Целоваться запрещено

Капитан мондштадской безлошадной кавалерии Кэйа Альберих был уверен, что после восьми лет службы в Ордо Фавониус жизнь его уже ничем не удивит. События, которым можно было бы удивиться, иногда его, конечно, настигали, без этого никак — взять хотя бы давнюю ссору с Дилюком или приход нового алхимика, чуть не разнесший в прах привычный уклад работы, — но Кэйа в какой-то момент научился относится к подобным неурядицам с философской отстраненностью. В жизни всякое происходит, говорил он, но со всеми проблемами можно разобраться, а если не знаешь как, иди в «Долю Ангелов» и выпей пару бокалов вина. Решения это, может, и не подскажет, зато поможет обрести спокойствие и проникнуться свободным духом Мондштадта. Этим Кэйа и собирался заняться после тяжелого рабочего дня, и никак не ожидал, что жизнь подкинет ему очередную подлянку прямо за дверями таверны. На стене возле стойки, обычно обклеенной афишами, рекламой новых вин и фотографиями с видами города, висел здоровенный плакат с надписью большими красными буквами:

ЦЕЛОВАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО

— Святой Барбадос и вся семерка… — присвистнул Кэйа. Он встряхнул головой и огляделся по сторонам, ища объяснения этому нелепому фарсу, но в остальном таверна осталась такой, какой всегда и была. За дубовыми столами уставшие искатели приключений пили вино и расправлялись с мясным рагу, несколько девчонок потягивали сидр у стойки, бармен Чарльз возился с заказами, не глядя смешивая коктейли. На втором этаже кто-то играл в карты — до Кэйи доносилась шутливая ругань вперемешку со взрывами смеха. Ничего, кроме этой ужасной надписи не наводило на мысль, что что-то изменилось, и Кэйа поначалу даже понадеялся, что ему померещилось. Он встряхнул головой еще раз, ущипнул себя за руку для верности, но надпись никуда не исчезла. Так и продолжала маячить перед глазами, нелепая и несуразная, как клякса на стене. Целоваться запрещено, подумать только! — Слушай, а давно тут этот шедевр? — спросил Кэйа у барда, приткнувшегося у дверей. Тот поглядел на него затуманенным от алкоголя взглядом и покрепче сжал в руках раздолбанную лиру. — А сегодня утром, кажись, повесили, или ночью еще. Вчера точно не было, а сегодня захожу — висит! Я решил сначала шутка какая, думал, мало ли, может, прикрыть дыру на штукатурке хотели, а нет же, они это всерьез! Тьфу, писулька проклятая! — он зыркнул на надпись с такой ненавистью, будто она ему жизнь поломала, не меньше. — Все испортила мне! — Испортила? — удивился Кэйа. — Так я же с девушкой пришел. Думал, посидим, спою ей, и она поймет, что Шестипалый Хосе лучший мондштадский бард, и зря говорят злые языки, что он ни в одну ноту не попадает. — от выпитого у него заплетался язык, и кличка «Шестипалый» прозвучала как «Шестилапый», заставив Кэйю нервно засмеяться. — А она как на надпись эту глянула, сказала, что раз теперь в таверне целоваться нельзя, то и сидеть со мной ей тут незачем, не слушать же, как я пою. Я было возмутился, начал играть, да перенервничал что-то, не очень вышло… Тут она и ушла, еще и дверью хлопнула. А мастер Дилюк, услышав меня, скривился ужас как, а потом сказал, чтоб ноги моей больше тут не было. Вот, зашел, пока его нет, но, чую, попрут меня скоро, архонты-свидетели… Хосе попытался сказать что-то еще, но слов уже было не разобрать за пьяными всхлипами. Кэйа, поспешив от него отвязаться, огляделся и приметил свободный стул у стойки, как раз возле надписи. Так было даже лучше — если отвернуть стул к залу и сесть спиной к стене, то и надписи будет не видно, и можно будет ненадолго забыть, что интерьер теперь безнадежно испорчен. Кэйа сам не мог понять, что его так расстроило: содержание надписи или ее гротескный и нелепый вид. Верно подметил Хосе, таким только дыру в штукатурке завешивать. Заказав, как обычно, «Полуденную смерть» и маленькую сырную тарелку, Кэйа поинтересовался у Чарльза: — Это что за уродство вы тут повесили? Бармен на секунду оторвался от шейкера и ножа для колки льда. — А, это мастер Дилюк распорядился повесить. Вчера ночью, после