Тигрёнок на подсолнухе

      Чуя, устав слушать невнятные булькающие оправдания, спускает курок и наблюдает, как по доскам пирса медленно стекает в океан ручейками алая кровь. В ней блещется бликами солнце.       Заправив пистолет под полу пиджака, он привычно встряхивает руками, чтобы сбросить напряжение с пальцев, и с довольством потягивается в совершенной тишине. Молодняк стаи за его спиной даже, кажется, не дышит — по крайней мере, он совершенно не слышит их дыхания, хотя знает, что они сидят за его спиной и наблюдают за кровавой расправой.       — Вот что бывает, — с наигранным разочарованием вздыхает он, — когда кто-то пытается умыкнуть наши денежки. Свои денежки мы любим, правда, Хироцу?       Старик посмеивается от своей машины, щёлкая зажигалкой, и Чуя улыбается так, что десяток хмурых волчьих глаз, следящих за ним, видит совершенно чётко его не вполне человеческие клыки.       На сегодня развлекательная программа закончена, поэтому Чуя командует спокойно:       — Домой, парни, — и первым удаляется к машине.       Хироцу водит как божество, и Чуя, просто откинувшись в кресле, позволяет лёгкому сырому сквозняку щекотно трепать свои волосы. Поводит носом, втягивая знакомый пряный запах старой крови и, сыто облизнувшись, припоминает было, что завалялось на ужин в холодильнике… Но почти сразу же садится ровно, выпрямив спину. Медленно скашивает взгляд на невозмутимого Хироцу, который даже не отрывается от дороги. Тянет носом, прищурив глаза. Старика его взглядами не пронять, но что-то здесь точно не чисто, Чуя печёнкой (и носом) чувствует подвох.       Резко поворачивает голову, заглядывая за сидение — и вот тогда Хироцу улыбается самым уголком губ. Очаровательная усатая морда выглядит настолько виноватой, насколько вообще может выглядеть виноватой морда.       — Ах ты паршивец, — шипит Чуя, с досады хлопнув ладонью по панели. Тигрёнок по-собачьи (по-волчьи) прижимает уши, и в глазах у него всё раскаяние человечества, но Чуя знает его уже слишком долго, чтобы купиться. — Ну я тебе устрою дома… — рычит он.       Он выскакивает из машины, едва они вкатываются в закрытый тихий дворик меж трёх многоэтажек, и дёргает дверь с такой силой, что вырвал бы её с корнем, если бы не нажал на ручку. Мешает ли эта дверь или Ацуши действительно неплох (как мы уже знаем) в побегах, но Чуя не успевает схватить пулей вылетевшего в щель мальчишку, драпанувшего к открытой двери подъезда с такой скоростью, что сверкают только серые подошвы его кед.       Хироцу хмыкает, не впечатлённый тирадой. Ему можно, так думает Чуя, скрипя зубами. Чуя показывает ему кулак, прежде чем сорваться с места и кинуться за неслухом в тигриной шкуре на неменьшей скорости. О том, что старик укрывает ребёнка в нарушении прямых приказов, они ещё поговорят, и не без участия Осаму, а сейчас Чуя и один отлично разберётся.       Во всём, что касается быстрого бега на короткие дистанции, волки уступают тиграм, но детские ножки Ацуши явно уступают ногам Чуи, поэтому в прихожей квартиры оба оказываются почти одновременно. Ацуши совершает последний отчаянный рывок, и, переступив порог своей квартиры, Чуя успевает заметить мелькнувший в спальне хвост с пушистым чёрным кончиком.       — Я сказал тебе сидеть дома! — рявкает в тишину квартиры Чуя, захлопывая за собой дверь, и направляется в комнату широкими шагами. — Если я запрещаю, Накаджима, значит, тебе нельзя!       Ацуши, разумеется, прячется за кроватью с половины Осаму, потому что там есть тумбочка, и можно затаиться между ней и стеной, но Чуя тоже не вчера родился, и укрытие становится для Ацуши ловушкой.       