///
Отец не отыскивается на следующий день. Через два дня. Через неделю. Тома снова сбегает в город, опрашивает каждого встречного, даже рисует «портрет», но те лишь пожимают плечами, сторонясь чужеземного мальчишку. Фурута ворчит, вручает ему в руки метлу и говорит заняться делом. — Но вдруг он уже через пару часов уплывёт в Сумеру или в Снежную, а я даже не узнаю? Фурута вздыхает, треплет по волосам. Словно хочет сказать одно, но говорит совсем иное. — Мы непременно его найдём. Тома согласно кивает и сгребает в кучу первые опавшие листья. ///
Пожелтевших листьев становится всё больше — вера Томы остаётся прежней. Из дома приходит гневное письмо от матери; Тома выпрашивает у одной из служанок бумагу и спешно пишет ответ. Говорит — мам, а как же папа тут один? без меня? обещает — я точно его отыщу, а потом обратно, к тебе. Страница за страницей рассказы: госпожа Камисато очень добрая и сказала, что пока я могу работать у них, а госпожа Фурута — присматривать за мной. Не переживай, матушка — вокруг меня множество замечательных людей. Тома не рассказывает о косых взглядах и шепотках за спиной. Тома отлично делает вид, будто и не замечает те вовсе — лишь улыбается шире в ответ. И что с того, что его дом далеко за морем? Он работает так же усердно, как и другие слуги — а, может, и чуть больше. Правда, обязанностей у Томы не так уж и много, так что чаще он старается помочь то тут, то там. За пару недель он отлично запомнил в лицо и по именах всех слуг в поместье и теперь знает, кто будет рад его помощи, а от кого лучше держаться подальше. Правда, иногда всё же встречаются и новые лица. Например, запыхавшийся мальчишка, едва ли старше его самого, притаившийся в саду. — Привет? — на пробу говорит Тома, заглядывая за куст. Мальчишка издаёт невнятный звук и тут же дёргает тому в своё «убежище». — Ты что-то натворил? — незнакомец прикладывает палец с губам, кивая на появившегося из-за угла мужчину в полном боевом обмундировании. Тома не дурак, поэтому кивает в ответ, стараясь даже не дышать. Мужчина, недовольно бормоча себе под нос, резко разворачивается вокруг своей оси и удаляется в обратном направлении, а мальчишка под боком у Томы довольно хмыкает. — Ты извини, что втянул в это. Да, пожалуй, я что-то натворил. Но не переживай, с тобой ничего не случится, если нас поймают… но нас ведь не поймают верно? — Ага, — Тома теряется при виде хитрой улыбки на детском лице. Такие улыбки сулят неприятности — но Тома явно уже успел проворонить шанс сбежать. — Отлично. Прогуляемся в город? Кажется, в этом доме мнением Томы вообще никто на самом деле не интересуется — странный мальчишка так точно, потому что он бесцеремонно хватает Тому за руку и тащит за собой, попутно оглядываясь по сторонам. Тома в неприятности впутываться не хочет, но где-то там, глубоко внутри, радостно ворочается мондштадская сущность, порядком уставшая от неизменного распорядка дня и целого свода правил, который его заставили выучить. Но сперва, пожалуй, надо всё же выяснить, что это за странный мальчишка и как Тома умудрился не пересечься с ним раньше. — Ты тоже слуга в поместье? — предпринимает ещё одну попытку завязать разговор Тома. — А? Да-да, — рассеянно отвечает его новый знакомый, косясь на всё отдаляющиеся главные ворота, — Аято. А ты? — Тома. Во взгляде Аято всего на миг мелькает что-то… напрягающее, иначе Тома и сказать не может, но тут же исчезает, уступая место неизменному спокойствию. — Тома, значит. приятно познакомиться. … да, кажется, ему стоило бежать как можно дальше ещё до злополучного «привет». ///