закрытия. — Вот как, — хмыкнул Кэйа. — А зачем? — А мне-то какое дело? — пожал плечами Чарльз. — Велел повесить, я и повесил. — Тут что-то произошло? — предположил Кэйа. Если бы какая-то пьяная парочка устроила разврат и дебош, ему бы сообщили, но в орден давно не поступали новости о подобных происшествиях. — Или Дилюк не хочет, чтобы тут свадебные банкеты устраивали? — Да ничего не произошло, — Чарльз отмахнулся. — Почему обязательно что-то должно было произойти? Вон у нас табличка «Не курить» на входе висит, так мы ее не из-за противопожарных соображений повесили, а чтобы табачный дым в воздухе не висел. Теперь, кто хочет курить, ходят на улицу. — И что? — не понял Кэйа. — Ну и целоваться теперь тоже на улицу будут ходить. У нас как раз на втором этаже балкончики живописные. Кэйа скривился. Живописные балкончики, которые упомянул Чарльз, выходили на глухую городскую стену, мусорный бак у черного хода и чахлые кусты, куда периодически блевали перепившие посетители. Самое место для поцелуев, так и проникаешься романтическим настроением! Такие шуточки были очень в стиле Дилюка: сотворить какую-нибудь подлость, а потом делать вид, что так и надо, что это в порядке вещей, а то, что несчастным романтичным натурам теперь жизнь не мила — так романтичные натуры для страданий и созданы. — А вы, капитан, почему этой табличкой так заинтересовались? — спросил Чарльз, вырывая Кэйю из грустных размышлений. — Вы же, как я понял, птица одинокая и гордая, вам этот запрет никак не навредит. Чарльз явно старался, чтобы это прозвучало как комплимент, но Кэйа услышал лишь привычное: «Тебя-то Дилюк давно уже отшил, и целоваться тебе больше не с кем». Стало очень грустно и одиноко. Эта мысль, то облекаясь в форму уничижительно звучащих в голове слов, то настигающая после лишнего коктейля приступом невыносимой тоски, то приходящая с бессонницей, последние месяцы слишком часто преследовала его. Кэйа ловил себя на ней, когда видел парочки на улицах, когда натыкался на любовную сцену в книге, обещавшей, что никаких любовных сцен там не будет, и даже когда просто смотрел на Дилюка. Как правило, это случалось за стойкой в этой самой таверне, когда Дилюк приходить подменить Чарльза. Кэйа в такие дни старался как можно скорее уйти. Его не любят, ему не рады, нечего ему здесь сидеть и лелеять пустые надежды. Нечего мечтать, как он обопрется коленом на стойку, схватит Дилюка за полы его уродского жилета и будет целовать, пока не заболит язык, а из таверны не свалят все посетители. Пусть убираются, нечего им отбирать у него Дилюка, Дилюк слишком много старался для них, пусть и для Кэйи теперь постарается! Он снова покосился на уродский плакат и почувствовал, как его мечта разлетается в пыль. — Интерьер портит, — ответил он, еще больше помрачнев. — Лучше бы картину повесили. *** Кэйа надеялся, что долго эта гадкая надпись не продержится, самое позднее завтрашним утром снимут, но на следующий вечер надпись была на месте. Если кто-то ее и пытался сорвать, то попытку тут же пресекли. — И вам что, нормально? — спросил он, присев к Розарии и Альбедо за стол. — Вас это совсем не смущает?! Те переглянулись и пожали плечами. — А что не так? — не понял Альбедо. Перед ним вместо нормального ужина стояли здоровенная миска с салатом и стакан минеральной воды, и Кэйа в очередной раз подумал, что при всей своей гениальности, со здравым смыслом Альбедо не в ладах. — Просто плакат. Аляповатый, согласен. И надпись к низу закосила. А тебе-то что? — Он страдает, что целоваться нельзя, — фыркнула Розария. — У него душа болит, понимаешь, гений? — Ничего у меня не болит, — огрызнулся Кэйа, — но вам не кажется, что это попахивает нарушением прав человека? — Ни в коем случае, — ответил Альбедо. — По-моему это всего лишь настоятельная рекомендация к соблюдению базовых правил этикета. Курить вон тоже запрещено, но никто же не протестует? — Я протестую, — вставила Розария. — Ты не в счет, ты вместо таверны в соборе куришь. Кэйа, успокойся. Повисит пару дней, и снимут. Кэйа ссутулился и уставился в свой бокал, где вина уже оставалось на донышке. Снимут, как