Тигрёнок пытается проскочить мимо его ног, но тут волчья реакция ему уже не изменяет. Крепко ухватив зверька размером с некрупную собаку за шкирку и приподняв до протестующего урчания, Чуя строго велит:       — Обращайся.       Реакции — ожидаемо — не следует, и мелкая бедовая кошка продолжает упрямо оставаться кошкой. Чуя, рыкнув сквозь зубы, подбирает с пола тапок Осаму и с небольшим приложением силы хлопает по пушистому заду.       Тигрёнок цепляется когтями за край кровати и пытается сбежать, но только сгребает себе под брюхо покрывало, меча высоко задранным хвостом. Рычит и скалится.       — По-хорошему не будем? — осведомляется Чуя с плохо сдерживаемым рычанием где-то у глотки, и мягкая резиновая подошва хлёстко припечатывает Ацуши ещё раз и ещё. Тот, по крайней мере, прекращает вертеться, смирившись с собственной поимкой, но выполнять приказ не спешит. Как можно понять, с этим у него вообще небольшие проблемы. — Я кому сказал! — нагнетает Чуя, постепенно теряя терпение. Этот непоседа выпьет из него всю кровь!       Будь на его месте обычная кошка, Чуя бы ни за что не стал лупить животное тапком, но Ацуши вообще ни разу не кошка, что бы там Осаму не шутил, а самый настоящий мальчишка. По которому давно плачет горькими слезами розга. Поэтому Чуя не испытывает особенных мук совести по поводу насилия над конкретными тиграми.       Упрямства Ацуши хватает на десяток шлепков, а потом шерсть под пальцами Чуи сменяется худенькой шейкой (он заблаговременно ослабляет хватку), а мех, защищающий от обидных шлепков вертлявый зад — обычными тонкими штанами.       Чуя с мстительностью человека без целых нервных клеток от души влепляет по тощей попе ещё пару раз и немедленно слышит жалобное звонкое:       — Уй-й!       Ацуши смотрит и виновато, и обиженно одновременно, когда Чуя — всё также за шкирку — поднимает его на ноги.       — Сбежишь так ещё раз — отдам Осаму, чтобы выпорол, — грозит вполне серьёзно, и Ацуши на несколько секунд бледнеет, мгновенно поверив. У него нет особых заблуждений ни о доброте босса Мафии, ни о верности обещаний Чуи.       Тем не менее обвиняет, передёрнув плечами, когда Чуя с досадой отшвыривает от себя тапок мужа:       — Вы сами виноваты! Никуда меня не берёте…       — Насмотришься, — рычит Чуя, скаля клыки. — Уже насмотрелся и ещё насмотришься, сниться тебе эта кровища будет каждую ночь! Сказал, сиди дома, значит, ты сидишь. Нос не дорос!       Ацуши нахохливается, весь надувается, и Чуя почти видит, как тигрёнок обиженно распушает шерсть, сразу же увеличиваясь вдвое. Когда он говорит «насмотрелся», Ацуши моргает чаще, будто пытается смахнуть тут же проступающие слёзы. Закатив глаза, мужчина притягивает мальчишку к себе. Вдыхает мягкий ещё запах и тихо урчит в ответ на прикосновение мокрого от пролившихся слёз носа к шее.       — Осаму бы разрешил, — бурчит Ацуши, обиженно всхлипнув, но бурчит без уверенности, просто для собственного успокоения.       — По заднице он тебе разрешил бы, — фыркает Чуя. Отстраняется, заглядывает, стирая большим пальцем влажные дорожки, в яркие глазёнки и добавляет: — Не суй свой любопытный нос в места, где тебе могут его отрезать. И не пользуйся снисходительностью Хироцу!       Ацуши, обвив его руками и ластясь к рубашке щекой, покорно кивает.       — Хироцу ты тоже отшлёпаешь? — бормочет он. Чуя, попытавшийся было отлепить его от себя или хотя бы расцепить цепкие ручки, терпит поражение и усаживается вместе с ребёнком на кровать. Отвечает злорадно:       — Хироцу не угрожает опасность сдохнуть в перестрелке.       Ацуши тяжело вздыхает. Он отлично понимает, что доступ к чему-то серьёзнее кухонного ножа ему при таком раскладе не получить ещё долго…