С тобой все по-особенному

      Освободить целый день от дел для Аято было огромной редкостью. Сделать это внезапно, не распланировав все заранее — тем более. Тем не менее, едва в имение принесли первые заявки и закопошились по дому слуги, Аято, только проснувшийся и вслушивающийся в щебет птиц, как никогда захотел избавить себя от большинства дел хотя бы на сегодня.       Он уже сидел на веранде, окруженный небольшими стопками документов, и задумчиво прикидывал, как быстро управится с ними, пока под рукой дымилась чашка зеленого чая. Совсем уж сбежать от своих обязанностей он не мог, как бы ни хотел, и уже вот-вот бы принялся за работу, как вдруг уловил краем уха шорох из зарослей на другом конце двора. Оторвав сонный взгляд от бумаг, он осмотрелся, убеждаясь, что вокруг никого нет, и вгляделся в крону дерева. Среди свежих листьев отчетливо виднелось красно-серебристое пятно.       Смиренный вздох вырвался из груди, а на губах появилась крохотная улыбка.       Только один человек не из Сюмацубан каким-то чудом из раза в раз перелезал через забор, проскальзывал незамеченным мимо всех стражников и так неуклюже обозначал свое присутствие.       Аято не спеша допил чашку чая, не спеша собрал бумаги в аккуратную стопку и с предательским удовольствием уложил ее на рабочий стол до лучших времен.       Что ж, в свое оправдание он собирался сказать, что ему не оставили выбора.       Аято вытащили из имения почти что силком; почти что похитив, за одним лишь исключением — в глубине души он, видимо, хотел быть похищенным, потому что в лапы зверю подался добровольно, выйдя прямиком через главные ворота:       — Господин Камисато? — Стражник у главных ворот окликнул его, еле продрав глаза.       — Доброго утра. Не беспокойтесь, просто хочу прогуляться по Инадзуме. Денек обещает быть погожим, не правда ли?       Легкая улыбка через плечо, взмах ладони, и был таков: след его простыл, стоило повернуть за угол.       Озорная улыбка Итто, сверкнувшая перед тем, как он юркнул за валуны, подкупала лучше моры. Для того, чтобы сопротивляться ей, признавал комиссар, он действительно порой был слишком слаб.       Итто победоносно шагал чуть впереди, тактически умалчивая, чем они собирались сегодня заняться. Он никогда не выдергивал его просто так: у о́ни на уме всегда были грандиозные планы на их встречи, и он никогда не заставлял скучать. И все же, сегодня он не выдавал правду до последнего, сохраняя тайну поразительно долго: видимо, подготовил что-то особенное. Что ж, Аято был не против ему подыграть.       Завалив его на траву в тени аралии, когда солнце стало припекать сильнее обычного, Итто участливо поинтересовался:       — Ты опять такой нарядный… не боишься запачкаться? Я, конечно, все карты не раскрыл, но уже говорил тебе, что белые штаны — ужасная идея?       Его рука бесстыдно ползла вверх по бедру, обтянутому белой штаниной, и однозначно замирала в приятной близости к месту, где, если постараться, можно было просунуть палец ближе к теплой коже. Царапнуть ее молочную нежность ногтем: совсем чуть-чуть, только чтобы услышать, как чужой вдох от этого нехитрого движения делился пополам.       Аято хмыкнул неоднозначно и пожал в ответ плечами:       — Это не проблема. Мне не подобает выходить на люди в непристойном виде.       Аято обладал действительно выдающейся способностью — безграничной властью, если уж говорить начистоту — вести мысли Итто в выгодном для себя направлении, если того требовала ситуация. Вот и сейчас: вместо того, чтобы позволить состроить любопытствующее выражение лица и продолжить выяснять, «что же еще для Аято не проблема», подцепил за ремешок на груди и слегка дернул на себя. И того было достаточно, чтобы Итто решил, что мог бы спросить об этом и позже.       Возможно, в следующий раз.       Возможно, никогда.       — Не бери в голову. Иди сюда.       Что ж… да, он и правда вполне мог поинтересоваться этим потом.       Тонкие губы растянула лисья улыбка, утягивая за собой и темную родинку под ними. Итто хотел бы, да не мог сопротивляться, и провожал ее взглядом до тех пор, пока эти самые губы не прижимались к кадыку и не двигались выше. Целуя Аято, он почти чувствовал, как собственный подбородок покалывало там, где эта родинка прижималась к его коже.       Со своим подвешенным языком в компании Аято Итто почему-то становился менее разговорчивым. И дело было не в том, что его рот частенько был занят другим делом, как сейчас; нет, просто… слова как будто были не нужны? А нужные все не подбирались. Умея говорить кратко и выразительно, Аято отсекал любые попытки ему противостоять: полутенью ухмылки, когда Итто отвечал на его вопросы как надо, или изгибом тонкой брови, взметнувшейся под челку на мгновение, когда вдруг слышал что-то занятное. Между ними порой устанавливалась до того приятная тишина, — похожая на ту, когда когда они разыгрывали партию в карты и еще не распалялись, — что пытаться взрезать ее звонким голосом было кощунством. Поэтому Итто молчал больше обычного и старательно брал пример с мастера в этих самых беззвучных разговорах.       