Путь варга-2: Хищные пастыри

МЕЛОНИ ДРАККАНТ       — Боженьки. Прогрессисты, Кровавые, фанатики из Зелёных с мутными пузырёчками и до кучи ещё миссия по спасению терраантов — я никого не забыл?!       — Эй!       — Ах да, ещё кучка прогрессивных девиц под эгидой огня, чайки и с туманными планами.       — … Вполне у них ясные планы — скандалы дебоширить и беспорядки безобразничать!       — …не говоря уж о том, что главная у них теперь вроде как Кани.       — Ах-ах, сладенькие, может статься, здесь есть кто-то ещё. Кажется, я видела феникса, высоко-высоко в небесах… И я говорила тебе: на весенних тропах может скрываться всё что угодно.       — То-то комплект пока что неполный. Надо бы пригласить Кормчую, ребят из Гильдии Охотников, мою бывшую …       — Аха-ха, по-о-адать мне Шеннета на розовом драконе!       — Крысолова, — с надрывом в голосе продолжает Пухлик, — королеву Трозольдию, Айриана Лютниста, Дерка Горбуна…       — …пиратов побольше, и чтобы позади раки, да через буераки, да на хромой собаке!       Палатка трещит от звуков и запахов. Пухлик после выяснения обстановки подался в стенания. Его дочурка орёт от радости огненной чайкой. Конфетка то и дело с ласковой миной подсыпает перцу. От неё несёт сладким жасмином, зельями и кровью — пробивается даже через оглушающий запах роз.       И даарду. Лесной дух просачивается через розы — дух сырости, сплетённых трав и коры. А у Морковки, который меня сюда приволок, — вина пополам с тайной на лице.       Тайна имеет отношение к запаху Шипелки. И к молчаливому верзиле в балахоне. Янист пялится на Верзилу виновато-преданным взглядом. Как болотный сторожевой, который сорвался с цепи и удрал гулять по дворняжкам — на хозяина.       Мясник слева от Верзилы трогает розу. Внимая руладам Пухликовского семейства.       — …и если я верно понимаю — уже меньше чем через час грянет местная феерия, а с ней начнётся общая резня, так?       — Нойя говорят — глядишь верно, словно феникс с небес. Давайте подумаем, жемчужные мои … Прогрессисты собрали этих несчастных здесь, чтобы получить свою бойню. Они машут перед варгами-на-крови своим Днём Кнута, словно таяста — хвостом перед клювом у снежной совы! Откликнутся ли те? О, если они так безумны, как одна варгиня, с которой мы встретились недавно в Тильвии, на окраине Вирских лесов…       — Да я умоляю, — а где они были на недавних ярмарках, а?! Там же, вроде, куча обиженных зверушек? Слухи ходили — будут, так я что-то ни одного не видела.       Балбеска говорит о Кровавых, как о редком сорте фиников, который какие-то сволочи не довезли до прилавков.       — И разве это не может быть вызвано тем варгом, с фениксом? Тем, кого называют Истинным и у кого прибавляется поклонников? Ах, если это он запретил Кровавым — конечно, они могут здесь не появиться…       — …поспорим на что-нибудь весеннее?       — Нет, медовый. Гриз сказала — Кровавые здесь, значит, они здесь. И даже если они не собираются атаковать — если прогрессистам настолько нужна была бойня…       — Они подстраховались, угу. Может быть, и не только с этими чудиками из Справедливо Зелёных, или Зелёной Справедливости, или вир их знает — как их там.       — И есть предложения — что делать?       — …ноги.       Грызи слушает молча. Настолько молча, что, едва глянув на неё — начинаю захлёбываться тишиной. Она сейчас где-то там, за фортами и бастионами, и глаза у неё похожи на бойницы. В них кипит что-то опасное, в этих глазах. Иногда мне хочется, чтобы она не прерывала трескотню остальных.       — Лайл. В твоём духе.       — А, да заткнись, ты всего лишь телохранитель! Есть другие предложения? Лично мне кажется, с учётом количества народа на площади, и того, что власти явно не на нашей стороне, и всего остального — поделать вряд ли что-то можно, а? Разве что, знаете ли, если кому хочется утворить чудовищную глупость, да ещё крайне уголовного характера…       — Боюсь да, Лайл.       От спокойствия Гриз во рту пустынно, как в Дамате.       — Понимаешь ли, я испытываю дикое желание совершить кое-что ужасно глупое. Видимо, чудовищно безнравственное. Да, и к тому же просто крайне уголовного характера. После чего нас, с очень большой вероятностью, арестуют. Возможно, посадят. Возможно, надолго.       — Возможно, не всем это будет в новинку, — укус от Мясника.       — Это да, — кивает тип в капюшоне. — Но всё равно в тюрьму опять не хочется.       Морковка и до того давился воздухом, а тут уходит в полное удушье.       — Да на месте Рифов я бы уже боялась! — горланит Балбеска. — Так кого надо пришибить? Уработаем местного мэра, грабанём под шумок банк?       — Я намерена сорвать День Кнута. До феерии.       Грызи это выговаривает с таким лицом, что Гроски только смотрит на неё и делает губами «Пу-пу-пу-у-у-у». Понимает, что разубеждать — дохлый номер.       — Хочешь сбить им красоту постановки, а? Работать придётся быстро. Убрать людей с площади, со зверями что — усыпить? Зелёные-Справедливые точно растеряются, агенты прогрессистов могут начать запрашивать инструкции. Вопрос насчёт Кровавых…       — …попытаюсь решить я.       Она плохо говорит это. Отстранённо, ровно. За этим тоном, как за кованой железной дверью, — жертва.       Мясник смотрит на неё, растягивая губы в улыбке. Морковка перехватывает улыбочку — и становится бел.       — Гриз, если ты…       — Янист. Поможешь со спасением даарду. Не обсуждается. Мел, вырубаешь Зелёных, я так поняла — они будут с метками?       — Если единственный умный не сплохует — то да.       — Вырубаешь снотворным, по пути смотри обстановку. Если что подозрительное — по ситуации. Опасных зверей с Амандой тоже глушите сонным, сколько есть — мало ли что.       Сонного придётся перехватить у остальных: при себе маловато, а Конфетка не даст. Она цокает языком, перебирает что-то у себя в сумочке: «Сто лет я так не развлекалась по весне».       — Да, к слову. Если кому-то не захочется влезать при таком раскладе…       Не влезать хочется только Пухлику, но тот косится на Конфетку и разводит руками со вздохом:       — Ладно, я-то с Рифов уже бежал… Инструктаж?       — Вы с Рихардом на общем прикрытии. Убираете охрану, если полезут, Рихард — напоминаю, — не убивать. Вот ещё что. Что-то неясное там с этой лавкой, где Справедливым выдавали кровь. Как ты сказал? С улыбающимся окороком? В общем, если будет возможность пробиться и посмотреть — там может быть что-то важное.       Пухлик кивает, но вид у него подозрительный. Поглядывает на доченьку и вот-вот разразится в том духе, что ей же не следует, она ж новичок. Но тут Грызи разворачивается к Балбеске и чеканит:       — Кани. Дичь!       Крыша-Куку сбивается с ожидающего подпрыгивания.       — А-э-э-э… я должна ловить дичь?       — Нет. Творить. Ты же теперь главная у местной шайки беспредельщиц? Так вот, нужно, чтобы здесь воцарился хаос. Чтобы местные заговорщики не знали, в какую сторону оглянуться. А зеваки захотели быть отсюда подальше. В общем, мы все в твоём распоряжении…       Рыцарь Морковка издаёт несчастный звук. Грызи оглядывается на него и договаривает потише:       — …только постарайся, чтобы хоть что-то осталось от города.       Глаза у Балбески начинают расти, как у шнырка, который увидел мешок с горохом. Потом в них появляются нездоровые огонёчки. Успеваю зажать уши руками.       — Уи-и-и-иха-ха!       Вопль Балбески прорывается через ладони. За воплем следует про «лучший день в жизни», «подарки на все забытые Перекрестки» и «ты прям как стадо добрых фей!». Под эту музыку Крыша-Куку выпинывает со своих мест Мясника и Верзилу. И тащит в угол палатки нойя «Творить тёмные замыслы». Отнимаю ладони от ушей, и из угла долетают обрывки творчества: «…на полную катушку!» и «Ах да, что-нибудь нужное мы непременно разыщем вот тут, в сумочке»…       Легко можно было бы услышать всё полностью. Только это последнее, чего я хочу.       Пухлик передаёт мне часть своего снотворного. С единственной репликой.       — Вообще, если учитывать то, что здесь намечалось… то да, проще город уж добить.        Грызи отдаёт всё своё снотворное. Этим только усиливает подозрения. Морковка тоже что-то такое учуял и топчется вокруг неё нервно.        — Надеюсь, ты не собираешься…        — Небольшой разговор, — обещает Грызи с таким спокойным пожатием плеч, что хочется взвыть. — И только.        «…под зельем… кристалл…», — доносится из угла палатки. «…розы, ха — неплохо придумано!» И ещё: «Не хотелось использовать, да-да-да, но для такого случая…»        — Может начаться давка, — говорит Пухлик, прерывая планы Морковки по сотням «О, Гриз, будь же осторожнее». — Там куча гражданских. Дети. Калеки. Даже при отсутствии резни — если толпа как следует пуганётся…        — Пыталась связаться, — отвечает Грызи тихо, — с тем, кто дал нам наводку. Он не ответил. Но очень надеюсь, что предусмотрел эвакуацию. Должен был предусмотреть.        Отвратно — что приходится надеяться на таинственного незнамо-кого. Да ещё на Балбеску, которая отлипает от Конфетки. С таким сияющим видом, что ёжится даже Верзила.        — Аманда, поливай! — нойя тут же выскакивает вперёд с зельем и воркованием:        — Редкий состав, сладенькие, редкий и дорогой, это «Воровской глазок»: затрудняет распознавание лиц. Капельку на голову, провести по волосам… вот так, да-да, всем будет казаться, что вы похожи на кого-то другого, кого-то знакомого, ах-ах, как жаль, что готовить долго, а употреблять можно редко, такие нехорошие побочные действия… Ох, и никто не страдает запорами? Если зелье не выведется к исходу суток — все волосы повылезают, так неприятно, ах!        Втираю прянопахучее зелье в волосы. Настраиваю Печать так, чтобы магия «принюхалась» к запаху и не забивалась им. Конфетка порхает по палатке с пузырьком и рассуждает о крайне вкусных черносливовых кексиках. Как минимум у Морковки и Пухлица физиономии такие, будто кексы с черносливом нужны им уже сейчас.       Балбеска взирает на этот бардак с видом полководца.       — А теперь мне нужны кристалл звука, бутылка рома и Рихард Нэйш! — из запрошенного есть только Мясник, потому Балбеска хватает его под руку и вздыхает: — Ладно, уж что есть то есть. Хватайте розы — и погнали!       — К-куда? — слабо спрашивает Морковка.       — На сцену, конечно, дичь творить! И это — если кто хочет раздеться, не стесняйтесь!       Верзила в капюшоне коротко поминает Единого. Рыцарь Морковка поминает того же, но явно длиннее и мысленно. Янист явно в панике. Пока волочится за Грызи с охапкой роз.       Топаю через море запахов и воплей. Сценическое безумие в воздухе. В руках охапки колючего-пахучего, впереди подгоняющий голос Балбески. Вокруг толкаются ряженые музыканты-танцоры-актёры. Где-то впереди — озабоченное кудахтанье: «Вы кто? Вы что? Зачем цветы?» И ответный вопль Пухлика: «Сказано срочно! Ничего не знаю, нам приказали! Вы бы лучше воздушного грузчика добыли, чем нас гонять! И живо, главный там в бешенстве!»       Потом впереди ещё кто-то спрашивает, что мы тут забыли — ему отвечает Мясник:       — Это у вас звуковой кристалл? — и шорох оседающего тела. На ходу переступаю через усача во фраке. При выходе на сцену переступаю ещё одного — местный охранник, к губам пристало полкренделя. Пытался подкрепиться, наверное.       Вываливаемся на сцену, в весенний полдень. Музыканты заканчивают сыгровку, недалеко плывут в воздухе призывы посмотреть на «ужасных диких даарду». Зонтично-шляпное стадо колышется, и из-под него выглядывают пресные лепёшки лиц.       В глазах плывёт, в коленях глупый мятный холод.       Ненавижу сцену. Театры. Арены. Не терплю, когда на тебя пялятся все и каждый. Так, что ты ощущаешь запах взглядов. Их липкое, дрянное любопытство.       У Балбески с этим проблем нет. Нойя шуршит юбкой к музыкантам, Мясник объясняется ещё с какими-то охранниками (позади охи и звуки раздачи по уязвимым точкам). А пухликовская дочка активирует звуковой кристалл на максимум. И орёт в него так, что нас чуть со сцены не сносит звуковой волной.       — Всем стоять, никому не двигаться! Это развращение!       Пресные лепёшки внизу начинают лупить себя по ушам. То ли не понимают, ослышались или нет. То ли просто оглохли.       — Площадь захвачена! Мы банда Похотливого Шнырка из Велейсы Пиратской! И мы вам покажем — как шнырки размножаются!       Вопли Балбески сверлят мозг. Морковка (который явно не подписывался вступать в банду Похотливых Шнырков) издаёт тихие стоны. Пока Балбеска кратко, но со смаком описывает, как мы тут попрём добродетель всем и каждому местному.       — В вир постулаты и кодексы! — завывает она. — В вир королеву! Да начнётся ор-р-р-гия!        Дальше Крыша-Куку действует на «раз-два-три».        На раз — ржёт как маньяк.        На два — выкидывает перед собой розы и поливает их огнём с Печати.        На три — хватает подошедшего Мясника за лацканы пиджака и засасывает в поцелуй.        Стадо внизу немеет на три секунды. Потом там нарастает шум. Возмущение-поражение-непонимание, которое силится воплотиться в вопросительное «Му-у-у-у-у?»        Палач ухитряется наклонить Балбеску, обхватив её под спину и придав поцелую вид лёгкой порнографии.        Стараюсь не блевануть изо всех сил. Сдавленный звук справа — Морковке нездоровится. Рядом с приподнятыми бровями стоит Грызи. И смотрит на Пухлика. У того поперёк всего лица значится «ХОЧУ РАЗВИДЕТЬ».        — М-м-м-мц, ето шамое, — чревовещает Балбеска непонятно какой частью организма, потому что рот у неё прочно занят Нэйшем. — Мы шо, оджни долвжны это вшё?! При-м-м-мц-ц-ц-цсоединяйтесь!        Морковка воображает себе что-то не то, потому что начинает бочком ползти по сцене от чокнутой парочки. Но его с решительной миной перехватывает Грызи. И утаскивает в поцелуй, излучая деловитость. Янист сигналит алым и неловкостью.        На Пухлика тем временем напрыгивает нойя, и на сцене становится больше тошнотных сцен.       Толпа внизу визжит и орёт так, будто им показали сморщенный тыл их королевы. Кто-то отворачивается. Кто-то начинает утаскивать детей. Это хорошо. Я б от такого зрелища не только детей утащила.        Музыканты, обработанные Конфеткой, начинают наигрывать что-то вразнобой. Нэйш и Балбеска пытаются засосать друг друга насмерть. Конфетка и Пухлик могут взять второе место по развратности. Янист виновато косится из-за плеча Грызи. На Верзилу, а может, и на меня.        Верзила тихо присвистывает под капюшоном. Мы с ним смотримся не при делах, но чёрта с два я дам себя слюнявить, хоть и ради дела.        Но у него другие планы: вздыхает, протягивает мозолистую руку, и делает оборот — теперь я принаклонена, будто в балете или в театре. И ещё скрыта за его плечами и капюшоном от толпы и взглядов других. Так, что можно воображать себе кучу непристойного.       — Вы Мелони Драккант, вероятно, — говорит Верзила до идиотского по-светски. – Янист постоянно рассказывал о вас, когда жил в общине. Очень приятно познакомиться наконец. Хотя и при таких, э-э, обстоятельствах.        — Видали эту, в перьях? Она могла и хуже придумать, — за серым балахоном жреца, поспокойнее, без чужих глаз. — А вы учитель Найго? Янист тоже… всякое рассказывал.        От жреческого балахона отдаёт воском, древесиной. И даарду, какого вира — даарду?! Кажись, несёт Шипелкой, и надо бы посильнее принюхаться… хотя наставничек Морковки явно не скажет за обнюхивание спасибо.        — А вот девушка в зелёных перьях — она…       — Двинутая по башке. Хотите забрать в общину и полечить?        — Я б охотно, но… как-то тревожно за общину.        Пока мы светски треплемся, Балбеска отлипает от Мясника с ликующим воплем:        — Ну, возьмите меня-а-а-а!        И поджигает оставшиеся розы. Алапардьим прыжком налетая на Яниста, который только-только вырвался от Грызи и ещё не успел отдышаться.        Ахи толпы, возмущённые окрики дружинников. Морковка трепыхается, как заяц, пойманный в силки. Грызи малость озадаченно взирает на трепыхания. Мясник плотоядно — на Грызи. Говоряще скалится, показывая, что он совсем не прочь поменяться.       — О да-а-а-а, сладенький!        А это уже Конфетка бросается в прорыв. Закрывая Грызи грудью. И остальным, чем она прилипает к Мяснику — тоже. Эти двое изображают такое, что зеермашное море внизу визжит, орёт, местами разбегается. Кто-то требует охрану. У нас мало времени.        Грызи и Пухлик опираются друг на друга. И смотрят на обе парочки с примерно одинаковым выражением. Желания развидеть вообще всё в принципе.        Жрец смущённо покашливает у меня над ухом. Он смотрит, как Балбеска пытается поглотить малинового Морковку.       — Янист писал, что весной в питомнике… довольно напряжённо.       — Преуменьшил.       Мясник и Конфетка выглядят, будто сейчас перейдут в горизонтальное положение. Морковка выглядит, будто сейчас уйдёт под землю. Вместе с Балбеской. Которая выглядит собой в зелёных перьях. Грызи и Пухлик выглядят так, будто у них сейчас взорвутся головы.        — Помогай нам Единый, — подытоживает Найго.        Единый помогает, а может, Морковка просто вырывается слишком отчаянно. Балбеска оставляет жертву и выходит вперёд. И три секунды смотрит на зеермашное море внизу. Море внизу орёт, визжит, местами разбегается. А местами — застыло с разинутыми ртами.        Тогда Балбеска возносит руки кверху жестом опытной жрицы. Зелёные перья. Отсветы огня. Перекосившаяся шляпка. И почти официальный тон.        — Выпускайте бешеных шнырков!        И тут начинается такое, что словами не описать. ЯНИСТ ОЛКЕСТ        Это хаос, сумбур, сумятица, неразбериха.        Слова падают во мне. Прыгают, как сердце в горле, пока я стою на сцене под взглядами — нет, нет! — моей невыносимой и учителя Найго, и мои губы жжёт непрошенный поцелуй, а насмешка, исходящая от Нэйша, почти ощутима на коже.        Дурной сон.        Кошмар.        Фигура, из-под зелёной шляпки которой норовит выплеснуться и взвиться буйное пламя. Колыхание зелёных перьев, вознесённые руки. Отсветы пламени от горящих роз. Глупая фраза про бешеных шнырков, в ответ которой звучит согласный визг с разных сторон площади. Больше дюжины голосов — это те самые хулиганки из Ордена Огненной Чайки. Что они будут делать? Из-за толпы не увидеть, но видно, что люди торопливо шарахаются, начинают покидать площадь…        Безумие.        — Хватайте всех, кто не свалил! — после финальной фразы Кани прыгает со сцены едва ли не на головы подбежавшим мужчинам с повязками — видимо, то самое Нравственное ополчение. За Кани отправляются Мелони, Гроски, Нэйш, и я пытаюсь поймать взгляд Гриз — как-то объясниться, хотя бы взглядом попросить прощения за этот возмутительный аморальный балаган, в который мы оказываемся втянуты…        Но Гриз в компании Аманды уже спускается с левой стороны сцены, а мою руку стискивает выше локтя рука учителя.        — Быстрее, к основной арене.        Катастрофа.       Окунаемся в крикливый, возмущённый водоворот. «Что они делают, эти безобразники!» — «Куда смотрят власти?!» — «А вот в наше-то время…» — «А можно я ещё посмотрю?!» — «Что-о-о-о?!» Негодование, возмущение пропавшими деньгами, и «Какая непристойность!» и «В жизни не могла такого представить!» — но страха или паники в голосах и лицах мало. Ну конечно, это же Раккант, здесь все привыкли, что сейчас всё будет улажено согласно Кодексам, и потому они не бегут, а чинно стремятся вон с площади, выводят прежде всего детей, девушек, да ещё уходят жрицы и воспитательницы приютов, жёны утаскивают мужей, и чьи-то голоса там, за гулом толпы, призывают уходить, спокойно и не толпясь…        — Теперь я лучше понимаю твои письма о питомнике, — мимоходом замечает учитель Найго. — Действительно… интересные люди.        Мимо нас с воплем «Долой дебильные кодексы!» пробегает девица из Огненных Чаек. Без шляпки, шарфика и перчаток и с расшнурованным корсажем. Девица на бегу разбрасывает листовки — наверное, неприличные. За ней в суровом молчании бегут четверо с повязками на руках и с одеялом — чтобы прикрыть наготу. Я глубоко вдыхаю, чтобы попробовать принести учителю извинения за… даже не знаю, с чего начать.        — Янист. Я служил при дворе. Слухи о тамошней добропорядочности сильно преувеличены.        Но не может же он не возмущаться этим всем… особенно когда там, на сцене, нам пришлось (нет-нет, не вспоминать о постыдных поцелуях!)… И ведь в толпе было полно детей, и что они могут увидеть (о Единый, та девица и впрямь целует всех подряд, не разбирая — дама или господин!)…       — В целом, — выдыхает учитель Найго, когда мы добегаем до арены, — очень напоминает мне молодость.        Хаата и остальные терраанты уже здесь. Припали к дереву возле арены, почти сливаясь с ним.        — Все бэраард безумны, — бормочет Хаата, передавая учителю деревянный посох, судя по затейливой резьбе на нём — артефакт. — Но та с зелёными перьями — она как грифон по весне!       Наверное, Кани бы это могла счесть комплиментом.        Охранники арены покинули посты, кинувшись за смутьянками из Огненных Чаек и за остальными из «тела». Зазывала, к счастью, тоже куда-то канул. Куда могут деться те, кто прикованы цепями к столбам?        Они распластались на земле словно бы в бессилии, но при нашем приближении встают. Поднимаются ломаными, связанными движениями марионеток.       — Бей, — шепчет Хаата, учитель Найго пристукивает артефакторным посохом по мостовой — и камни расходятся, обнажая плоть земли. Подбегает один из даарду, посыпает земную ранку чем-то белым.       — Пепел, соль и песок Алчнодола, — поясняет учитель шёпотом. — «Мертвая земля» блокирует связь с Истэйоном, хоть и ограниченно.       Звучит абсурдно, потому что — разве в земле причина того, что в Алчнодоле не работает магия? Разве земля забирает её из магов? Но терраанты застывают, бессмысленно покачиваясь, и не пытаются броситься, когда мы подходим.        — Обряд сейчас, — Хаата обращается к остальным даарду, и те образуют треугольник, а ещё один, самый низкий и сгорбленный, видно, самый старый, становится в центре. — Цепи разбивай пока, Найго! Я и он будем делать трещины сосудам.        Её «он» — это я, потому что она подходит и всовывает в руку короткий нож. Потом берёт за плечо одного из прикованных — измождённого юношу. Кладёт свою руку поверх моей. И изображает резкий взмах ножом над ладонью соплеменника.        Терраанты не проливают крови, как и варги, — припоминаю я, пока пытаюсь воспротивиться — но узловатая ладошка Хааты приказывает и давит, и я подчиняюсь, провожу ножом кровавую полосу по чужой ладони. В животе скручивается жгут — всё слишком похоже на то, как действует Гриз        Даарду присыпает рану песком, солью и пеплом из мешочка на поясе.        — В треснутых сосудах плохо живёт, — бросает загадочную фразу и кивает в сторону остальных из своей команды. — Они сейчас обряд. Чтобы дать время.       И верно — те свивают пальцы и высвистывают, вышёптывают, вытрескивают что-то неясное, полуслышное. Древнюю песнь даарду, запретительный обет — может быть что угодно, я стараюсь не думать.       Потому что думаю о том — сколько они раз это уже делали до того. И о том, что учитель Найго словно бы хорошо знает — как именно действовать.        Он идёт от прикованного к прикованному, ударяя по их цепям своим посохом — и цепи разрываются от ударов. Ну конечно, это «посох усиления», довольно дорогой артефакт, который в разы усиливает любой удар, может даже порождать силовую волну. Однако в Алчнодоле он храниться не мог: артефакты там живут недолго. И едва ли такая вещь могла оказаться у терраантов. Не следствие ли это тех самых старых связей, о которых говорил учитель?       Размышляя обо всём этом, я тоже двигаюсь от одного терраанта к другому. И делаю «трещины»-надрезы — стараясь не думать о том, что причиняю боль и проливаю кровь. Хаата следует за мной, посыпая раны соплеменников «мёртвой землёй», прочие четверо даарду тем временем творят свой обряд.       По счастью, длится всё это недолго, и на нас не обращают внимания. Наконец обряд завершён, а все ладони несчастных терраантов надрезаны, и глаза у бедолаг начинают проясняться. Всхлипывают дети. Хаата и четверо других заговорщиков расхаживают между пленников, насвистывая что-то успокаивающее, может быть, обещая, что им сейчас помогут.        — Выводите их ближе к зелёному зданию, — шепчет учитель и устремляется с арены бегом, в сумятицу и в крики. Мы движемся следом, куда как медленнее. Несчастные шатаются и словно бы до конца не понимают, в каком они мире. Совершенно очевидно, что им не давали достаточно пищи и еды — или, может, они ослабели от собственной одержимости. Хаата и четверка в капюшонах поддерживает самых слабых, мне приходится взять на руки девочку лет четырнадцати: у неё затуманены глаза, и идти она вовсе не может.       — Бэраард, — шепчет, приоткрывая ресницы на землистом, обезображенном шрамами остром личике. — Бэраард… эхмио-со, Сиаа-то-тьо иэ мейстеа. Бэраард…        Я не знаю языка терраантов, однако смысл просачивается в меня — с каждой каплей безнадёги в её голосе. «Человек Камня, — шепчет она. — Глупый, от Всесущего не сбежать. Человек Камня…»        И дальше она шепчет, что нас настигнут, что сбежать не получится, а может — спрашивает, что я делаю здесь. В ответ я, пока мы по шажочку продвигаемся с арены, шепчу глупое, нелепое — что всё будет хорошо, никто её не тронет, мы уйдём…        И сам не верю в то, что шепчу. Терраанты едва двигаются. А нам ещё пересекать площадь от арены до домов, и всё это в сумятице людей — нас непременно кто-нибудь заметит. Если Хаата и её друзья в капюшонах и со скрытыми лицами, то прочие даарду едва ли не обнажены. И только чудо или милость Единого…       — Порядок, — выдыхает подбежавший учитель. — Помощники нас малость потеряли, чуть с фургоном не промахнулись.        Он подхватывает под руки ослабевшую женщину, и мы сразу же начинаем двигаться быстрее. К фургону — потому что это крытый фургон цветочника неспешно приближается к арене. Серый единорог задумчиво пожёвывает розу, его под уздцы тащит развесёлый парень в широкополой шляпе, скрывающей лицо.        — Поберегись! — покрикивает радостно. — У меня единорог понёс — ох-х, не удержу!        Впрочем, его усилия почти напрасны: вокруг арены почти не осталось людей, они все отхлынули ближе к палаткам, к выходам на улицы и переулки, и кто-то увещевает не толпиться, чей-то голос уверяет, что причин для тревоги нет, эвакуируют всех…        Мы торопливо помогаем даарду перебираться через ограду и залезать в фургон — и я ловлю миг, оглядываюсь по сторонам. Не увижу ли остальных? Но нет — лишь утекающие с площади реки народа, какие-то воздевающие руки жрицы, суета возле палаток — в какие-то запускают народ, а из каких-то народ выскакивает. И повсюду завывания девиц из Огненной Чайки — нужно сказать, с востока доносится весьма неприличная песня. А ещё, кажется, в воздух крендели взлетают — впрочем, может быть, это лишь наваждение. Я пытаюсь высмотреть свою невыносимую — и едва не пропускаю окрик: «Эй, куда!» — а потом кто-то с силой толкает меня в плечо, и арбалетный болт впивается в дверь повозки перед моим носом.        — Берегись! — это окрик учителя Найго, и толкнул меня тоже он. А с арбалетом стоит и гнусно щерится тот самый зазывала — и с ним еще трое низколобых, губастых. Наверное, те, кто любит приковывать живых существ посреди площади и получает за это деньги.        Учитель делает мгновенное движение посохом — едва различимый пасс отбивает следующую стрелу. Второй отталкивает воздушного мага, который вздумал было нанести прессующий удар.        — Уводи их к реке, скорее, — я хочу сказать учителю, что не уйду, не оставлю его, но он посылает мне короткий, острый взгляд из-под капюшона. А посох теперь легко, как тросточка, вращается в его пальцах, создавая силовой щит…       — Веди их, я догоню!        Понимание окатывает штормовой волной: мой Дар, Дар Воды… бесполезен в бою, но я смогу почуять воду, понять — куда вести. Второпях заталкиваю в повозку последнего терраанта, кричу: «Трогай!» — и сам подпрыгиваю и становлюсь на выступ сзади.        Оглядываюсь — только чтобы увидеть, как учитель коротким движением артефакта рассекает и развеивает огненный удар. И один из нападавших — Стрелок — уже лежит, но к ним спешит ещё помощь… а потом тележка цветочника набирает скорость, дребезжит по мостовой, и мимо пробегает сперва какая-то девушка с фонтаном из сидра прямо над головой, а потом начинают ещё мелькать люди… компания растерянных горожан, какие-то нищие подозрительной наружности, потом еще мать тащит дочку за руку — и все они, все прилавки-люди-палатки — закрывают от меня учителя. Подножка слишком низкая, я пытаюсь подняться повыше и вытянуть шею — но есть только крики, вспышка ещё вспышка огненной магии… всё.        Он был Мечником, — стараюсь я успокоить себя, пока повозка цветочника дребезжит по площади, удаляясь от центральной арены. Был Первым Мечником в королевстве (а предательский голосок шепчет мне внутри, что с того времени прошло немало лет). Боевой жезл-артефакт — серьёзное оружие, — шепчу внутри себя, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь над головами. Это оружие, которое может противостоять почти любому Дару — такие жезлы носит разве что гвардия Ракканта (а мерзкий голосок всё твердит, что если противников всё же будет слишком много — то не поможет и жезл).       Он догонит, — пытаюсь я убедить себя, пока мы снижаем скорость и пытаемся объехать толпу перепуганных гомонящих воспитанниц пансионата. Он всегда выполняет что обещал. А неумолимый, дрянной голос твердит во мне — что такое обещание в романах всегда признак гибели.       — Куда сворачивать? Впереди толпа, — слышу я голос мальчишки-возничего — и тут же ловлю взглядом нескольких городских стражников, которые направляются к нам.       — Бэраард…        Дверь цветочной повозки неплотная, щелястая. Через окошечко просачивается шёпот той самой девочки-терраанта. Сжимает грудь в ледяные тиски.       — Истэйон… тиас… иссэ…        — Он близко, — переводит Хаата и тихо, судорожно выдыхает.       Помоги нам, Единый. ЛАЙЛ ГРОСКИ        Больше всего это походило на суп. Славную такую рыбную похлёбку, в которой бурлили и булькали жрицы, дрессировщики, звери, музыканты, торговцы, охранники, воспитанницы пансионов и сдобные местные жительницы.        Наваристый, обжигающий супец. В него как-то по недосмотру швырнули ковчежное «тело», и теперь оно обживалось как могло.        