно смеялись. Одним словом, свистопляска.       Вождь шёл впереди всех и с кем-то разговаривал, так что время плясуны выбрали удачное. Старейшины в последнее время редко делали что-то без его указа. Хотя казалось, что данным случаем они всё же займутся: какой-то старейшина пробирался к скопищу сквозь тучу народа. Подобравшись поближе, он, однако, не разогнал свистопляску, а завёл с кем-то разговор. Обменявшись парой фраз с неразличимым собеседником, старейшина мирно затерялся в толпе.       Забыва попытался продраться к нему взглядом, но напрасно. Старейшина смешался с остальными. Возможно, у него там были к кому-то дела. Может быть, он решил вспомнить юность, когда сам был таким же. С другой стороны, вряд ли это так. Скорее всего, он просто хотел где-то спрятаться от утыканных по всему племени, как деревья по лесу, дубинщиков. Не тех детин, что окружали вождя, а приставучего молодняка, стремящегося к свету и росту. Ничего необычного: их боялись даже копейщики. Самого Забыву это никак не касалось.       – Вождь Самовол, а правда, что ты украл власть у Сипуна?       Гулкий голос разнёсся по племени из откуда-то из-за спины. Вождь остановился и повернулся. Дубинщики, шедшие сзади, расступились и дали ему обозреть толпу. Та медленно и недоумённо останавливалась, услышав звук, но ещё не поняв его значение. Племя замедлялось со скрипом: задние налегали на передних и подталкивали их вперёд, все шушукались и переспрашивали друг друга. Вождь обхватил дубину обеими руками, крепко сжал, приподнял, размахнулся и резко опустил до земли.       – Тихо!       – Тихо! – разнесли по всему племени дубинщики, сотрясая землю. Забыва покачнулся.       – Я, Самовол, вождь клюворотых, Смерть камнерезов, перед Сипухой и всеми людьми заявляю, что только что было совершено кощунственное оскорбление вождеской власти. Кощунство совершил, – вождь обвёл взглядом племя. Никто не откликнулся, – наглый трус, не смеющий высказать мне его в лицо. Кощунство должно быть наказано изгнанием или смертью. Есть возражения?       Дубинщики, стоящие за вождём, приподняли орудия. Вождь ещё раз обозрел всех людей, останавливая внимание на старейшинах. Все молчали. Забыва пытался никак не двигаться, чтобы не быть замеченным: от страха у него начали дёргаться уши. Возражений не последовало. Вождь продолжил:       – Тогда… – но был перебит.       – Естественно, что возражений нисколько не имеется. Но есть вопрос.       Собеседник Самовола вышел из-за его спины и приблизился к толпе. За ним ступали копейщики, настороженно поглядывающие на дубинщиков. Его тщедушный по сравнению с вождём вид раньше не был заметен, но теперь обращал на себя не меньше глаз.       – Молчи, иначе я возложу обвинение и на тебя, Сипун! – рыкнул на него вождь. Сипун ответил с кажущимся искренним удивлением:       – Неужели простой вопрос является основанием для обвинения? – он чуть улыбнулся. Верхняя губа открыла отсутствие клыка.       – Им является защита кощунника от воли Сипухи! Не потому ли ты это делаешь, что согласен с ним? – вождь резко повернулся от толпы к собеседнику.       – Разве же я защищаю кощунника? Я собирался просто спросить о способах, с помощью которых ты хочешь высмотреть его среди всех этих сипух, – Сипун взмахнул рукой в сторону племени. – И как я могу быть согласен с ним, если не считаю, что тебе есть что украсть у меня? Среди всех моих достоинств право на вождескую власть видит, кажется, одна лишь сипуха.       – Молчи! Кощунник недостоин называться сипухой! Кто-то сомневается в моём праве? – Самовол обернулся к народу. – Так слушайте! Я – вождь, поставленный Сипухой! Я – лучший воин клюворотых! Я – Смерть камнерезов! Знайте, что это прозвище мне дали мои воины за то, что я убил жреца их проклятого племени, который положил немало клюворотых своим ведовством! Мой род силён и обширен, и его выходцы всегда верно служили племени!       – Зачем же так говорить о сородичах, если это вовсе здесь и не уместно? Знай, что и я способен рассказать о своих славных сородичах. Но зачем же? Разве все и так уже не знают, что мой отец был прошлым вождём? Разве кто-то забыл, что он был столь предусмотрителен, что с детства учил меня, как сражаться и как властвовать? Разве не знают все, что отец Сипуна разгромил основные войска камнерезов? Все прекрасно осведомлены обо всём этом, и нет надобности об этом распространяться, – чем дольше Сипун говорил, тем шире он улыбался. За беспрестанными движениями губ мелькал кроваво-красный язык.       – Так и молчи, – процедил вождь, – а не бахвалься.       – Неужели защита себя от всплеска беспочвенной зависти считается сейчас бахвальством? Если бы ты сперва не огласил во всеуслышание свои домыслы и не оскорбил меня, наша беседа осталась бы при нас.       Самовол сжал кулаки. То ли так падал свет, то ли он побледнел.       – А, лес с тобой! Двоякоротый… – вождь сплюнул, завершая разговор.       Сипун наклонил голову на плечо в подобном кивку движении. Улыбаясь, он отошёл в сторону, но не потерял взгляды толпы. Вождь, медленно разжимая зубы, вновь обратился к людям:       – Ну, кто это сказал? – он грозно обвёл взглядом сгрудившееся племя. Его гнев, едва удерживаемый в берегах терпения, стремился разлиться и потечь в привычном направлении: Самоволу приходилось с видимым трудом опускать бессознательно поднимающуюся дубину, его тело принимало боевую стойку, а глаза разрывались по сторонам.       Тишина. Забыва, помня вождеский взгляд, отошёл за чью-то спину и принялся следить за глазами Самовола. Они быстро скользили по телам и лицам, на некоторых останавливаясь, рассматривая, изучая. Дубинщики обступили своего вождя, заявляя о власти, его и своей. Стоя напротив сипух в окружении воинов, он казался вождём не их, а чужого племени. Вождём, который пришёл склонить их к покорности рукой и дубиной, но из-за какой-то нелепости вынужден был говорить, молить и упрашивать. Вождём, который хотел бы пожечь и истребить всех мятежников, но должен напоминать себе, что они – его единоверцы и единоплеменники. Это было пугающе заметно.       Одни встречали взгляд, переминаясь с ноги на ногу или воротя голову. Другие вызывающе смотрели в ответ. Третьи стояли и не дёргались, пытаясь остаться в стороне. Четвёртые нерешительно открывали рты. На последних уже свой взгляд обращал окружённый копейщиками Сипун. Казалось, что большей части его тела не существует: она была скрыта, незаметна. Показывалась и действовала только голова, точнее, только зоркие говорящие глаза и беззубый, но острый клюв, укрывающий язык. Эти глаза обещали и предупреждали. Забыва ясно видел это, безмолвные – тоже. Рот закрывался, взгляд уходил, а опосредованные гляделки продолжались.       Вождь начал притоптывать ногой, сначала тихо, потом сильнее и громче. Гнев, буйно плещущийся в скованном приличиями теле, потёк книзу. Всякий, на кого ни падал его взгляд, молчал. Несколько раз оглядев племя, Самовол заговорил:       – Так вы платите своему вождю за его благодеяния? Укрываете кощунника? – он ещё раз пробежался глазами по людям. Никто не ответил. – Что ж, пусть так! Тот, кто укажет мне на него, станет одним из моих избранных дубинщиков!       Тишина. Люди впитывали растворившееся обещание.       – Это он! – резкий тычок в ногу. – Он – кощунник!       Сотни глаз обернулись на Забыву. Человек, за чьей спиной он прятался, отскочил в сторону. Змеёныш уверенно поймал вопрошающий взгляд вождя.       