А иногда тишина была такой, как сейчас: смятой в вязком, знойном поцелуе, от которого тело плавилось по контуру. И некогда было рассказывать, как здорово они вчера с бандой проучили попавшихся им по пути разбойников, потому что прямо сейчас тонкие камисатовские пальцы тянули Итто к себе за ремень на шее, а его язык скользил вдоль его собственного. Воздух вокруг шел рябью, хотелось окунуть голову в воду, лишь бы остудить — раскаленный полдень только приумножал жар, который курсировал по ним через перекрестки рук и те крохотные, секундные прикосновения кожа к коже, невозможные из-за бесконечных слоев одежды Аято.       Он укусил его за нижнюю губу, и Итто дернулся с неожиданности, да вот только отстраниться не вышло: лишь звякнул жалобно Глаз Бога, за крепление которого теперь держалась чужая рука. Натяжение веское, но аккуратное — и этот контраст, сопровождавший практически все, что делал Аято, в очередной раз сдавливал гортань Итто невидимым хватом поверх кожаного ремешка. В движениях тонких губ почти ощущалась хитрая ухмылка, от которой предательская слабость разливалась по рукам, держащим на весу. Зябкое возбуждение облизнуло позвоночник.       В этот момент Итто вдруг вспомнил, о чем хотел сказать, и внезапно отстранился:       — Эй-эй, Аято, потише, погоди!       Аято попытался вновь притянуть говорливый рот к себе, и Итто оставалось только обозначить расстояние между ними пальцами, легшими Аято на губы. Лазурные глаза изумленно распахнулись.       — Я вообще-то приготовил кое-что для тебя!       — Лишь бы не очередные документы.       Аято бубнил, явно стесненный чужой лапой на рту. Итто отнял руку и перекатился на землю. Трава защекотала живот.       — А?       — Не бери в голову, — Аято снисходительно отмахнулся. Ни к чему сейчас думать о работе: прямо перед ним было кое-что гораздо важнее. — Так что ты задумал?       — О-о, — Итто хохотнул, самодовольно оскалившись, — ничего противозаконного в этот раз, на самом деле, — Аято не успел уточнить, когда речь продолжилась, — я не думаю, что для тебя это что-то новенькое, но надеюсь, что тебе понравится! Ты, Аято, так много работаешь последнее время. Совсем не отдыхаешь…       — Неужто ты так беспокоишься о моем здоровье? — тонкий палец подцепил концы красных прядей и накрутил. Приятное тепло расползалось где-то глубоко в груди.       — А ты сомневаешься?       — Не то чтобы…       — В здоровом теле — здоровый дух! — громкий голос перебил его. В очередной раз, но он не был против. — Если ты, Аято, не будешь отдыхать, то это плохо скажется на твоем настрое. А это повлияет на наши бои оникабуто.       Аято не сдержался, тихо рассмеявшись, и у Итто засветились глаза. Он так редко улыбался и смеялся открыто, без вежливости в голосе и взгляде, и, подери его Бездна, о́ни гордился, что мог быть тем, кто видел Аято таким. Кто мог его таким сделать хотя бы на минутку.       Таким живым.       И они оба цеплялись за эти мгновения изо всех сил.       — Ну, конечно. И каким же образом?       — Ты проиграешь, само собой.       — Да что ты? Разве ты не должен быть рад этому?       — Ты не понимаешь, — Итто снова навис над ним, цокнул языком и вдруг погладил костяшками белоснежную щеку, — это будет нечестная победа. Мне такая не нужна! К тому же… смотреть за тем, как ты побеждаешь, мне иногда нравится даже больше, чем побеждать самому.       — Что ж… Ладно.       Улыбка Аято смягчилась, обозначившись лишь в уголках губ. Итто пустился в рассказы о похождениях их банды, которыми явно хотел поделиться с самого момента встречи. Сухие костяшки продолжали касаться лица Аято, и к ласковым движениям хотелось льнуть. Громкий голос задорно скакал по интонациям, чудным образом убаюкивая.       Аято не думал, что недостаточно отдыхает. Он не мог разделять работу и личную жизнь, потому что они являлись частью друг друга настолько неотъемлемой, что ни одно из слагаемых из уравнения не выкинуть. Он к этому привык. И не считал это бременем — просто делал все, что должно. Это было его существованием, которое он не мог изменить.       Но что было в новизну — то, как их время с Итто наедине ощущалось особняком. Чувства, не похожие ни на какие другие, так плотно и до краев заполняли Аято, что как будто выуживали его из привычного хода времени и пространства. Он словно оказывался в другом мире, где дышалось по-другому, где собственное тело казалось другим. Теми же самыми были только глаза цвета ржавчины, не отрывавшиеся от него ни на мгновение. Его, Аято, якорь, его красная нить, соединявшая тело и разум.       