— Вот здесь продают лучшие фейерверки во всём городе, — Аято кивает на домик у дороги, возле которого Тома подмечает толпу людей, — скоро праздник, вот люди и закупаются. Напомни мне познакомить тебя с Ёимией, о, она будет в восторге от тебя. — Фейерверки? — Ну да. У вас в Мондштадте не запускают их по праздникам? — Я не говорил тебе, что я из Мондштадта, — Тома едва заметно хмурится. — Значит, я угадал. Аято странный — не то, что можно было ожидать другого от человека, прятавшегося за кустом в саду, но Тома убеждается в этом всё больше и больше. С другой стороны, у Томы наконец-то есть гид по городу, явно знающий об Инадзуме больше него… пусть и заводящий в подозрительные места. — Это Киминами, — Аято на слово подозрительные обижается, — и его владелица потрясающе готовит. Не так ли, госпожа Киминами? — Ну что вы, смущается, — девушка за стойкой безуспешно пытается скрыть тёплую улыбку, — что будете заказывать? Тома дёргает Аято за рукав и, в ответ на недоумённый взгляд, шепчет тому: — У меня нет денег. — зЗато у меня есть немного. Госпожа, приготовьте нам, пожалуйста, якисобу и добавьте к ней заоблачный перчик. — Но, господин, в рецепте нет… — Я доплачу вам. Томе таинственное слово якисоба не говорит ровным счётом ничего, поэтому и на просьбу Аято он не обращает ровным счётом никакого внимания. А зря. Очень зря. — Что это за гадость? — Томе стоит огромных усилий, чтобы заставить себя проглотить блюдо, — а твоя порция где? — Я не голоден, — Аято кладёт голову на руки, с интересом наблюдая за реакцией Томы, — хм, невкусно, значит. — Да ты сам попробуй! — Не-а. Тома клянётся, что в жизни больше не съест ни куска того, что приготовлено по заказу Аято. Аято смеётся, благодарит с тревогой наблюдающую за ними Анну и утягивает Тому за собой. — Здесь оставляют подношения архонту и просят того об удаче, здоровье или деньгах. — А это бани на горячих источниках, говорят, они обладают целебными свойства. — О, а у госпожи Огуры можно найти даже тончайший шёлк из Лиюэ. — Тебе нравится данго? Тут самый вкусный. Томе кажется, что это самый лучший день из всех, проведённых в Инадзуме. Даже когда на него с угрожающим видом надвигается стражник. Даже когда тот хмурится и окидывает тому тяжёлым взглядом. — Прости, кажется, нам придётся продолжить нашу экскурсию в другой день, — Аято невозмутимо поправляет свои одежды, и интуиция Томы вопит, что надо было её слушать раньше. — Господин Камисато, госпожа обеспокоена вашим поведением. Ага. Ага. Это катастрофа, — думает Тома. Меня выгонят из дома, — паника нарастает прямо пропорционально стыду. Аято Камисато смеётся, глядя на чужие пунцовые щёки.///
Что такое фейерверки Тома узнаёт очень скоро, потому что однажды утром Аято впихивает ему в руки листок бумаги, роняет что-то про тренировку, начавшуюся час назад, называет адрес и машет рукой в сторону двери. Тома вздыхает и натягивает куртку. Правда, дойти до названного адреса тома не успевает. — Ёимия Наганохара! — представляется девчонка, пытаясь отдышаться и растерянно оглядывая упавшие фейерверки. — Тома, приятно познакомиться, — мальчик присаживается на корточки, принимаясь собирать рассыпавшиеся фейерверки; и зачем было так бежать… — Ты уж прости, что я в тебя так с разбегу влетела, — Ёимия торопливо скидывает в ящик оставшееся, сдувая с глаз надоедливую прядку волос, — скоро фестиваль, вот на нас с отцом и свалилась куча заказов, никак не успеваю. — Боюсь, мне придётся добавить к ним ещё один, — Тома, удостоверившись, что в ящике оказались все фейерверки, выпрямляется и вручает девчонке бережно сжимаемый всё это время листок с не очень ясным ему набором слов. — Нет-нет, ты не думай, мне только в радость! — Ёимия тут же выхватывает бумажку, пробегает глазами и кивает собственным мыслям, — сделаю к вечеру, загляни ближе к закату. всё равно пока не стемнеет от них толку мало. Передавай привет Аято! Ёимия оказывается милой. А фейерверки такими же удивительными, как и рассказывал Аято. Тома заворожённо наблюдает за взрывами в небе, не в силах отвести взгляд. Это похоже на звёзды, но звёзды не угасают никогда, а огни фейерверков вспыхивают ярче лишь чтобы угаснуть навек. Самое настоящее чудо. Тома с тревогой переводит взгляд на Аято, ожидая увидеть в его глазах очередную насмешку — но натыкается лишь на искреннюю улыбку — «я же говорил, что тебе понравится» Ёимия пихает его локтем в бок, привлекая внимание: — Смотри-смотри! сейчас будет самый большой! И на миг огни Инадзумы затмевают любые воспоминания о мМондштадте.///