же! Дилюку как какая мудрая мысль в голову втемяшится, так ее оттуда топором не вырубишь, проходили уже. Кэйа вспомнил, как пару лет назад Дилюк, вернувшись из Снежной, запретил пускать в таверну фатуи, велел под любым предлогом выгонять, пусть хоть до смертоубийства доходит. И никакие доводы на него не действовали. Даже молодого предвестника, пообещавшего заплатить в десять раз больше чека, только бы попробовать «Полуденную смерть», пинками под зад выпроводил. Предвестник с тех пор раз в пару месяцев писал Дилюку длинные эмоциональные письма с обещанием вызвать на дуэль и отыграться за оскорбление чести, но дальше писем дело не пошло. Запрет остался в силе, и с тех пор в «Долю Ангелов» даже самый паршивый дипломатишка не совался. И что-то Кэйе подсказывало, что с запретом на поцелуи будет та же история, и от этой мысли делалось совсем скверно на душе. Задумавшись, он не заметил, как у него кончилось вино. Верно говорят, что вино, выпитое в одиночестве и тоске, не имеет никакого вкуса. — Я к стойке, тебе попросить повторить? — спросил Альбедо. — Да, попроси, пожалуйста. Или нет, возьми лучше сидра. Вина что-то расхотелось. — Вина мне возьми! — оживилась Розария. — Одуванчикового. Кэйа, ты не заболел? Чего это ты вдруг сидр заказываешь? — Не мешай человеку вставать на путь исправления! — в шутку пригрозил Альбедо и, забрав пустые бокалы, направился к стойке. Глядя ему вслед, Кэйа заметил, что шорты сегодня он надел еще короче, чем обычно, и теперь из-под его высоких сапог выглядывали кружевные чулки. Будто на свидание с продолжением собрался — и человек с такими планами не будет протестовать против запрета на поцелуи в таверне?! Или это у алхимиков такая униформа новая? Бездна этих ученых гениев разберет… — Нет, ты это видела? — спросил он. — Значит, чулками кружевными в таверне светить можно, а целоваться запрещено? — Кэйа, да что ты так зацепился за этот плакат? — вздохнула Розария. — Ну, подумаешь, целоваться запретили. Тебе же все равно не с кем. — Обидно сейчас было, — надулся Кэйа. — У тебя-то, я смотрю, с этим проблем нет. Он покосился на Альбедо, болтающего с Чарльзом. Альбедо стоял, уперевшись в стойку локтями и прогнувшись в спине до того красиво и провокационно, что Кэйе захотелось ему врезать. Двумя днями раньше, он бы эту позу скорее оценил и, может, послав подальше невзаимные чувства к Дилюку, пригласил Альбедо если не провести вместе вечер, то хотя бы прогуляться после работы, но теперь привычное желание пофлиртовать уступило место злобному раздражению. Этак он скоро, как старуха, начнет плевать красивым парочкам вслед! И все из-за какого-то дурацкого плаката. — С кем мне целоваться, с Альбедо что ли? — рассмеялась Розария. — Брось, он не целуется. По крайней мере, со мной. Говорит, ему с прошлого раза на всю жизнь хватило. Он тогда от моей помады два часа оттереться не мог. Сидел в лаборатории с красными губами, как куртизанка. Возникший в голове образ Альбедо с красной помадой Кэйа постарался как можно скорее отогнать. Мало ему чулок, так еще и это! — А ты что, помадой пользуешься? — спросил он скорее для того, чтобы заполнить паузу. — Ну да, — кивнула Розария, — только сейчас заметил? Обычно, правда, когда я пью, она вся на стенках бокала остается. Это последняя какая-то удивительно стойкая оказалась. — Может, на Дилюка какая перепившая поклонница накинулась, тоже со стойкой помадой? — предположил Кэйа. Прозвучало глуповато, но за неимением альтернативных версий годились любые, даже самые абсурдные. — Он потом никак отмыться не мог, ему это не понравилось, вот он и решил целоваться в таверне запретить. Ну, во избежание подобных инцидентов. Розария отвела глаза, сделала вид, что задумалась и стащила у Альбедо из тарелки ломтик огурца. — Что-то не так? — напрягся Кэйа. — Я позавчера подслушала, о чем в таверне после закрытия говорили, — сказала она, понизив голос. — Оказалось, как раз в тот момент, когда это безобразие вешали, — она указала рукой с кольцами-когтями на несчастную вывеску, к которой Кэйа теперь упорно садился только спиной, — В общем, Чарльзу