Любовь и неравнодушие для него не были незнакомы. Аяка и Тома тоже заботились о нем, тоже напоминали вовремя отвлечься от нескончаемой работы. Но это другое. Думая об этом сейчас, в тени аралии, на другом конце острова от своего рабочего кабинета, он пытался ухватить за хвост мысль, которая могла бы словами верно истолковать его чувства.       Могло ли быть дело в самом Итто?..       Возможно, он и правда слишком замотался. Последние месяцы дел в комиссии не убавлялось, и он работал на износ.       От прикосновения к мякоти ладони Аято вздрогнул. Итто поглядывал на него из-под полузакрытых век, почти угодивший в полудрему. Он явно прекратил свой рассказ не только что, чего Аято и не заметил.       — О чем ты задумался? Ты будто не здесь.       Аято поймал себя на том, что не услышал из речи Итто совсем ничего — настолько глубоко он погрузился в собственные лабиринты мыслей. Легкий укол вины перестал приносить дискомфорт, когда он перевернулся к Итто лицом и посмотрел ему в глаза, уже собравшись принести извинения — и пропал. И забыл обо всем, что так напряженно ворочалось в голове все это время.       Итто смотрел на него расслабленно, развалившись в пушистой траве, жмурился от бликов солнца, пробивавшихся через крону, и забавно морщил нос. Он водил черным кончиком ногтя по внутренней стороне ладони Аято, щекоча чувствительную кожу, и варварски покушался на то, чтобы стащить перчатку с концами.       Архонты, этот о́ни даже не подозревал, какой обладал над ним властью.       Справедливости ради, многое в рассказах Аратаки цепляло его взаправду. И, боги свидетели, он иногда даже жалел, что состоял в его банде лишь номинально, а не в самом деле. Должно быть, проживать подобные приключения с друзьями весело, даже захватывающе…       Аято подпер голову рукой, безбожно пачкая кипенно-белый локоть травой. Лукавство блеснуло в его глазах, перемежаясь с мелкими осколками солнца, застрявшими в лазурных переплетениях радужек. Интерес в его взгляде всегда был неподдельный — эта часть жизни Итто была тем, что на собственной шкуре он никогда не испытает из-за обязанностей и статуса, и потому обычно впитывал каждое слово жадно, словно слушал о несерьезных потасовках между товарищами последний раз в этой жизни.       Сегодня собственные мысли становились все громче и громче, и Аято, признаться честно, никак не мог с ними совладать.       — Прости. Ни о чем особенном, просто от жары слегка разморило.       Острые ногти влезли под плотную перчатку, сдвинули ткань и потянули дальше. В движениях Итто — потоп из бережности и ласки, почти чуждых мягкой коже. Эти руки не были привыкшими к любви; зная ее, они ощущали лишь тяжесть катаны и хрусткость государственных бумаг, и от контраста по запястьям шли мурашки. Хотя Итто не был опытен в том, чтобы обращаться с кем-то аккуратно, наедине с Аято он будто становился слегка другим. Все тем же великолепным Аратаки Итто, которому море по колено, слегка странным, резким, громким, но будто приобретавшим парочку новых граней, таких неожиданно ему подходящих в их уединении, что тело заливало приятной истомой. Они предназначались только одному Аято, только он один видел его таким; от этих мыслей вдоль позвоночника прошивало спазмом.       В конце концов он стянул перчатку с пальцев и приложил собственную ладонь — комично широкую и жилистую на контрасте с изяществом Камисато Аято — к его, тонкой и бледной. В этом жесте было столько трепетности и нежности, открытости, с которыми кое-кто все еще был на «вы», что даже мутнело в глазах. Итто открывался бесстрашно, шаг за шагом учил расслабляться. Доверять. Открываться в ответ. Показывал, что ему — можно, ему — нужно.       Переплел их пальцы в цепкий замок.       — Хочешь, вздремнем?       — Прямо здесь?       — А в чем проблема? — густые брови на чужом лице забавно дернулись, зубастая улыбка расчертила лицо. Загребущие руки уже тянули Аято на себя. — Боишься, что в штаны гусеница заползет?       Итто был колоритным — одни его красные рога да росчерки на коже чего стоили — но для Аято он был обаятельным настолько, что от него кружилась голова. От его улыбки, широкой и дерзкой, собственные губы всегда растягивались в ответ, и как бы он ни пытался противостоять, каждый раз проигрывал. Его движения, напрочь лишенные изящества, были тем, к чему Аято желал льнуть и чему пытался подражать: накачанные обожанием под завязку, теплые и смелые, они были способны изминать его, как влажную глину; приручать.       Неумелый в аристократичных мелочах, тех самых, к которым Аято с сестрой выросли, он был простым, как монета моры, искренним и свободным от предрассудков и рамок этикета. Почти что путеводной звездой, маяком на горизонте туманного моря. Итто не приходилось делать что-то сверх, чтобы, миллиметр за миллиметром, выпутывать Аято из дипломатической паутины, в которой он погряз по самую макушку.       