— Пойдём домой? — Пойдём. Тома не может вспомнить, когда слово дом стало значить совсем иное.///
Тома перестаёт ждать отца. Тома всё ещё с нетерпением ждёт писем от матери, рассказов о празднике песен и о планирующемся походе, о новом сорте виноградного сока и о подозрительных взрывах. А ещё Тома с нетерпением ждёт искорок в небе, смеха Ёимии над очередной глупой шуткой Итто, перепалок с Хейзо и так редко мелькающей на лице Аято улыбки. Даже если у его путешествия была совсем иная цель… почему бы не выдумать новую?///
Тома думает, что всё хорошо. Тома ошибается.///
Мир вокруг рушится медленно, по осколкам и фрагментам; отсчёт неизбежного — с каким из них сломаешься и ты сам? Это новая привычка — жить с ощущением неминуемой катастрофы; и не важно, что катастрофа уже произошла. Порой всё просто катится под откос: все убеждают тебя, будто нужно лишь потерпеть, и станет лучше — а всё лишь стремительнее катится в пропасть. Так хочется заставить мир остановиться хотя бы на миг и урвать возможность отдышаться, замереть, застыть во времени и раствориться, но каждый вдох даётся всё трудней. Миру ведь, по правде, плевать на каждого. Бездумная толпа, которая с радостью разорвёт тебя на куски; со временем не останется даже воспоминания. так ради чего — Какая ирония. Он смог понять идеалы сёгуна лишь после того, как те разрушили его семью. Разрывающая изнутри жажда вечности — всего-навсего детская мечта о будущем, которое никогда не настанет. Аято не ломается, когда умирает отец. Сдержанно кивает, преклоняя колено перед сёгуном, клянётся в верности, ловя на себе насмешливые взгляды. Он справится: у него всё ещё есть матушка, есть Аяка и Тома. Аято держится, когда уходит мать. Отдаёт указания о похоронах, благодаря за пустые слова сочувствия, взваливает на себя всю работу, пытаясь сам не свалиться на пол посреди очередных переговоров. Ради Аяки. Ради Томы. Ради того немногого, что у него ещё осталось. Это его долг. Это его обещание. В один из вечеров Аято привычно отказывается от ужина, выслушивает отсчёт управляющей. Желает Аяки спокойной ночи. возвращается в свой кабинет. Кладёт перед собой один из договоров на поставки. А после кусает пальцы, сдерживая крик. Кажется, кровь капает на документ. Кажется, перо ломается, падая со стола. Кажется, стул отлетает к стене. Плевать. Плевать. Плевать. Глупая, иррациональная обида — чужая ответственность перекрывает кислород, а мёртвым никогда не будет дела до живых. Аято знает, что отец не виноват, понимает, что это была случайность, но —но порой он хотел бы заставить себя ненавидеть его. Аято всё ещё помнит: Итто обиженно кричал из-за очередного проигранного матча, Ёимия хохотала, чуть ли не плача от смеха, а Аято самодовольно перечислял длинный список того, что Итто поставил на свою победу. Аято был счастлив. А потом он вернулся домой — и всё рухнуло. И тогда, несколько дней спустя, Аято истерично смеялся, спрашивая пустой гроб — чёрт, расскажи мне, отец, преподай последний урок — как мне исправить всё то, что ты не успел? Когда умирает матушка, не получается ни плакать, ни смеяться. Аяка вот плакала; ревела взахлёб, уткнувшись ему в плечо, и Аято так хотелось разреветься, выплеснуть все накопившиеся эмоции, сорваться, накричать, но — ровный голос. Мягкая улыбка. Абсолютный идеал. Таким ведь и