Дилюк настрого запретил давать комментарии по этому поводу. Вообще никому о причинах говорить не разрешил. Сказал, пусть лучше это его личной придурью считают или распоряжением церкви Фавония, на худой конец. — А в чем причина-то? Убедившись, что никто их не подслушивает, Розария наклонилась к Кэйе поближе. — Это из-за того, что в прошлые выходные случилось, — сказала она шепотом. — Одна парочка перепила ужас как. Сначала они просто целовались, чуть ли не лежа на столе, потом сделали вид, что ушли, а сами дождались, пока Дилюк пойдет напитки посетителям на улицу вынести, и спрятались в подсобке. Просидели там до закрытия, а после продолжили кутить. Наутро вся таверна была прокуренная вхлам, на полу были осколки и разлитое вино, со стойки — все скинуто, будто на ней кто-то трахался… В общем, Дилюк сказал, что второй раз такого не переживет. Вот и запрещает теперь все подряд. Во избежание. — Кошмар! — возмутился Кэйа. Получилось громче, следовало, и Розария цыкнула на него. — То есть теперь из-за каких-то двух несдержанных пьяных охламонов все несчастные мондштадцы ущемлены в праве выражения чувств… — Кэйа, — оборвала его Розария. — Кэйа, это были мы… Кэйе показалось, будто он с размаху налетел на стену. У него аж зазвенело в ушах. — Мы? — прошептал он. — Мы с тобой?.. — Ну да, — вздохнула Розария. — Мы. В прошлую субботу. Ты не помнишь, да? Кэйа в ужасе схватился за голову. Тот субботний вечер ему и вправду запомнился ему очень смутно. Они с Розарией тогда встретились у отеля Гете, разговорились и, поняв, что никаких планов до завтра у них нет, решили зарулить в таверну выпить «максимум по два коктейля, не больше, надо сохранить ясную голову». После третьей «Полуденной смерти» они вышли на улицу покурить и там за интеллектуальной беседой рассудили, что как-то им мало, можно позволить себе еще по одной, тем более что жалование дали недавно… Наутро Кэйа обнаружил себя на полу отчего-то в лаборатории Альбедо, без повязки на глазу, весь пропахший табачным дымом и в расстегнутой рубашке, покрытой винными пятнами. Самого Альбедо в лаборатории не было, и Кэйа своим не до конца проснувшимся мозгом почему-то подумал, что Альбедо пошел погулять. Альбедо, однако, вскоре вернулся: на нем были защитные очки и белый халат, а в руках он держал склянку с какой-то отравой, которую тут же, без лишних вопросов, влил Кэйе в рот. Отрава отдавала туманными цветками и полынной горечью, и Кэйа закашлялся, но вскоре стало полегче, и он смог сесть и потрясти головой, разгоняя похмельный туман. В голове было пусто, как в зимнюю ночь на Драконьем хребте. События вчерашнего вечера начисто стерлись из памяти. — Альбедо, — позвал он. Говорить было трудно, вместо голоса вышел задушенный хрип. — А что случилось? — Ничего-ничего, — ответил Альбедо, подливая ему еще антипохмельного зелья, — ничего, ничего… Вот тебе и «ничего», с упавшим сердцем понимал он теперь. Такое «ничего», если слухами по городу разнесется, то и репутацию Ордо Фавониус похоронит, и церковь Барбадоса зацепит, и «Долю Ангелов» не пощадит. Дилюк-то, конечно, выкрутится, он и не из таких передряг выбирался, а вот Кэйе с Розарией придется туго, тут к гадалке не ходи. С работы, может, и не уволят, но парой выговоров и взбучек отделаться точно не выйдет. Удивительно, как Дилюк их вообще в таверну пускает еще? Мог ведь начать, как фатуев, с порога заворачивать… — О, архонты, — простонал Кэйа. — Розария, что же нам теперь делать?.. — Не целоваться в таверне, — фыркнула она. — И в вине меру знать. Забей ты, все образуется. Кстати, о вине, где там Альбедо?! Словно почувствовав, что о нем вспомнили, Альбедо материализовался у столика. На гео-цветке за его спиной летели бокал красного вина, бутылка сидра и стакан минералки. — Ну и очередь там! — сказал он. — Чарльз, бедняга, аж зашивается, но, говорит, через пару дней его Дилюк придет подменить. Я подумал, мы могли бы… Эй, все нормально? Вы чего такие убитые, что-то случилось? Кэйа отвернулся, чувствуя, как от стыда горят скулы. Розария помогла Альбедо поставить на стол напитки и, подсев к Кэйе поближе, похлопала