Янист со своим наставничком угнали назад, к главной арене, выручать даарду. Мел тощей весенней кошкой носилась тут и там — охотилась за рыбёхами-«Зелеными». Кани подбавляла в похлёбку перцу. В основном при помощи звукового кристалла, с которым так и не рассталась. Гриз и Аманда нырнули в самую гущу — понеслись то ли усыплять зверей, то ли отслеживать кровавых варгов.        Мы слегка завязли перед сценой — из-за местных дружинничков, Блюстителей нравов. Блюстители нравов попытались потолковать с Рихардом Нэйшем о нравственности. Не берусь судить, но, кажется, их поразили результаты.        — Можешь хотя бы швырять их не в меня? — прошипел я, уворачиваясь от очередного проигравшего в философском диспуте.        Нэйш, который как раз отобрал у очередного блюстителя артефакторный жезл, мимолётом глянул в мою сторону и пожал плечами — они как-то сами, Лайл, не принимай на свой счёт.        Мимо пробежала девица, размахивающая юбкой. И кроющая королеву Ракканта мелодичными, красивыми словами. «Забирай меня скорее, увози до Ирмелея! — заливалась Кани в звуковой кристалл. — И ваще я не могу, поцелуй хотя б в ногУ!»       Девочка явно восполняла знание слов фантазией.       Пожалуй, я мог бы даже заслушаться. Или даже от души повеселиться.        Но мне какого-то чёрта было до крайности невесело.       Может, я просто слегка запыхался. Устал прикрывать Нэйшу спину — в чём устранитель очевидно не нуждался. И уворачиваться от тел тех, кто постиг философию слабых точек. И ждать — когда пропадёт оцепенение у организаторов Дня Кнута, потому что рано или поздно им ведь донесут, что здесь творится — и они попытаются ответить, только вот…       А, да, ещё я создавал панику. Просто потому что мог.       — Насилуют! — орал я, размахивая руками. — Бежим! Караул! Помогите! Хулиганы чести лишают! О нет! Тут хватают людей за всякое!       В моих воплях присутствовал нужный надрыв и градус. Пожилые жрицы и пропахшие ванилью матроны спасались со всех ног, в обнимку с мужьями и корзинами. Парочка старых дев, правда, попросила указать — собственно, в какой стороне хватают и лишают. Но мимо вовремя проскакала ещё одна бешеная деваха из Огненной Чайки. Деваха находчиво нацепила на голову панталоны и парализовала окрестный люд этим зрелищем.       Зато на мои призывы спешили Блюстители Нравов. Их, оказывается, не так уж мало ошивалось в толпе. Правда, боевая подготовка бравых дружинников Зеермаха слегка уступала подготовке двухмесячных котят. И ещё они благородно берегли гражданских, потому не пытались вмазать по нам с дистанции, а подбегали с магией и жезлами поближе. Радуя повязочками на руках, разнокалиберными усишками и лозунгами:       — За королеву Трозольдию!       — Сдайтесь немедленно!        — Вы повинны в нарушении нравов!        — Как вам не стыдно!        Последний аргумент заставил «клыка» целую секунду смотреть на Блюстителя, прежде чем превратить его в дёргающуюся креветку на мостовой.        — Они тут слегка… далеки от реальности, а?       — Угу, — буркнул я сквозь зубы и из чистой вредности холодовым ударом подсёк ещё одного Блюстителя. — Как Илай Бахнутый — от народа.        «Магия не дей…» — догадался очередной дружинник, уже оседая на мостовую, посреди рассыпанных крендельков. Я перешагнул через него, гаркнул: «В лазарет!» — и трусцой припустил за клятым устранителем. Тот убедился, что Блюстители на горизонте кончились и преспокойно нырнул в месиво из паникующих торговцев, разлитого сидра, визжащих девиц, целующих всех подряд…       — Полагаешь, мне стоит лучше изучить местные традиции?       — Ага, почему бы тебе тут не осесть. Или навестить столицу. Год, два. Проникнешься, соберёшь коллекцию чайных чашек… нравственности себе прибавишь.       — Что-то не так?       «Я буду твоей овечкой! — игриво затянул голос Кани на полплощади. — А ты будь моим поняшкой!»       Я выразил всей своей натурой, что всё очень даже так, такее и быть не может. Вон как по-весеннему взлетают вокруг в воздух пение Кани, цветы и крики. А вот фонтан и в нём радостно бегает полногрудая деваха, поливая всех кругом. Ещё одна девица из волнодумных чаек свисает с дерева, издавая… в общем, звуки довольно-таки подходили её ордену. Правда, едва ли она это задумывала, но всё равно выглядит внушительно. Нет, в самом деле — а что, есть какие-то основания для тревоги?!       — Это из-за сцены?        — Что из-за сцены?       Мне некогда толковать тут о сценах, мне нужно выглядывать-высматривать-вынюхивать, чтобы не потерять важное во вскипающей похлёбке: вот шатёр Мойры-Дезер-как-её-там, тут всё закрыто, а вот загон с керберами, все спят — значит, наши уже прошли. И вот какие-то бравые молодчики пресекают панику и эвакуируют людей — сами в гражданском, но звучат и ведут себя уж как-то слишком грамотно. А вот ещё одна из Огненных Чаек…        — Всего лишь один поцелуй. К тому же ещё в рамках нашей маленькой игры. Это разве повод для обиды?       — Немедленно сдавайтесь! — заорали два особенно благородных Блюстителя, выдавая мне маленькую — на два удара — передышку.        Просто пару мгновений — перетереть с внутренней крысой о том, почему мне так хочется подкорректировать напарничку физиономию. И ещё третье — решить, что потом соврать.        — Насилуют! Здесь насилуют! — вир побери, это тон зазывалы, надо б сменить: — Спасите, люди добрые! Ой, что делается! И Блюстителей не щадит, охальник окаянный!        Паренёк, вздумавший кинуться на устранителя сбоку, остановился, почесал затылок и побежал куда-то с видом очень, очень спешащего отсюда человека. «Охальник окаянный» повернулся, вскинув брови — и я понадеялся, что выгляжу достаточно грозным.       — Вообще-то я за неё малость в ответе, а? Я привёл её в «Ковчежец». И она ещё дитё горькое, — тут я поморщился, потому что «горькое дитё» начало басом распевать на половину площади что-то о Рифах и морских коньках. — Если ты решил поразвлечься за её счёт…        — Ты меня остановишь, не сомневаюсь.        