должен быть глава клана, не так ли? Идеальный наследник; гордитесь, родители. Какая ирония — порой достаточно всего одного дня, чтобы всё, что выстраивалось десятилетиями, полетело к черту. Чёртов карточный домик. Аято сползает по стене, утыкаясь лицом в колени. Он ведь окажет стольким услугу, если просто согласиться признать — он не справляется. Так какой смысл имело всё, что он сделал, если это ни черта не помогает? Он спрашивает об этом Тому, и тот не находит ответа. — Это тонущий корабль, Тома. Беги, возвращайся домой. — Знаешь, я уже однажды пересёк океан на тонущей шлюпке. Аято в ответ глупо фыркает, забывая все аргументы. Улыбается, роняя голову на плечо Томы. А после смеётся, истерично и надрывно, и Тома пугается, сдерживая порыв отшатнуться, потому что так не должно быть, потому что Тома знает, как успокоить плачущую Аяку, проснувшуюся от кошмара, но не имеет ни малейшего понятия, что можно сказать Аято, беззвучно трясущемуся от истерики. Так не должно быть; Тома не может скрыть жалости во взгляде, даже зная, насколько её терпеть не может Аято. Адский коктейль из обиды на весь мир за чужую боль и чувства собственной беспомощности. Тома может быть рядом, может подхватывать и подставлять плечо, когда Аято валится с ног от усталости, может бегать по мелким поручениям, но Аято нужно совсем не это. Чёрт, да на Тому до сих пор косо смотрят, если только ни Аято, ни Аяки нет рядом. — Всё будет хорошо, — Аято вздрагивает, утыкаясь в чужое плечо, и Тома невольно думает: я скучал, я так скучал по тому мальчишке. Помнишь, Аято — когда-то тебе было пятнадцать, и ты не мог поверить, что я никогда не видел фейерверков, и мы сбегали с тренировок ради обещаний на берегу океана и огненных искр в далёком небе. Стражники решили, что мы, — ты, я и Ёимия, — устроили пожар, и нам пришлось прятаться от них у Курису, а потом удирать уже от твоего отца; помнишь, Аято? когда-то нам было пятнадцать, и мы были счастливы. — Я не справлюсь. Не смогу. Сегодня ко мне пришли из похоронного бюро, а всё, что я смог ответить — обратитесь к управляющему, — в комнате темно, но Тома и без того знает, что глаза у Аято красные не только от переутомления. — Всё будет хорошо, ведь так? — Конечно, будет. Просто… не сегодня. Может быть, завтра? Тома ничего не может обещать, потому что жизнь — та ещё чертовски сложная штука, и предсказать её не в силах даже архонты. Но одно может пообещать ещё хоть сотню раз — он останется рядом, что бы не случилось. Даже если Аято взбредёт в голову пойти против сёгуна, — что, впрочем, никогда не произойдёт, но кто его знает, — Тома не сбежит. Ведь это его семья, и ему вовсе не нужно одобрение Селестии, чтобы знать это наверняка. Какая ирония — однажды он пересёк бушующее море в поисках семьи, и всё равно обрёл её, даже если совсем не так, как ожидал. Тома рассказывает про Мондштадт — захлёбывается воспоминаниями и обещает когда-нибудь непременно всё-всё показать вживую, а не только на словах. Рассказывает о бушующих ветрах и воздушных планерах, которые унесут тебя куда угодно. О прекрасной деве, чья любовь чуть не сожгла весь мир, и о храбром рыцаре, сложившим голову за своё дом. Когда Аято наконец-то улыбается, — искренне, а не так, как он улыбается чиновникам и очередным дальним родственникам, — Тома знает наверняка, что никогда не сможет бросить их. Пока он может заставить Аято улыбнуться и успокоить Аяку после очередного кошмара, он будет здесь. Дома. Со своей семьёй. Какая ирония — Тома сбегает из дома в поисках семьи, и находит совсем не то, что ожидает, но то, что ему действительно нужно. Тома никогда не забудет ветра Мондштадта и сказки о море одуванчиков, но ему кажется, что когда-нибудь он непременно полюбит Инадзуму. И Инадзума смеётся, роняя ему в ладони опавший лепесток сакуры; заблудшее дитя анемо архонта, ты наконец-то понял, что такое дом?///