его по плечу. — Ничего-ничего, — сказала она, откупоривая кольцами-когтями его бутылку, — ничего, ничего… *** На следующее утро объяснение Розарии, что целоваться в таверне запретили из-за их недавнего кутежа, Кэйа отмел как полную несуразицу. Он слишком хорошо знал Дилюка, и решать проблемы столь нелепым и демонстративным способом было не в его духе. Демонстративность Дилюку вообще не была свойственна, он предпочитал разбираться с обидчиками наедине и без лишнего шума. Если Кэйа с Розарией и вправду так сильно набедокурили, Дилюк скорее подловил бы их вечером после работы, высказал все, что о них думает, а потом выставил им счет за испорченное имущество. В худшем случае Кэйа получил бы в глаз, а у Розарии отобрали бы сигареты. Но на этом все. И плакатов никаких бы не было. Что вообще за глупый способ решать проблемы с посетителями плакатами, запрещающими целоваться в таверне? Нет, дело не в кутеже, рассуждал Кэйа, сидя в кабинете и делая вид, что занят срочной работой, точно не в кутеже. Тут что-то личное, не иначе. Конечно, был еще подслушанный Розарией разговор, но Розария могла и ошибиться. Кутеж Дилюк мог просто тихо замять, не желая отвечать на неудобные вопросы, а причина повесить плакат могла заключаться в чем-то совершенно другом. Может, дело было вовсе не в Кэйе. И даже не в Дилюке. Может, Дилюк его ради Чарльза повесил! У Чарльза могла быть девушка, бросившая его из-за того, что он слишком много работает, Чарльзу после расставания больно смотреть на целующиеся парочки, вот Дилюк и вошел в положение любимого работника… Нет, тоже не то. Еще большая несуразица. Будь так, Дилюк скорее бы Чарльза в отпуск отправил. Должно было быть что-то другое. Что-то связанное напрямую с Дилюком, с его личными проблемами, репутацией таверны… Спустя несколько часов перебора версий Кэйа был готов поверить Шестипалому Хосе, что плакатом «Целоваться запрещено» просто завесили дыру в штукатурке. В тот вечер после работы он в «Долю Ангелов» не собрался, но на следующий все же решил заглянуть. Была пятница, и народу обещало быть много, а значит был шанс зайти, проверить, действует ли еще запрет, и уйти, сделав вид, что просто не нашел свободного столика. Странно было себе признаваться, что идет он в таверну не ради выпивки и даже не ради Дилюка, который как раз собирался подменить Чарльза на пару вечеров, а ради того, чтобы проверить, висит ли там все еще какая-то паршивая вывеска, но ноги сами несли. Всю дорогу он твердил себе, что это глупость и ребячество, что кавалерия Мондштадта на такие мелочи не разменивается, что целоваться ему все равно не с кем, а значит и до плаката дела не должно никакого быть — ничего не помогало. Ладно, решил Кэйа, если это уродство до конца недели не снимут, он напишет краской на дверях штаба Ордо Фавониус: «Дилюку вход строго воспрещен!». Дилюк, конечно, к ним уже лет пять не заходил, но лишним не будет. В «Доле Ангелов», как Кэйа и предполагал, в этот пятничный вечер собралась половина Мондштадта. Входная дверь не закрывалась, официантки с заставленными подносами сновали туда-сюда, шум голосов и звон кружек был слышен, наверное, даже за городскими воротами. Заняты были и столики на улице, и те самые живописные балконы на втором этаже, которые Чарльз рекламировал как самое романтичное в таверне место, несколько парней в обнимку с молодыми девицами сидели на газонах возле близлежащих домов. На газоны и столики на улице запрет на поцелуи, как рассудил Кэйа, не распространялся, и все же ни одной целующейся парочки не было видно. Даже сын старика Гете с дочкой охотника из Спрингвейла, которых Кэйа, патрулируя окрестности, не раз заставал на сеновале у пустующих рыцарских конюшен, на удивление пристойно себя вели. Неужели Дилюк и их запугал? Совсем уже от трезвой жизни озлобился… Не желая привлекать к себе лишнее внимание, Кэйа устроился на траве под деревом, подальше от остальных. Заходить в таверну расхотелось: неохота было толкаться, всех перекрикивать, смотреть на недовольную физиономию Дилюка, наконец… Дилюк с ним, наверное, и разговаривать не станет. У него