На миг показалось, что Нэйш засмеётся — пока он вырубал ещё одного несчастного Блюстителя. И отражал удар огня, который наконец-то вмазали с дистанции — то ли дружинники умнеют, то ли это уже и не дружинники. Но когда устранитель опять повернулся ко мне — он был прямо-таки олицетворением паскудной серьезности.              — Я понимаю. Правда, понимаю. Но, Лайл… мы точно говорим об одном поцелуе?        Его смешочек просыпался мне снежочком за шиворот. И остался подтаивать где-то на спине.       Устранитель всё-таки чертовски хорошо разбирался в болевых точках.        Потому что это не один поцелуй там, на сцене. Это два поцелуя. Две ярких, выхваченных картинки, от каждой внутренности — в жгутик…        Только жгутики разные.        — Ты же должен понимать — весна и обычаи нойя, — тон Нэйша был добродушно-покровительственным, и от него чесалась Печать. — И уж во всяком случае — это ничто по сравнению с тем, что было раньше.        Жгутик внутри разросся в полноценную изжогу. Как-то раз меня пырнули в живот кинжалом — в общем, довольно схожие ощущения. Что за чушь — я же знал это, насчёт нойя и отношения к «подаркам ночей», я же сам, мягко говоря, не отличаюсь моралью, так какого…       — Брось. Ты же должен был догадываться.        Я догадывался. И догадался окончательно, когда увидел их поцелуй, только это никак не объясняет варево, густое и жгучее — внутри. И обваренная крыса сипит что-то угрожающее, невнятное, что-то о том, что нельзя отвлекаться, что это не сейчас, это всё после, потому что… потому что замешательства не бывают вечными.        И на Ярмарке не могут быть только безмозглые дружинники.       Только мне далековато что-то до воплей верного грызуна.       — Ничего серьёзного, в любом случае — обоюдное удовольствие, и только. Но если тебе нужны подробности…       Я почти успел переключиться. И придумать чертовски остроумный ответ. После которого Нэйш бы навеки передумал отвлекаться во время боёвки или швыряться в меня ненужными подробностями того, что у них было с Амандой.       Но в этот момент из-за очередного шатра, из-за стенда пожертвований, из-за деревьев — выметнулись тени. Серьезные ребятушки с Печатями. Наёмники. Плюс два арбалета, оба наведены в нас.       — Стоять.       Полупроваренная крыса беспомощно утихла. А я выдохнул — внезапно с облегчением.       Иногда спасение приходит с неожиданной стороны. МЕЛОНИ ДРАККАНТ        Осечка выходит с восьмым придурком из Крикунов.        Осторожный сдержал слово и пометил дружков струёй альфина. Выследить — раз плюнуть, даже в суматохе, которую учинила Балбеска. Они ещё к тому же стали поближе к вольерам. Разинули рты и принялись крутить головами. На лбу только что ещё не написано у каждого: «А что теперь делать?!»        Народ убрался поближе к западной части площади, к зданиям. Остолбеневшие Крикуны возле вольеров как на ладони.        Шепчу Печати: «Веди» — и несусь через суматоху, обмороки дам и квохтание зеермашских наседок: «Ах, что же это!» Подхватываю нить за нитью, ухожу в поиск, нахожу, усыпляю. Прислоняю к вольерам и шатрам. Оттаскивать нет сил и времени, повезёт придуркам — подберут местные дружинники нравов. Если Мясник с Пухликом их до того всех не перебьют.        Крыша-Куку продолжает выполнять приказ Грызи насчёт дичи. И носится как мантикорой в зад ужаленная. Удирает от охраны, голосит дурные песенки, пугает жриц объятиями. Орёт, что будет кого-то кусать за бочок. И прочую чушь, которая кажется неисправностью Печати.        На ходу полирую сонным танцующих единорогов, семейку дрессированных керберов. Больше пока не нужно. По западной части пробежала Конфетка, вон она мелькает возле шатра с теннами. А в остальном заводчиков предупредили, что ли. Звери укрыты, усыплены, в клетках. Народ шустро выводят с площади какие-то типы.       Правда, тут и там носятся чокнутые Чайки и пристают с поцелуями или орут дурацкие лозунги, или ещё как-то показывают нетакусесть. Их явно больше восемнадцати. Или кто-то из местной молодёжи решил присоединиться. Но скольких-то вон уже повязали, надо работать, пока до нас не добрались.        Отключаю шестого Крикуна. Нахожу и усыпляю седьмого. Недалеко от «Лавки редкостей дядюшки Бэнкса».        Восьмой замечает меня и сигает в загон к бонакону.        До бонакона Конфетка или Грызи ещё не добежали. Бычок не спит. Работник Бэнкса стал столбом и пялится Балбеску, которая как раз бежит мимо, вся в зелёных перьях. Когда в загон падает прыщавый юнец — работник решает, что с него хватит, и улепётывает через ограду прыжком.       — Стоять, — хрипит паскудный Крикун. В руке у него бутылочка с кровью. Пока что не открытая. И глаза бешеные, вот ведь тварь. — Кто ты такая? Из Кровавых?        Нашёл Кровавую. Черти водные, потянусь за ножом — бутылку грохнет, а что в ней…       — Что в бутылке?        — Нам сказали ждать, — голос у него высокий, лезет то в крик, то в шёпот. — Зачем нам сказали ждать? А? Если хотели, чтобы мы проявили себя? Зачем, зачем нам сказали ждать феерии?!        Так. Ещё у одного проклюнулись мозги. Этот, наверное, главный. Как его… Эйми. Который (по словам Осторожного) с кем-то говорил и что-то понял.        — Вас втёмную использовали, дурень. Поставь бутылку. Осторожно. И убирайся с площади, пока не началось.       — Я… — рожа у него из-за нарывов кажется пятнистой. И ещё все время дёргается. — Я должен. Освободить их. Показать настоящую свободу. Я должен…       Вир побери. Конфетка говорила — Крикунов чем-то опоили. Этому то ли больше дали. То ли одно зелье на другое наложилось.        — Что у тебя в бутылке?       — Они сказали… сказали — некоторым из нас дано больше, чем другим, — губы дрожат и прыгают на пятнистом лице. — Дано… дано нести свободу. И что поработители ответят. Что к-к-кровь п-п-падёт на них…        Пальцы дрожат, вот-вот выронят, и на каждую мою попытку приблизиться — его дёргает, будто таяста жалит. Нужно словами.        Грызи б сюда. Или хоть Морковку.        — Они врали. Понятно? Те, которые вызвали вас сюда. Хотели устроить резню. Второй Энкер. С вашей помощью. Ты же уже понял это.        