Он просто… был. И удивительно, но этого было чуть ли не более, чем достаточно, чтобы из-под панциря всезнающего комиссара без страха быть пойманным показывалась та часть Аято, которая все еще боролась за свою «обычность». Та самая, которая не держит оборону, не подозревает; позволяет себе чувствовать больше, чем деловой энтузиазм, и та, которая хочет, чтобы ее кто-то любил просто так, и которую он бы тоже любил. Тоже просто так.       Та, у которой действительно устройство мира куда проще, чем у действующего комиссара Ясиро.       Это один пункт — быть, ну, обычным — из Того-Самого, почти бесконечного списка вещей, которые обходили Аято стороной.       — Из нас двоих из-за гусеницы в штанах закричал бы только ты.       — Эй-эй! Не клевещи!       Точнее, которые были ему доступны лишь наедине с одним-единственным человеком. Тем самым, который в это время уже перевернул их, меняя местами. Теперь голубоволосая макушка Аято была той, что утопала в тени и зелени, и, распластанным под о́ни, он вдруг чувствовал себя как никогда живым и защищенным.       И в его деланной уязвимости, уложенной на лопатки, он получал то самое человеческое тепло, которого так не хватало. Аято обвил руками шею Итто, пропуская серебристые волосы через пальцы, в которых без перчаток чувствительности во стократ больше, и умиротворенно прикрыл глаза. Не улыбнуться не вышло, и Итто поторопился, как ему подобало, сцапать одну из редких — победных, на его всезнающий взгляд — маленьких улыбок, захватить собственной и клыкастой, сцеловать ее до последней крохи. Потому что вот такие улыбки Аято — особенные. Их обязательно нужно было внимательно запоминать.       А у Итто, оказывается, удивительно шелковистые, хоть и тяжелые, густые волосы. Аято никогда раньше не уделял этому должного внимания.       Он зарылся в них на макушке, царапнул короткими ногтями кожу головы, и Итто заурчал, притеревшись ближе. Шелест травы заглушил его довольный вздох, стоило оттянуть пряди чуть сильнее. Аято ухмыльнулся, почти не отрываясь от поцелуя, и огладил шершавую щеку:       — Нравится?       Итто прижал бьющийся пульс губами, плотно уткнулся под острую челюсть носом.       — М-м, — ответный смешок Аято прервался вздохом, когда острые клыки сомкнулись на кадыке. — Да, бабушка О́ни постоянно массировала так мне голову, когда я был маленьким. Хочешь, я и тебе так сделаю? С моими ногтями будет еще приятнее!       Шорох ветра в ветвях принес с собой сильный запах морской соли.       — Было бы…       Замечательно. Замечательно, хотел бы прошептать Аято, чувствуя распирающее щекочущее тепло в груди, если бы Итто не дернулся в очередной раз, не перебил его в своей манере, резко и взбалмошно, благодаря тонкому обонянию вспомнив, о чем говорил десятью минутами ранее:       — Архонты! Ты, Аято! Ты специально меня отвлекаешь, вот точно!       — Ну-ну, никак нет, — он хмыкнул, не пытаясь спрятать улыбку, и провел ладонями по чужой груди. Кожа под пальцами теплая и гладкая, слегка влажная от липкой духоты. — Ты сам на меня отвлекаешься.       — Нет, это все ты со своими… поцелуями и всем этим… — его запал приутих совсем слегка, когда оголенная ладонь скользнула ниже, к животу, к впадинке пупка. Рот о́ни приоткрылся, и мышцы под подушечками пальцев напряглись, выдавая хозяина с головой. Аято по-глупому хихикнул, но вовремя себя одернул. — А-а, вот о чем я и говорил!       Итто поймал чужие руки, заведя их наверх, и состроил серьезное лицо, взывая Аято к послушанию.       — Ладно-ладно, прости?..       — Брось, — Итто фыркнул, вернул цепкий взгляд к чужим голубым глазам. — Теперь ты не сможешь помешать мне договорить. Так вот… нам придется слегка прогуляться, но я думаю, что это не проблема! Правда, отправиться придется уже сейчас, иначе мы не успеем к закату. Если что, я понесу тебя на руках.       Аято выпустил смешок и принял собственное поражение. Не то чтобы он собирался сопротивляться.       В догонялках с собственным отрядом Сюмацубан для Аято всегда было что-то уморительное и будоражащее. Итто понятия не имел, что чаще всего кое-кто за ними да подсматривал, но в этот раз у комиссара Камисато был собственный план по избавлению от хвоста. Конечно, можно было просто приказать им отставить слежку, но… было бы в этом хоть немного от того задора, в котором заходилось сердце, когда Аято шалил аки деревенский мальчишка?       В конце-то концов, когда еще он мог паясничать?       Возможно, допускал он, его ниндзя негласно попросту принимали правила игры и специально позволяли обвести себя вокруг пальца, как дурачков — Аято ни секунды не сомневался в профессионализме людей, которых сам же принимал в ряды своих шпионов. В любом случае, это было на руку всем. Тем лучше. Без лишних глаз он мог заняться тем, что не позволил бы себе ни при каких других условиях.       