с таким-то наплывом дел невпроворот, чтобы отвлекаться на старого друга, с которым уже долго не виделись, и который по нему совсем не тоскует, нет. Не тоскует ни капли! Который просто пришел вина заказать, потому что жизнь без вина стала какая-то до боли паршивая, то-то он ходит в таверну как на вторую работу, надеясь увидеть за стойкой родное лицо… Нет, надо точно заказать хотя бы стакан одуванчикового, этак он еще немного — и совсем захандрит. Он уже думал перехватить официантку, возвращавшуюся в зал с дюжиной пустых бокалов на подносе, как вдруг увидел Альбедо. Тот вывалился из дверей таверны смеющийся и раскрасневшийся, с бутылкой сидра в руке. Вид у него был еще круче, чем в прошлый раз: на нем была черная безрукавка с глухим горлом и те бесстыдно короткие шорты в сочетании с высокими сапогами, из-под которых снова торчали кружевные чулки. Его светлые волосы, обычно уложенные в аккуратную прическу, были распущены, а губы — накрашены темно-красной помадой, до того яркой, что казалось, Альбедо вместо вина испил кровушки невинной девицы. Заметив Кэйю, Альбедо помахал ему рукой и направился в его сторону. — Чего понурый сидишь? — спросил он, усаживаясь рядом. — Места не хватило? — Места хватило, — ответил Кэйа, — заходить расхотелось. А ты чего такой красивый? Твоему виду куртизанки обзавидуются. У вас там что, бал-маскарад? Альбедо засмеялся и откупорил бутылку об дерево. Приглядевшись, Кэйа вдруг понял, что он не пьян, просто в хорошем настроении, и румянец на скулах у него не от выпивки, а от смеха, — и почувствовал, как сердце заполняет горькая зависть. Альбедо умел веселиться просто так, искренне и от души, а Кэйе, чтобы почувствовать себя хоть в половину так же легко и свободно, требовалось как минимум три «Полуденных смерти». Это из-за дурацкого плаката? Или из-за Дилюка? Или пора переходить на безалкогольный сидр и минеральную воду? — Да брось, какой маскарад, — Альбедо отмахнулся и отпил из горла. Его яркие губы сомкнулись вокруг горлышка бутылки так соблазнительно, что Кэйа предпочел отвернуться. — Это у меня защита от нашей ярой праведницы сестры Розарии. Она тебе уже рассказывала ту историю, про то, как я от ее помады отмыться не мог? — Рассказывала, рассказывала, — проворчал Кэйа. — Чего это она вдруг к тебе любовью воспылала? — Не знаю. Перепила, должно быть. В общем, сегодня ей захотелось этот подвиг повторить, она достала помаду и уже потащила меня на тот балкон на втором этаже, но я решил, что уж лучше я сам, — он усмехнулся и облизнул губы — без особого, впрочем, эффекта. — К тому же в прошлый раз было больно. Она тогда целовала меня так, будто убить хотела. Ну, тебе это знакомо ведь, да? — Я… я не помню, — Кэйа вздохнул и уставился на траву под ногами. — Я был слишком пьян. — Неправильно, это, наверное, — продолжил Альбедо. — Поцелуи — это чувственное выражение нежности и любви… а у нас они случаются то по пьяни, то по глупости. Кэйа понял, что не может найти слов для ответа. Нечего было отвечать. В голову некстати полезли мысли о Дилюке, о том, каким он когда-то был, до их нелепой и глупой ссоры, после которой они отдалялись друг от друга все дальше, пока все их общение не свелось к заказам выпивки, спорам и едким подколкам. Он попросил у Альбедо сидр и сделал большой глоток, но легче, конечно, не стало. И от вина бы не стало, может, только, от «Полуденной смерти», но за «Полуденной смертью» надо идти к Дилюку, пробиваться сквозь шум и толпу посетителей. — Кстати, о поцелуях, — спросил Кэйа. — А что, плакат-то тот уродский, висит? — А куда денется? — усмехнулся Альбедо. — Висит, даже, по-моему, на дополнительные гвозди приколотили. Я, признаться, подумал было, что это шутка, но нет, сам видел, как Дилюк поймал за этим двоих ребят. — И что? Выгнал их?! — Нет-нет, просто попросил вести себя посдержаннее. Он вообще в хорошем настроении сегодня, несмотря на такой загруз. Стоит себе за стойкой, шейкерами жонглирует. Флиртует с той девицей из цветочной лавки, которая сохнет по нему уже второй год. Прогнать из головы образ Дилюка — красивого, улыбающегося, с волосами