Вождь-завоеватель сжал ладонь в кулак и резко поднял над головой. Дубинщики приняли знак. Забыва панически содрогнулся. Дрожь возникла в коленях и поползла вверх. Сердце забилось чаще, руки стали судорожно трепыхаться. Дубинщики схватили его и выволокли вперёд без малейшего сопротивления. Оставив в животе тягучую боль, а в горле – плотный ком, дрожь продолжила карабкаться вверх. Голова закружилась. Воздух тяжелел и с трудом всасывался в ноздри. Забыва упал перед Самоволом на колени.       – Что, ты – кощунник? – нависла над Забывой смерть, поднимая дубину. Он никогда раньше не видел смерть так близко. В глазах заплясали точки. – Говори!       Всё кругом было серым и тусклым. Только до поры скрывающаяся кровь была красной. Дрожь дошла до ушей. Они мелко задёргались.       – Молчишь? – Самовол сдавил его подбородок и приподнял. – Молчишь сейчас – будешь молчать всегда!       По краям зрения замелькали краски. Эта серость не могла его убить. Она – ничто перед цветами. Уши задёргались сильней. Показались знакомые дымки. Цвета раны и крови… Манящие и живые.       Дрожь ушла. Боль растаяла, ком рассеялся. На их место пришло блаженство. Два видения. Рядом…       Сипун сдвинулся с места. Он подошёл к вождю и стал неясно сипеть. С-ч-ш-с-ч-ш-с… Вождь обернулся. Он загремел. Г-б-д-б-д-г-б-д-б… Подбородок упал.       Забыва смотрел на цвета и не знал, на каком сосредоточиться. Каждый из них был прекрасен. Каждый звал и обещал счастье. Они были везде.       Сипун подозвал кого-то маленького. Он обратился, но вождь перебил. Вождь обратился. Маленький ответил. Что-то кричали старики.       Цвета были на полях и равнинах, в небе и земле. Цвета были в лесу и деревьях, в траве и оврагах, в далёкой и близкой воде. Цвета были в людях, мужчинах, женщинах. Цвета сквозили и скользили, ходили и стояли на местах.       Сипун что-то сказал. Толпа зашумела. Вождь зашумел. Вождь что-то сказал. Маленький сбежал. Толпа зашумела. Толпа ничего не сказала.       Он умолял их остаться и не уходить. Они не отвечали. Он умолял их забрать его. Они не говорили. Он поклонялся им как богам, забыв о Сипухе. Он приносил им в жертву крылья и клюв, не заботясь о будущей жизни. Но они уходили. Они становились всё тусклее, открывая глазам и ушам серость.       Цвета окончательно исчезли, когда заплакал младенец. Самовол что-то говорил, но был прерван. Громкий, заливистый плач прокатился по всему племени ещё громче полузабытого оскорбления, а за ним – второй, третий, четвёртый. Он заполнил собой уши, врезая в разум осознание: скоро ночь, а они стоят на одном месте.       – Считаю, – обратился Сипун к вождю, – что сейчас следует искать место для сна, а не преступника.       Вождь сжал кулаки и стиснул зубы. Его лицо искривилось, а нога стала буравить землю. Но, окинув взглядом племя, он всё же согласился:       – Да. Суд продолжится завтра, – и пошёл наводить порядок в толпе.       Забыва неуверенно встал на ноги. Он тяжело дышал и сомневался в надёжности коленей: они болели и мелко содрогались. Голова гудела. Память смешивалась со зрением и создавала миражи. Пока он пытался оправиться, Сипун подплыл к нему скользящими шагами.       – Столь спешный суд – не слишком лестный отзыв насчёт способностей Самовола. Ты не согласен?       Забыва без раздумий кивнул, не разбирая сказанное. Ноги укреплялись. Дыхание успокаивалось.       – Я считаю, что ты, Забыва, уже испытал на себе настроения нынешнего вождя. Он хорош в сражениях, но не в судах и разговорах, – Сипун выждал несколько мгновений. – Знаешь, ведь я спас тебя. Если бы не моё вмешательство, тебя бы осудили на смерть за чужое оскорбление.       Забыва снова кивнул, хотя и не верил тому, что расслышал. Серость не могла убить его. Цвета покрывали его красками жизни. Зрение прояснялось.       – Мне кажется, что нам стоит побеседовать чуть позже, поблизости от стоянки. Сипухи не позволяют лишить себя клюва. А пока тебе стоит несколько отдышаться и оправиться.       Забыва согласился.