Например, позволить вальяжно снять кимоно, перекинув через предплечье, и расслабить узлы, потому что официальные одежды буквально варили его заживо в такую погоду. Оголяться по пояс подобно Итто во время прогулки он не решался — все-таки, как ни крути, он все еще глава комиссии Ясиро, и не собственным ниндзя, так простым инадзумцам он не желал случайно попасться на глаза в таком виде. Тем не менее, больше вольностей во внешнем виде он любил ощущение, что никто не пожурит его. Больная тема для Аято, и он находил отдушину в компании Итто: здесь его вынуждали себя отпускать, потому что без заливистого хохота или случайно вырывающегося кряхтения тут и там легкость, запертая внутри, почти вызывала боль тем, как много ее накапливалось.       Итто волшебно отвлекал его от тяжелый раздумий. Лепеча о том о сем, он держал его за руку, покачивал ею туда-сюда, дергал, и Аято был благодарен ему безмерно за то, какой он есть. Ощущение, словно он сбежал от внимания родителей за пределы имения играть в темари с деревенскими детьми, было похожим на то, что он ощущал сейчас, только вместо развлечений — тайное от всех свидание с самой неожиданной кандидатурой (хотя кто-то мог бы поспорить о его неожиданности), вместо родителей — цепкая сестрица и управляющий поместьем, вместо наскучивших занятий боевым искусством с отцом — кипы ждущих своей участи заявок, прошений.       Потом, все потом. Селестия свидетели, Аято нуждался в перерыве.       Он крепче сжал пальцы в теплой хватке о́ни и слегка ускорил шаг, когда на горизонте показалась вода. Он даже не уследил, куда его тащили, но у него не было причин переживать или не доверять. Только не Итто.       Признание самому себе, что как раз ему, Итто, он бы доверил прикрывать свой тыл, под дых ударило удивленно-восхищенным выдохом.       Вскоре они вышли на берег у равнины Бякко, и в бухте, пришвартованный недалеко от берега, покачивался… волноход.       Итто обернулся через плечо и многозначительно посмотрел на Аято.       Итто…       Итто где-то раздобыл волноход.       Одной лишь Селестии известно, где он научился им управлять и почему никто до сих пор не лишил его такой игрушки, но азарт в его глазах сиял ярче солнечных бликов на водной ряби. Аято прыснул в ладонь, когда осознал в полной мере, чем его подстрекали прямо сейчас заняться.       О семеро, он был в восторге.       — Залезай, Аято. Как ты смотришь на то, чтобы дойти до берегов Сангономии?       Хохотнув, он ухватился за протянутую руку и уверенно ступил на борт.       — А ты дашь мне порулить?       — Ты… что, умеешь?!       — А ты научишь?       Аято скопировал девичий жест — склонил голову к плечу, лукаво улыбнувшись, и дернул Итто за браслет, болтавшийся на запястье. Аяка невольно научила его этому: она использовала самые грязные приемы на старшем брате, если очень хотела сделать то, что он мог не одобрить. Это работало безотказно с ним, и сработало безотказно с Итто:       — Ну еще бы! Величайший Итто Аратаки не откажет, когда кто-то нуждается в его помощи!       Лодка казалась слишком маленькой для двух взрослых мужчин, но они каким-то образом поместились. Внутри пахло морскими водорослями и слежавшейся тканью, и Аято всего на мгновение с жалостью подумал о том, что Томе придется помучаться с его костюмом еще больше. Благо, внутри они были совсем недолго: Итто встал у штурвала, и волноход помчался седлать морские волны, а Аято не был бы собой, если бы остался сидеть внутри.       Наруками очень быстро потонул в дымке, став похожим на тяжелое дождевое облако на горизонте, а впереди уже переливался сиреневой бирюзой Каннадзука. Морской воздух неприятно щекотал ноздри и трепал волосы, но вместе с тем заставлял сердце бешено стучать по ребрам, а когда они подлетали на особенно крупных волнах, и делать кульбит. Грудная клетка казалась слишком узкой для того, чтобы в нее помещалось столько чувств и настолько взволнованное сердце сразу.       Итто притянул Аято к себе за плечи и заливисто захохотал, когда они вырулили на открытую воду. Вокруг лишь кричали чайки где-то над головами и сияло жаркое солнце, вода пузырилась пеной на гребнях. Адреналин в крови бурлил, хотелось сделать что-то безумное — прыгнуть в море, залезть на крышу волнохода, повернуть в сторону таинственного Цуруми и размяться с парочкой хиличурлов, а лучше дойти до Сэйрая, отыскать самых сильных жуков и устроить ожесточенный бой в полевых условиях, прямо на земле или на какой старой потрепанной бочке под грохот заоблачных молний. Возможно, слегка зацепить рукавом кимоно острые ветки, чтобы с лицом нашкодившего ребенка подхватиться волной громкого смеха Итто, когда тот смотрел бы на эту картину: подцепленный на крючок и растерянный Аято, обязательно с листком, застрявшим в волосах.       Нет, мельком подумал он, это было бы слишком вопиющей шалостью. Достаточно было того, что они делали сейчас: рассекали по ярко-голубой глади явно быстрее позволенного, явно наплевав на инструкции по безопасности. Явно напрочь оторванные от жизни где-то там, пускай и ненадолго.       В том самом другом мире, где по-другому все, кроме лающего смеха о́ни над ухом и цепкой хватки на плече, прижимающей к горяченному торсу.       