в высоком хвосте, в модном барменском фартуке и шейкером в руках, — с первого раза не получилось. Со второго тоже. — Отвратительно, — проворчал Кэйа. — Глаза бы мои этого не видели. Нет, я все понимаю, он пытается не допустить пьяных дебошей в заведении, но это… это… Это просто плевок мне в лицо! — Ты скучаешь по нему? — спросил Альбедо, в момент став серьезным. — Нет. — огрызнулся Кэйа. — Ревнуешь? — Нет, не ревную! — Тоска замучила? — Да чего ты с вопросами пристал?! — Понятно, — заключил Альбедо и отпил еще сидра. На дне бутылки оставалось всего ничего и Альбедо, заключив, что ему хватит, протянул бутылку Кэйе. — Слушай, я так понял, Дилюк на выходных тоже работать будет, может тебе поговорить с ним завтра? Обсудите все, обиды свои отпустите… А то же ты себя изведешь. — Не о чем нам с ним разговаривать, — вздохнул Кэйа, — мы уже все друг другу высказали, когда поругались. Лучше я буду просто пореже попадаться ему на глаза. — Ага, а потом напиваться до беспамятства и устраивать дебоши. Учти, больше в лабораторию на ручках не потащу, будешь ночевать в кустах, как трактирный пьяница. — Я тогда напился не из-за тоски по Дилюку! — Ну, конечно, ври дальше! — Слушай, да пошло оно все! — Кэйа выхватил бутылку сидра и сжал за горлышко до боли в пальцах. — В бездну Дилюка, меня просто задрало одиночество! А этот плакат мне как будто напоминает, что оно так и останется, что мне даже поцелуя не перепадет, потому что какой-то мерзавец, возомнивший себя самым умным, может за это выгнать меня из таврены! Я знаю, это звучит глупо и по-детски, и я должен был это уже перерасти, но… Он допил остатки сидра одним глотком и отшвырнул бутылку в сторону. Бутылка покатилась по траве и со звоном ударилась о стенку стоящей под кустом переполненной урны. Никто вокруг, однако, на звон внимания не обратил: посетители, сидящие за столиками на улице и на газонах, были больше заняты выпивкой и друг другом. Многие смеялись, кто-то играл в карты, раскладывая их прямо на траве, кто-то пел, но точно не Шестипалый Хосе, у него бы так красиво не получилось. Кэйа снова отметил, что никто не целовался, ни одна парочка. Все-таки Альбедо прав — его замучила тоска. Раньше бы он ни в жизни не обратил на это внимания. Словно почувствовав его настроение, Альбедо подсел поближе и погладил его по спине. — Не расстраивайся ты, — сказал он. — Вряд ли Дилюк этим дурацким запретом хотел тебя как-то задеть. К тому же, целоваться запретили только в таверне, а не на улице. Ну, не грусти ты так. Хочешь, я тебя поцелую? Кэйа обернулся и посмотрел на него. На его красивое лицо, выразительные синие глаза, на губы, темно-красные от помады. Альбедо искушал его не первый день, приковывал к себе его взгляд, и все-таки… все-таки… Что он там говорил: поцелуи у нас то по глупости, то по пьяни? — Нет, — ответил Кэйа. — Не надо. Ты будешь делать это без любви. *** Кэйа так больше не мог. После пятничного визита в таверну стало совсем плохо. Тяжелые мысли о Дилюке, одиночестве и невыносимой горечи бытия не отпускали с вечера, не давали успокоиться. Кэйа ворочался на кровати до двух ночи, гоняя в голове образы один другого мрачней. Вот он пытается объясниться с Дилюком, а тот его вышвыривает из таверны пинком под зад, как того парня из Фатуи, вот Кэйа перестает ходить в «Долю Ангелов» и начинает пить в одиночку дома, вот его увольняют с работы за пьянство, прогулы и помятый вид — хоть закрывай второй глаз повязкой!.. В итоге Кэйа все-таки уснул, но сон был поверхностный, тревожный и недолгий. Проснувшись около шести утра, Кэйа долго пялился в потолок, чувствуя, как ему становится все хуже, а голова начинает болеть, как не болела с самого страшного похмелья. В итоге он, проклиная на все лады Дилюка, свою жизнь и весь Мондштадт за компанию, сожрал половину таблеток из аптечки, в надежде, что хоть так полегчает, вернулся в постель и проспал до полудня, проснувшись еще более разбитым, хотя, казалось бы, куда уж сильней. Кэйа даже пожалел, что настали выходные, и не нужно было идти в штаб. Чем топиться в тоске, уж лучше топиться в работе. Как же