Яркий синий свет озаряет сумерки комнаты. Слова отца раз за разом повторяются в мыслях. Гордится. Он им гордится. Значит ли это, что он всё сделал правильно? Аято мерещится насмешка в манящем блеске дарованного глаза бога. Вода послушно льнёт к рукам. Аято переворачивает ладонь, наблюдая, как готовая сорвавшаяся капля замирает на кончиках пальцев, а после взмывает в воздух, вращаясь всё быстрее и быстрее, превращаясь в нечто большее. Миг — и на ладонь падает цветок камелии. Аято усмехается, и цветок осыпается на мельчайшие капли; пеплу подобно. Глаз бога — признание свыше, благосклонность Селестии; но те, чьё признание для Аято действительно важно, вовсе не боги.///
— Это ведь всё ещё я? — ровным голосом спрашивает Аято как-то за ужином, и Тома растерянно моргает, теряясь в словах, — конечно, господин. Когда-то Тома смотрел на Аято и вновь и вновь видел лишь семнадцатилетнего мальчишку, давящегося истеричным смехом и забивающегося в угол. Вечное напоминание самому себе — все они сломанные-переломанные и сшитые заново белыми нитями. Сейчас Тома украдкой бросает взгляд на своего господина — и не может сдержать чувства восхищения и гордости. Аято недовольно хмурится, выискивая лазейку среди шахматных фигур, пока Тома с невинной улыбкой откладывает в сторону чёрного ферзя. — Отвлекаетесь, господин, — озорной блеск и хитрая усмешка; Аято на миг кажется, будто он давно уже что-то упустил. — Размышлял о возможностях сотрудничества с торговой гильдией Фейюнь, — пытается выкрутиться Аято, отвечая первое, что приходит в голову. Тома в ответ понимающе хмыкает, но дальше не спрашивает.///
Много лет спустя Аято наконец видит в глазах Яэ Мико опаску, и, о, это льстит похлеще восхищённого лепета толпы. Всё во имя цели. Всё во имя семьи. Это никогда не было планом Гудзи Яэ — это всегда был его собственный путь к вершине; по головам, костям и пеплу всех, кто говорил, будто он не достоен. Сопляк, избалованный мальчишка; непослушным пташкам отрезают их длинные языки и запирают в обманчиво позолоченных клетках. Это пугает — это очаровывает; мальчик попробовал играть с людьми — и мальчику понравилось. — Я мог бы разрушить эту страну, — Аято бесцельно скользит взглядом по толпам людей, собравшихся на фестиваль. Это было бы так просто. Всего лишь пара слов. Всего лишь пара указаний. Тома мог бы соврать, что его вовсе не пугают чужие слова. Тома мог бы сделать вид, что он уже привык, но — звонкий смех — давай, тома, догони меня! — и сдержанные слёзы от разбитых коленок, шёпотом посреди ночи: расскажи мне о Мондштадте, научи меня летать. Тома помнит ребёнка, смиренно выслушивающего упрёки отца с не поникшей головой. Тома помнит мальчишку, уводящего младшую сестру прочь от трупа матери. Когда-то Тома мог сказать, что знает каждую из граней Камисато Аято. Теперь он знает, о какие из них можно порезаться. — Но вы слишком любите её. Тома не уточняет — кого. И Аято в ответ усмехается, потому что Тома, как и всегда, прав. Он мог бы. И это чертовски льстит. Солнечный мальчик из чужой страны, скажи — стал бы ты защищать «свою» страну, если бы он решил разрушить её до основания? Тома не хочет знать ответ на этот вопрос. Аято не пришлось бы даже спрашивать. Сотни «если» в мыслях — Томе невольно хочется поблагодарить Яэ и Аяку за то, что ему никогда не придётся узнать наверняка. Аято обещает отплатить Яэ сполна — и это обещание сродни договору. Когда ветра доносят вести о путешественнике из далёких земель, Аято лишь усмехается и бросает нечитаемый взгляд на единственного, кому позволено знать его планы. — Скажи, Тома. Рискнёшь ли ты своим глазом бога ради меня? Недосказанное — признай, Тома: готов ли вверить свою судьбу не богам, а мне в руки. Тома мягко улыбается в ответ.