Аято вдохнул полной грудью, расправляя диафрагму на всю ее мощь, зажмурился и звонко засмеялся, обнимая Итто за бок.       О семеро, он был в восторге.       Он, стало быть, впервые чувствовал себя таким окрыленным и в действительности счастливым.       И это, оказывается, такое приятное чувство.       Непонятно, что в этот день отличалось от их обычных встреч, когда Аято снова и снова по-взрослому игнорировал пару стопок важных бумаг. Может, дело было в том, что волны набегали на песчаный берег иначе, с шипением тише обычного, и этот морской гул раздавался в голове, выдавливал чувство времени и реальности. Может, в том, что ветер к вечеру совсем не шумел в ушах, и стояла непривычная для берега тишина. А, может, дело и правда было в Итто.       В глазах его, похожих на два спессартина, ржаво-пурпурный закат тогда отражался как-то по-особенному красиво. Аято сидел, облокотившись на валун, и, пока прохладная вода облизывала ему щиколотки, неотрывно следил за тем, как Итто прочесывал пальцами слипшиеся от соли волосы. Он старался захватить каждую мелочь в его образе, не упустить из виду ни одну деталь. Стремление отпечатать в памяти каждую секунду этого дня, этого вечера, стало единственным, что не позволяло ему прикрыть в умиротворении глаза и прижаться щекой к теплому плечу, задремав.       Итто невыносимо красивый, безбожно притягательный, особенно если разглядывать его вблизи, и Аято был, похоже, влюблен в него даже посильнее, чем сам думал. Мысль, стучавшая в висках набатом, однако, как-то органично улеглась, словно ей было приготовлено самое комфортное место в его черепной коробке — где-то аккурат в подкорке, откуда ни высечь и не выжечь.       От долгой ходьбы и прыжков по волнам приятно гудели мышцы, на шее тут и там холодили кожу прохладные капли. Аято чувствовал сразу так много всего — нервные окончания готовы были перегреться или сразу перегореть, — и не находил в себе сил пресечь этот поток, потому позволил себе просто выдохнуть и позволить чувствовать.       Всего один раз ведь не навредит, так?       На пляже не было ни души, и Итто привычно копошился под боком, издавая уйму звуков, и если обычно от шума у Аято под конец таки начинала болеть голова, сейчас он был бы совсем не против задержаться в этих мгновениях чуть дольше, чем на жалкие пару секунд.       Потому что Итто дарил ему чувство свободы. Он беззастенчивый и открытый, он брал от жизни все, что она давала ему, и уж точно не был озабочен столькими проблемами, как Аято, и тащил его за собой — туда, где вместо одиночества есть крепкое плечо рядом, туда, где пятно на коленке не порицается; туда, где его с радостью поймают в медвежьи объятия и утопят в любви. Возможно, слегка дикарской, но подери его Бездна, Аято нуждался в этой любви едва ли не сильнее, чем в кислороде.       Он прихорашивался, поправляя ремешки на груди, и в золотистом закатном мареве его гладкая кожа чуть не сверкала. Красивый, снова подумал Аято, и почему-то пустынность пляжа почти заставила его расколоться из-подо льда, к которому он уже прирос намертво, растрогаться, но Итто в очередной раз его спас от погружения под слой собственного вороха… чего-то. Гнетущих эмоций, ощущений, чувств, мыслей — всего сразу.       — Аято-о-о-о, — протянул голос над ухом, пальцы пощелкали у него перед носом, — ты устал?       — Совсем немного, — признался он, таки укладывая голову на подставленное плечо, — но это просто из-за целого дня на свежем воздухе. Мне хорошо.       — Ты выглядел таким уставшим утром, — задумчиво озвучил Итто, устремив взгляд куда-то вверх. Через секунду — весь подобрался, развернулся, поднял потяжелевшую голову Аято и ухватил его за плечи. — Ты слишком много работаешь. Тебе точно нужно больше отдыхать.       — Так все-таки переживаешь?       — Конечно, — прозвучало без тени сомнения, искренне, да так, что сердце в очередной раз обдало обжигающей волной нежности и благодарности, — это же ты.       Все-то у Итто было так просто. Аято понятливо хмыкнул, слегка дернув улыбкой, и поднял глаза на о́ни. Положил обе ладони ему на щеки и притянул к себе, мягко столкнувшись лбами.       — Спасибо тебе.       Все-то у Итто было так просто, но все же они и правда понимали друг друга без слов: в это «это же ты» на выдохе было вложено столько же чувств, пускай и не разложенных по полочкам, сколько могло поместиться разве что на целом небосводе, заменив собой звезды.       — Ты что-то совсем размяк, — Итто опустил голос до шепота, передвинул ладони на лопатки, пригладил выпирающие углы.       — Просто устал, — прошептал ответно Аято, выглядывая в глазах напротив успокоение и поддержку персонального розлива.       И ведь выглядел.       — Мне действительно нужно было отдохнуть. За это я и благодарю тебя, да и не только. Вообще за все.       — Я понял-понял, Аято, — довольно улыбнулся Итто, так и не отодвинувшись от чужого лба, — вместо благодарностей мог бы просто меня поцеловать, как ты обычно делаешь.       Итто позволил уронить себя на теплый песок и довольно засмеялся. Он попытался сказать что-то еще раз, но Аято не позволил, только перехватил звонкий голос губами, языком, как от него и ожидали.       В этот раз он отчетливо чувствовал, что никак не мог бы остановиться на одних лишь поцелуях. От одежды они избавлялись не глядя; каждый ремешок и завязка были изучены до того досконально, подробно, что можно было бы с первой попытки нарисовать их положение на листе бумаги с закрытыми глазами. Аято вел самыми кончиками пальцев по груди, зная, что следует прямо по узорам на теплой коже, прямиком к укромно расположенной застежке на одном из ремешков: дерни его, и вся заумная конструкция поддастся куда проще. Это было что-то привычное и, сказать честно, успокаивающее — раздевать друг друга, раздеваться самому, чувствуя укусы острых клыков на плечах и губах, и греться в крепкой хватке рук, которые не давали и шанса на побег. Ну, не то чтобы Аято хотел сбегать.       Итто смотрел на него жадно и нетерпеливо, не отводя взгляд и ерзая под прикосновениями пальцев. Кожу холодил ночной бриз, но изнутри она подогревалась до той степени, когда касаться ее было почти больно. Песок царапал Аято спину, а по груди скользил чужой прохладный язык, обводя соски и щекоча, поджигая кожу там, где ее касался.       Губами Итто повел по шее, к уголку челюсти, и почти уронил Аято, но в последний момент ловко подмял под себя. Он не оставлял на коже синюшных следов, пользуясь острыми клыками осторожно, играючи, но от них передергивало не хуже, чем от легких ударов тока, и это же напряжение Итто пускал по его бедрам, тесно стискивая их широкими ладонями. Вжимаясь грудью в грудь, Аято чувствовал, как тяжело и быстро сердце гоняло кровь под ребрами о́ни. Чужое предвкушение покалывало в конечностях, резонировало с собственным — болезненно-необходимым, почти отчаянным.       Из бесконечных карманов на откинутых в сторону шароварах когтистая ладонь выудила масло, и тут Аято было бы впору пустить шпильку, но мысли витали где-то далеко отсюда, и даже не в душных стенах рабочего кабинета, а выше — примерно там, где летали птицы и было не слышно нескончаемого гомона ежедневных дел. В голове приятно гудела пустота.       Это было тем, ради чего он жил, если отбросить, наконец, в сторону все формальности: кровь закипала в венах, заставляя тело дрожать, а от ощущения себя здесь и сейчас, живого, чувствительного, как оголенный провод, окунутого в мир за пределами долга-службы-обязанностей, кружилась голова и мутнел взгляд. Самый подходящий момент для того, чтобы позволить влаге скопиться в уголках глаз от переизбытка… всего.       Итто сам откупорил темный пузырек. Его свободная рука подхватила чужую ладонь, он прижался во влажном поцелуе к внутренней стороне, там, где тонкой трещинкой проходила линия жизни по белой коже. Следом за поцелуем на кожу полилось масло. Он бережно размазал его по ладони Аято и раздвинул ему бедра.       Если бы они были не на улице, Аято обязательно бы сначала обвел языком свернувшиеся в кольца линии на боках Итто и те, которые скрывались на крепких бедрах от чужих глаз, прежде чем позволить заняться собой. Сейчас он ограничился только скользкими пальцами, но и за это уже получил по ним шлепок:       — Прекрати, — Итто сдавленно усмехнулся, толкая ладонь Аято ему же между ног — ближе к делу, — это щекотно.       — Ладно, — он миролюбиво вздохнул, прикрыв глаза, и первый палец протолкнулся внутрь.       Широкие ладони гладили его бедра и впивались кончиками ногтей в мякоть ягодиц. Итто целовал его внизу живота, прикусывал внутреннюю сторону бедра, гладил непозволительно близко — ну же, еще чуть дальше, ну; от этого поджимались пальцы на ногах. Аято постарался сконцентрироваться на том, как о́ни буквально был везде: вот уже дышал ему на ухо, вцеловывая свое обожание тому под челюсть, притискивал ближе, кожа к коже, раскаляя тело до предела.       Аято, самостоятельно доводя себя до мелкой дрожи в мышцах, вскоре добавил второй и третий палец. Они входили гладко, раздвигали тугие мышцы уверенно, но не спеша. Ему не требовалась особая подготовка — он подавался навстречу сам, раскрывался. Итто поощрял каждую его реакцию щедро и искренне, притирался в ответ, множил его нетерпение.       Они целовались лениво, но глубоко и мокро; неизвестно, сколько времени прошло с тех пор, как они дышали последний раз, но ощущать чужие губы на своих вдруг оказалось куда более необходимым, чем что-либо еще. Аято топил освободившиеся руки в серебристых волосах, притискивал ближе вновь, потому что это то, в чем он нуждался: в той всеобъемлющей любви, — он все еще слегка неуверенно прокатывал это слово в мыслях, когда стоило дать определение собственным чувствам, — что вдруг прорвалась наружу, и которой было так много, что он неистово желал поделиться ею с тем, кто стал катализатором, запустившим в его сердце такую неконтролируемую реакцию. Оно, взволнованное, билось о ребра, как молот о наковальню: тяжело, удивительно размеренно, сильно.       