За его спиной в загон спрыгивает Балбеска. Даже без ора. И погоню где-то потеряла. Вопросительно показывает ладонь — шибануть огнём?       — Н-нет, ты… ты лжёшь, ты… — Пятнистый трясётся в ломке и может выкинуть что угодно. — Они сказали… просто свиная кровь, для демонстрации… Я, я видел издалека… Роббейн был первым, мне сказали подтолкнуть его… И всё шло отлично, но его схватили…       Роббейн — наверняка тот типчик, которого перехватила пухликовская команда.        — У него… у него была просто кровь. У него…        — Ага. У него была. Наверняка и у пары остальных тоже. Самых нетерпеливых. Чтобы вы смирно дождались феерии. Вопрос — что было у остальных. Что у тебя в бутылке?        Балбеска всё показывает ладонь. Мотаю головой. Стараюсь, чтобы выглядело естественно.        — Ч-ч-ч-что в б-бутылке?       — Ты сам знаешь, что. Не урони: зверь взбесится. Убьёт кого-нибудь, да хоть и тебя. Потом его убьют. Ты же этого не хочешь, а?        Мантикоры знают — что этот дурачина хочет. Он же в ломке. Усыпить бы бонакона. Только за мной следит Крикун, а Балбеска без сонного.        — Просто поставь бутылку. И уйди. Я тебе ничего…       — Ты… не подходи! С кем ты? Что ты… с остальными?       — Да спят они, чтобы глупостей не натворили! Слушай…       Указываю Балбеске на бонакона глазами. Балбеска вопросительно показывает на бычка пальцем. Моргаю утвердительно — ага, вот тебе проблема. Про себя надеюсь — вдруг у неё сохранились ошмётки мозгов, и она догадается убрать зверя подальше.        Всё это время не перестаю взывать к разумной стороне Эйми. То есть к тому, чем Крикуны оборудованы примерно как Мясник — совестью.        — Поставишь бутылку. И просто отвалишь. Я не трону. Заберёшь своих товарищей…        — Я… я должен даровать свободу… они сказали…        — …рушение общественного порядка!       А это уже Дар сигналит. Нас заметили. Судя по топоту — сюда не меньше полудюжины направляется. Вир знает кого — может, местных дружинников, а может, сыскари какие-то отыскались.        Скоро будут здесь — и нервный Крикун наверняка сорвётся.       — Здесь сейчас стражники будут, — м-м-мантикоры корявые, до чего ж со зверями легче. — Тебе оно не надо. Мне оно не надо. Давай, просто поставь бутылку. Или отдай мне. И иди хоть яприлю под хвост, мне до тебя дела нет.        — Я-я-я-яприлю под куда?        Так, он в ступоре и истерике одновременно. Выдыхаю, пытаюсь вырастить из себя чахлые ростки дипломатии. Позади Крикуна крадётся к бонакону Балбеска. Как кошка к песку, с предвкушающим видом. И в руке мешочек — прихватила перед тем, как через ограду сигануть? Где? И зачем?        — Что у м-м-меня в бутылке? — заводит старую песню стукнутый Крикун, бутылка трясётся в пальцах, топот ножищ и выкрики «Освободите дорогу!» звучат всё громче, идут точно не дружинники, но эти тоже скоро подтянутся. Вон кто-то недобитый Мясником с другой стороны загона орёт: «Она здесь! Эта, в зелёных перьях!»        Нужно решать.       — Там кровь варга. Слышишь? Кровь варга. Можешь не отдавать. Только не открывай. Или не роняй.        Смотрю ему в лицо и пытаюсь сделать вид, что не хочу в это лицо треснуть.        При этом теряю из виду Балбеску. А когда это исправляю — дочь Пухлика уже сыплет в пасть бонакона что-то из мешочка. С деловитым видом, как уголь в печку закидывает. Бонакон жуёт с оживлённым и весёлым видом, как бы говоря: «Ничего себе, как привалило!»       — Что у меня… в бутылке? — повторяет заклинивший дуралей, а я пытаюсь понять — что у Балбески в мешке. И понимаю, что там сахар или карамель, или ещё что подобное.        — Да твою ж.       Позади загона появляются Блюстители. Собираются лезть внутрь. Спина чует, как подходят сзади остальные — вон, у Крикуна рожа перекосилась, кого-то увидел. Только уже плевать — кого.        Уже поздно.        Балбеска с разбегу прыгает бонакону на спину. А до меня доходит, что если с одного кусочка сахара бычка кинуло через весь загон, то…        — Что в бутылке? Что в бутылке? Что в бутылке? — повторяет заклинивший Крикун, глядя на меня и на этих, за моей спиной. — Что…        Потом он поворачивается, смотрит на картину за его спиной и договаривает:        — …это в-в-в-вообще?!        Хвост бонакона задирается совсем, и пониже его открывается что-то вроде сопла вулкана. Зелёная струя пламени вырывается из сопла с рёвом, и вот с громким «бах!» бонакона кидает вперёд — и он исчезает из загона, оставляя облако зелёного вонючего дыма да вопль Балбески: «А как им управля-я-я-я-я-я…»        Доски загона разлетаются в щепки. Блюстители шарахаются, переваливают через ограду и орут: «Что это за?!» Те, которые у меня за спиной, тоже орут что-то похожее.        Что это за?        Мой шанс.        Бонакон уже далеко, а Крикун отвернулся и отвлёкся. Набираю скорость, пока не очухался — и выхватываю бутылку с кровью из ослабевших пальцев. На ходу отталкиваю Крикуна посильнее, чтобы магией по мне не влупил. Падаю в перекат, поднимаюсь — нужно снотворного ему добавить, пока не поздно.        Не поздно. Но не нужно. Крикун брякнулся на колени и ревёт. Тянет руки к местным сыскарям — а это они к нам подходят, они и городская стража.        — Заберите меня… заберите меня отсюда, я уже ничего не понимаю!!!        У стражников такие лица, будто они тоже мало что осознают. После того, как такое повидали. На всякий случай целятся в меня и в Крикуна из арбалета. Мантикоры корявые. Придётся заканчивать. Можно было бы пободаться с атархэ, но если там хоть один маг-Стрелок — уложат с дистанции. Прячу бутылку, поднимаю руки. Пытаюсь сделать мирное лицо. Наверное, не делается, потому что странники подходят с порядочной опаской. Потыкивают арбалетами перед собой с таким видом, будто сейчас я перекинусь во что-нибудь зубастое и грызану как следует.       Наконец один прокашливается.       — Что… вот это такое… было?       Мне даже сложно ответить на этот вопрос. Только и роняю сквозь зубы:       — Чудо… в перьях.        Надеюсь, она бонакона не покалечит.       Насчёт "не покалечит ещё кого" надеяться явно бесполезно.