***

      Закат. Удаляющиеся люди собирали шалаши и разжигали огонь. Ещё не зашедшее солнце и уже взошедшая луна освещали реку и поле. Разросшаяся трава безвольно качалась на ветру. Сипун, отходя от стоянки, уверенно говорил, а Забыва следовал за ним.       – Сипухи – прекрасные существа. Им подвластна ночь, но и днём с ними следует считаться. Они любят простор. Многие из них стары и седы, остальные – сильны и свирепы. Они возмущаются всякой несправедливостью. Они не любят случайности, но любят возможности. У них нет зубов, но они кусают с силой, – Сипун обернулся к собеседнику и улыбнулся, открывая зияющую дыру на месте зуба.       – Наверное, так, – согласился Забыва, перебирая в уме услышанное. – Они – наши предки.       – Я считаю, что близок к сипухе. Я – сипуха, ты – сипуха. Какая разница? – Сипун остановился и посмотрел по сторонам. – Здесь слишком много света, всё видно, слышно. Пройдём подальше. Сипухи водятся в ночи.       Сипун ускорил шаг. Забыва остановился: его пробрал судорожный ветер. Трава зашелестела. По телу пробежали мурашки. Застрекотали насекомые. Он оглянулся на разбитый лагерь. Благодарность благодарностью… На ум пришла нависающая смерть. Дрожь, боль, ком. Слабость, затруднённое дыхание. Отторжение. Цвета. Блаженство. Восторг. Забыва поплёлся догонять Сипуна.       – Сипухи не используют дубины и насилие. У сипух есть крылья, клюв и сила языка. А ещё есть глаза. Сипухи смотрят зорко. Сипухи многое видят, – Сипун вдруг резко повернул голову к Забыве и поймал его взгляд. – Мне интересно, что сейчас видишь ты?       Оба остановились. Обратившийся в ветер лёд рвал их на куски. Стоянку было почти не видно.       – Я… – Забыва задумался. Он редко что-то видел. Всё, что было тусклее цветов, не стоило его внимания. В том числе то, что было видно умом, а не глазами. – А что я должен видеть?       Сипун смерил его оценивающим или переоценивающим взглядом.       – Смотри. Сипухи смотрят зорко. Кто-то сейчас видит мысль. Кто-то – закон. Кто-то – его нарушение. Кто-то – несправедливый суд. Кто-то – грозящую сверху дубину. Кто-то – возможность. Сипухи любят возможности. А кто-то ничего не видит. Ты видишь? – Сипун склонил голову набок.       Забыва избегал его взгляда. Он ничего не видел. Он никогда по-настоящему не видел ничего, кроме цветов.       – Я вижу, – Забыва покидал мысль в разные стороны. Сипун чуть улыбнулся в ожидании. Залп ледяного ветра заставил продолжить, – цвета.       В глазах Сипуна мелькнуло странное недоумение. Они побегали, посоветовались и собрались. Сипун мягко спросил:       – Что за цвета?       – Цвета… – протянул Забыва. Огонь хвалы попал на уголья. – Цвета раны и крови, цвета многой воды, цвета огня и солнца! В них нет ни одной тени, только бесконечная яркость! Что мне все дела серости! Они – ничто перед ними, перед их цветом, светом, теплом!       Забыва, не в силах выразить словами восторг, замахал руками во все стороны, как умирающий в муках медведь. Сипун отступил на несколько шагов.       – Они – единственное, что даёт жизнь! Они мелькают и булькают, освещают светом в беспросветной тьме! Цвета, одни цвета, только цвета! – Забыва брызгал и давился слюной, наклонялся во все стороны и оступался на траве, но его восторг, раз зажёгшись, не угасал. – Чего я всегда хотел? Цвета! В детстве? Побои? Род? Нет, цвета! Сила, победа, племя? Цвета, цвета, цвета! Сипуха? Нет, цвета! Боги? Цвета – боги, а если нет, то всё равно цвета! Человек, птица, сипуха, перья, хвост, перепёлка, клюв, крылья? Цвета! Одни цвета и только цвета! Бесконечные цве…       Забыва захлебнулся. Он согнулся пополам в сильном кашле. Руки обмякли, будто лишились костей. Ноги спутались. Во рту появился хриплый привкус.       – Что ж, если они есть, я полностью сочувствую такой увлечённости, – Сипун шагнул назад и немного приподнял правую руку. Забыва, кривясь и шатаясь, распрямился. Горло болело. Голову клонило книзу. – Можешь ли ты показать их мне сейчас? Хотелось бы удостовериться в их красоте.       – Я не могу их показать, – Забыва обхватил руками голову. Та покалывала. – Я сам не всегда их вижу.       На краю плывущего зрения Сипун сжал приподнятую руку в кулак. Его ноги и тело немного, но ощутимо поменяли положение. Губы зашевелились. Зубы выговорили:       – Так попытайся. Не стоит ли несколько утрудиться?       Забыве стало немного лучше, но он резко потряс головой. Она вновь заболела. В последний раз, когда он был в похожем состоянии, к нему снизошли цвета. Может быть, они придут и сейчас, если он постарается? Нахлынула свежая память. Дрожь. Слабость. Отторжение. Цвета. Восторг.       Забыва задрожал. Ветер и так вызывал дрожь, но он усилил её. Руки дрожали, как у пьяницы на торжествах Сипухи. Зубы дрожали, как перед смертным боем. Голова дрожала, как у безумного, поклоняющегося Камню. Уши дрожали, уводя от всего.       – Так что же? – спросил из ниоткуда Сипун. Из другого ниоткуда зашуршала трава.       Счастье. Бесконечное счастье. Повсюду. Всегда. Забыва рухнул на колени. Он не мог думать или говорить. Он мог лишь дрожать от восторга. Их должен увидеть каждый.       Они ходили и плясали вокруг. Они рябили в глазах мутным говором. Они забивались в зрачки и ноздри, заставляли задыхаться и вбирать, вбирать в себя.       Сзади застучали шаги. Цвета парили везде, а видел их он один. Что-то острое коснулось шеи. Теперь увидят все. Уши разрезали воздух.       Цвета запрыгали. Они ласково погладили по голове и прошли сквозь неё. Они рассеялись и показались другим. Забыва не завидовал. Цвета будут с ним всегда.       Тела посыпались на землю. Раздалось молчание. Острое отпало от шеи. Даже ветер притих. Все поклонялись. Все видели их. Цвета раны и крови…       Тишина. Везде. Всегда.       – О слуги Сипухи! Заклинаю вас, упросите её сопутствовать мне в деле отца и во славу племени!

***

      Утро. Солнце приходило со своим никчёмным серым светом. Свет солнца – ничто перед цветами. Они были с Забывой всю ночь, но сейчас ушли. Он отчаянно дрожал, но они не возвращались. Возможно, теперь им поклонялся кто-то более достойный. Божества заслуживали жертвы, которой так и не дождались. Забыва поклялся исправить это.       Пока что возобновлялся суд. Всё племя полукругом столпилось вокруг места, куда вскоре должен был выйти вождь. Тот не торопился. Старейшины в середине полукруга шептались и перемигивались. Стоящий справа Забыва видел, как упоённый властью дубинщик подошёл к ним и попытался отогнать. Раньше они всегда уступали, но сейчас воспротивились. Что-то происходило.       Раньше вождя перед людьми показался Сипун. Окружённый третью копейщиков племени, смотрящий прямо на небо и как бы призывающий Сипуху к покровительству, он степенно вышел на вождеское место. Несколько старейшин сразу подошли и взволнованно зашептали. Он, поворачивая голову от одного к другому, тихо отвечал. Его глаза казались усталыми, но не затупленными, острыми.       Наконец показался вождь. Он подходил к своему месту сбоку, со стороны, не занятой племенем. Он наступал на землю с силой, но не чрезмерной. Голова глядела вперёд и почти не поворачивалась. Казалось, берега терпения укрепились и больше не дадут размочить себя. Самовол что-то сказал сопутствующим ему дубинщикам и вызвал грохочущий хохот.       Сипун с улыбкой сошёл с вождеского места, прежде чем Самовол успел высказаться, встав немного левее. Старейшины вернулись к остальным. Дубинщики и копейщики презрительно воззрились друг на друга. Вождь усмехнулся, обернулся к полукругу и начал говорить:       – Я, Самовол, вождь клюворотых, Смерть камнерезов, перед Сипухой и всеми людьми заявляю, что вчера было совершено кощунственное оскорбление вождеской власти. Кощунство совершил неизвестный, скрывающийся в народном множестве. Кощунство должно быть наказано изгнанием или смертью. Есть возражения?       – Нет! – единогласно сказал полукруг.       – Тогда…       – Есть! – перебил Сипун.       – Есть? – вождь, превозмогая неверие, повернулся к Сипуну. – Есть? Тебе тут не «есть», а бояться надо! – вдруг взревел он. – Все знают, что ты – кощунник, что ты подбиваешь, что ты – шептун! А если здесь и тебя осудят? А? Что ты сделаешь? «Есть» будешь? А? Молчи!       Сипун не ответил сразу. Сначала он взглянул на безоблачное небо и неустанно встающее солнце. Оттуда на каждого клюворотого с хитростью щурилась Сипуха. Сипун перевёл взгляд на вождя, потом на Забыву – тот вздрогнул – и остановил его на полукруге. Уши разрезали воздух.       – Ночью, – обратился Сипун к народу, – ко мне пришло видение.       Дымки цветов. Полунезримое блаженство. У Забывы больше не было слов для описания. Он исступлённо излил их все и больше не мог принести цветам жертву. Он просто стоял и внимал. Сзади посыпались тела. Раздались смех и плач. Старейшины не отводили глаза от Сипуна.       – Восхищены ли вы столь величественными духами? Сама Сипуха ниспослала мне сих своих слуг.       Все ошеломлённо стояли или падали. Копейщики, явно подготовленные, пытались сосредоточиться. Самовол и дубинщики непроизвольно приняли боевые стойки, но не могли оторваться от цветов. Глаза старейшин метались между цветами и Сипуном, но последний всё же притягивал сильнее.       – Они рассказали мне о справедливости. О бесчестии. О самовластии и засилье кощунников.       Копейщики с усилием заново учились двигаться. Дубинщики в этом оказались быстрее них. Самовол, опустив веки, обхватил дубину и замахнулся.       – Тихо!       – Тихо! – земля сотряслась от удара дубинщиков.       – Клюворотые! – Самовол выступил перед толпой. Его черты обострились, и в них теперь виделся не гнев, а опыт. Он открыл глаза и направил их над людьми и цветами, в небо. – Долго я не знал, кто этот кукушонок в действительности. Я считал его всего лишь недостойным, покушающимся на вождескую власть. Я пытался бороться с ним словами и законом. Но теперь я знаю, что он отдал свои крылья Камню взамен на силу вызывать эти мерзости!       – Слуг Сипухи ты называешь мерзостями? – Сипун возвысил голос. Старейшины зашептали.       – Отродья Камня я называю мерзостями! – вождь-завоеватель без затруднений стал громче Сипуна. Крик летел легче и естественнее шёпота. – Но одного слугу Камня уже одолели клюворотые! Этой самой дубиной, – Самовол воздел в воздух своё орудие, – был убит уже жрец камнерезов! Мы можем справиться и с этой напастью!       Народ забурлил. Чувствуя поддержку, Самовол сделал шаг к копейщикам и Сипуну. Тот не отвернулся от людей и не обратился к вождю. На его лбу на мгновение появилась и тут же исчезла складка. Он не смог окончить речь, но не казался поражённым. Сипун склонил голову набок, взглянул на старейшин и кивнул.       – Сколько ещё будешь ты бесчинствовать и вырывать род Сипухи, как сорную траву? – один из старейшин выступил вперёд. Другие растворились в народе. – Сколько голов положили за тебя клюворотые против Ежа и Камня? Сколько погибло от твоих злостных дубинщиков? Гибнет род Сипухи, истребляются крылья его и вырываются клювы его! За какие деяния поставил ты выше всех своих сородичей? Это дело старейшины, а не вождя, не предводителя славного племени! Ты не уважил жалоб, просьб и молений даже самых мудрейших людей, но, напротив, загнал их, как коварный змей, в пучину бесславия!       Племя, подстрекаемое старейшинами, заволновалось ещё больше. Каждый род выкапывал из памяти козни. Из толпы послышались звуки драки, дубин и кулаков. Первое притяжение цветов прошло, и люди могли уже говорить и двигаться. Самовол стоял, сжимая зубы, но не осмеливался сделать ещё один шаг или перебить.       – И, наконец, свой пагубный путь ты завершил богохульством! Слуг Сипухи, благодатно ниспосланных свыше, ты назвал мерзостями! Ты, пользуясь нечестивой властью, призвал осквернить род Сипухи, убив её жреца!       Звуки драки в толпе утихали. Во все стороны выбрасывались дубины. Полетели жалобы и оскорбления. Самовол, выждав несколько мгновений, повернулся к народу и открыл рот.       – Ты видишь, Самовол, что всё и все на стороне Сипухи, – Сипун опередил его. Кивнув старейшине, он стал говорить, не глядя на вождя. – Воистину, не кощунником был разыскиваемый вчера тобой клюворотый, а прорицателем. Неужели ты не можешь отличить сипение от шипения, сипуху от змеи, пророка от преступника и божественных посланников от слуг злодейства? Действительно, ты – вор, ты украл вождескую власть!       Дубинщики сдвинулись друг к другу, волком глядя на остальное племя. Оно кричало в сотни глоток, захлёбывалось, хрипело, давило само себя, но продолжало кричать.       – И не у меня украл ты её, а у всего народа. Но Сипуха не оставляет оскорблённых, – Голос стал твёрже и пронзительней. – Вместо злостной и несправедливой власти она поставила новую власть, – народ внимал, – власть жреческую! Для её утверждения она спустила с небес своих слуг, чтобы те показались вам!       Уши разрезали воздух. Поблёкшие было краски вновь вспыхнули цветом. Цвета вдавливались в глаза и впечатывались в разум, а вместе с ними – и тот, кто их вызвал.       – Я – Первожрец Сипухи! – Первожрец Сипухи, властитель клюворотых.       – Да славятся Сипуха и жрец её! – капнул в воздух один из старейшин.       – Да славятся Сипуха и жрец её! – ливнем подхватило племя.       Дубинщики быстро скинули наваждение цветов. Дорогу к Сипуну им преграждали копейщики. Племя ненавидело их. Оставаться здесь было нельзя.       – Да славятся Сипуха и жрец!..       Дубинщики начали постепенно отступать.       – Да славится Сипуха!..       Но Самовол, видимо, был намерен остаться.       – Да славится Первожрец!..       Дубинщики что-то говорили ему в оба уха, но он не сводил глаз с Сипуна.       – Да славится!..       Самовол поднял кулак над головой, опустил, разжал, обхватил дубину и побежал на копейщиков. Те приготовились к бою. Но его не было. Дубинщики догнали бывшего вождя, схватили за руки и ноги и потащили прочь. Первожрец свысока смотрел на это отступление.       – Он погубит племя! Отпустите меня! Что он сделает с нашими семьями? С нашим родом? Он истребит его! – бывший вождь дёргался и бился, но его держали крепко. – Вы видели камнерезов и их жреца! Что жреческая власть дала им? Что дал им их жрец? Это – мерзость, гибель! И клюворотые станут такими же? Не позволю! Отпустите меня! Не позволю!.. Не позволю... – Самовол говорил всё тише и дальше. Наконец его стало совсем не слышно.       Тишина. Никто не говорил. Одни всё ещё были заколдованы цветами, другие ждали чьих-то ещё слов, третьи эти слова подбирали. Копейщики постепенно входили в полукруг. Видимо, всё обдумав, Первожрец, всё ещё со склонённой набок головой, взял слово:       – Старая злостная власть ушла. Народ признал меня истинным служителем Сипухи, – властитель наполовину кивнул, наполовину поклонился своим подданным. – И я сейчас же отплачу ему за это. Я восстановлю спокойствие племени. Во-первых, всем старейшинам, кроме одного, о котором я выскажусь позже, я полностью возвращаю власть над своими родами и вне их. Во-вторых, я объявляю копейщиков и дубинщиков равными друг другу. Всем им вы должны воздавать одинаковые почести, но более всего тем, которые всегда были со мною и состояли в числе моих верных сподвижников. В-третьих, всякий, кто мог бы нанести ущерб спокойствию племени какой-либо смутой или глупостью, – Первожрец сжал руку в кулак, – в самом скором времени не будет представлять угрозы.       Кулак взметнулся. Уши разрезали воздух. Резкий тычок в ногу.       Забыва упал на землю. Копьё вонзилось чуть выше колена, и из раны обильно потекла кровь. Цвета вспыхнули и закружились с новой яркостью. Цвета раны и крови…       Забыва молил их о спасении. Он хотел просто жить. Жить и видеть их. Всегда. Везде.       Но цвета не подошли к нему. Они равнодушно вращались в воздухе, переливаясь, красуясь перед своим владыкой.       Сверху на Забыву смотрел Сипун. Он перестал наклонять голову и с сожалением улыбнулся.       Забыва с сожалением истекал кровью. Цвета оставили его. Они рассеялись, показались другим и ушли. Он так и не воздал им хвалу, не принёс им жертву. У его жизни не было смысла.       Копьё ударило снова.