Итто ахнул, когда Аято, приподнявшись, вдруг оставил поцелуй у него на солнечном сплетении, аккурат в центре рисунка на груди. Он никогда особо не нежничал — забота, накопленная в его груди, до недавнего времени вся целиком и полностью принадлежала лишь Аяке, за жизнь которой ему пришлось взять ответственность, и он не был уверен, как проявлять ее с другими людьми. Было странно осознавать, что в его жизни теперь был еще один человек, которому эту заботу хотелось дарить, с которым тело само требовало это самое нежничать, и, быть может, Аято действительно слишком устал, чтобы сортировать собственные реакции тела и мысли, но он нежничал и добровольно тонул в ответной ласке, которую Итто с жадностью и рвением возвращал в удвоенном размере.       Он толкнулся внутрь долгожданно, с томительным предвкушением. Аято приподнял ногу, и о́ни ухватил ее под коленом, толкнулся вновь. Аято довольно выдохнул, когда обжигающая истома разлилась от бедер по всему телу.       Это было хорошо. Потрясающе. До звезд перед глазами.       Тех же самых, что первыми уже зажигались на небосводе над их макушками.

***

      Аяка подняла на уши все имение и чуть было не послала стражу на поиски, когда Аято вернулся. Было далеко за полночь, когда он показался на веранде. Белые штанины тут и там были в мазках от травы и мокрые по колено — кто-то не рассчитал траекторию, и им пришлось шлепать до берега от волнохода, вспахавшего дно брюхом, по отмели — растрепанная прическа и такой осоловелый взгляд, какого у главы комиссии Ясиро еще никто не видел.       — Архонты, что с твоим внешним видом! Ты в порядке?       Девичья хватка Аяки походила на девичью только размером ладони. Аято почти засобирался сморщиться в притворной боли, когда тонкие пальчики стиснули его собственные.       — Ты такой безрассудный иногда, — случаи, чтобы Аяка, его драгоценная и безобидная, как кристальная бабочка, Аяка, повышала голос даже слегка, можно было пересчитать по пальцам одной руки. — Ты вообще можешь представить, как я волновалась?       — Со мной все хорошо, Аяка. Тебе не стоило так беспокоиться обо мне. Я вполне в состоянии позаботиться о себе, ты же знаешь.       — Ты пропал на целый день, никому ничего не сказав. Где ты был?       У нее глаза на мокром месте, а еще кулаки сжаты в испуганной злости. Возможно, Аято ощутил укол вины за тревогу сестры, но в его голове все еще шумели волны и искрил чужой смех.       И руки.       Чужие руки, шершавые от налипшего на них песка, шлифующие его грудь и ноги.       — Прости.       На кончиках пальцев тлела бархатистая мягкость рогов о́ни, которые тронь — и Итто растекался, весь размягчался от ласки, вложенной в прикосновения. Он сжал пальцы в кулаки, силясь сохранить фантомное тепло, и лишь вздохнул, имитируя высшую степень раскаяния перед сестрой.       Аяка только последний раз недовольно взглянула, а потом скрылась в своих покоях, оставляя нерадивого брата на попечение управляющего.       Взгляд его тоже был слегка взволнованным, но Тома умел держать себя в руках куда лучше младшей госпожи Камисато. Он лишь поджал губы и пропустил Аято вперед, чтобы помочь ему подготовиться ко сну.       — Тома, ты тоже осуждаешь меня за такое безрассудство?       Вопрос был задан не с целью уколоть управляющего, и Тома это знал. Такие провокации были привычными, вполне в стиле обоих Камисато. Они встретились взглядами в зеркале — у Аято хмельная улыбка и расслабленный взгляд, разморенный. На щеках даже в тусклом свете небольших светильников сиял румянец, который можно было получить только после целого дня под палящим солнцем.       Вид у него был отдохнувший, у Томы чуть не вывелось в мыслях «залюбленный». Это было не его ума дело.       Он склонил голову и с усмешкой подошел к комиссару, протягивая чистую одежду для сна.       — Никак нет, господин. Мне радостно видеть Вас таким счастливым. Но, знаете, в следующий раз лучше оставьте молодой госпоже записку, чтобы она так не волновалась.       Аято только удовлетворенно хмыкнул, и взгляд в этот момент был у него какой-то особенный. Тома поспешил оставить его наедине, и по пути к своей комнате все никак не мог выбросить это из своей головы.       Он смотрел… благодарно. Не так, как обычно: «спасибо за помощь, Тома» или «ты молодец, Тома». А будто бы… благодарно по-другому, знаете? Словно между ними параллельно словам шел куда более важный разговор.       Томе осталось только размышлять, тот ли, на кого он думает, так благотворно влиял на его господина.       Не то чтобы он был против. Вовсе нет.       По его скромному мнению, для господина вряд ли найдется кто более подходящий во всем Тейвате.