паршиво, святой Барбадос, хоть из дома не выходи… А еще этот Альбедо со своими провокациями! Нарядился, как девица легкого поведения, а сам будто не понимает, как выглядит, и как своим видом раздражает его. Альбедо вспомнился Кэйе за утро раз двадцать, и с каждым разом это злило все сильней. Альбедо будто говорил ему, мол, смотри, твоя тоска — это глупая придурь. Тебе не должно быть одиноко, не должно хотеться тепла и любви — да что там любви, хотя бы одного поцелуя от того, кто так тебе дорог! Я же без этого обхожусь — у меня, впрочем, таких проблем нет, так и ты, давай избавляйся… Нет, будь Альбедо рядом, Кэйа бы точно ему врезал. Прямо по его красивой заднице в коротких кожаных шортах. Может, даже чулки бы ему порвал. Ну так, в назидание. Три чашки крепкого кофе спустя Кэйа смог найти в себе силы для откровенного разговора — пока что с самим собой. По правде говоря, ни с кем другим откровенничать ему не хотелось. Розария бы отмахнулась, мол, забей, все образуется, Альбедо бы ушел в пространные рассуждения, толку от которых было как опьянения с минералки, что до Дилюка… Говорить с Дилюком Кэйа пока не был морально готов. Он вернулся в спальню и лег на кровать поверх одеяла. Уставился в потолок, как тогда, на рассвете — днем потолок выглядел не так интересно и завораживающе, как показалось Кэйе утром от головной боли и недосыпа, скорее прозаично. Еще и побелка потрескалась в одном углу, совсем как штукатурка под тем ужасным плакатом на стене в «Доле Ангелов»… — Кэйа, — сказал он себе. — Почему тебя так задело, что Дилюк запретил целоваться в таверне? Голос вышел слабым и хриплым. Кэйа невольно порадовался, что рядом никого нет. — Потому что плакат с запретом изуродовал интерьер. Раньше было красиво, а теперь без слез не взглянешь. — Врешь, — ответил он, попытавшись придать голосу своей рациональной части больше авторитета, — плевать тебе на интерьер, ты в них ничего не понимаешь. Вон даже трещину в побелке заметил только сейчас, а она там уже полгода, не меньше. — Потому что мне обидно, — эмоциональная часть Кэйи напротив, звучала очень жалобно, — я этого не заслужил. — Целоваться запретили только в таверне, почему ты воспринял это так, будто тебе запретили личное счастье на всю жизнь? — Потому что с Дилюком я вижусь только в таверне! — признание сорвалось неожиданно легко, будто уже давно вертелось на языке. — Дилюк не заходит в штаб Ордо Фавониус, не заходит ко мне домой, я с ним даже на улице не пересекаюсь. Что мне, по-твоему, ждать пока он выйдет подышать свежим воздухом на тот балкон, выходящий на помойку?! Рациональная часть замешкалась с ответом — возразить на такое и вправду было нечего. Кэйа закрыл глаза и попытался представить свою рациональность: как она выглядит, как двигается, какое у нее выражение лица, — но вместо такого же Кэйи, только трезвого и серьезного, перед внутренним взором ему предстал почему-то Дилюк. В барменском фартуке поверх черной рубашки и белого жилета, со своей длинной рыжей гривой в хвосте, с надменной ухмылкой и прищуренными глазами. Красивый, сволочь, хоть на дуэль вызывай! — Дилюк, — не выдержав, спросил Кэйа у него, — ну вот какого хрена, а?! — Не пойму, чего ты переживаешь, — усмехнулся Дилюк в ответ. — Подумаешь, какой-то плакат. Кстати, тебе как обычно? Кэйа рывком встал с кровати и протер глаза. Образ Дилюка исчез, оставив после себя досаду, тоску и болезненную рябь под веками. *** — Полуденной смерти, как обычно? — Минералки, — буркнул Кэйа, — со льдом. И ничего не спрашивай. Если Дилюк и удивился, то не подал виду. Кивнул, потянулся за стаканом и ножом для колки льда. От оплаты отказался, мол, за счет заведения, и вообще это всего лишь вода, даром что с пузырьками. Кэйа сидел и ждал, не поднимая головы. В таверне почти никого не было, горожане, видать, еще не протрезвели со вчерашней гулянки. Только пара искателей приключений играли в карты за дальним столом, да Альбедо с Розарией расправлялись вдвоем со здоровенной миской салата. Уродский плакат «Целоваться запрещено» висел на том же месте, где и раньше. Кэйа зыркнул на него и подвинулся так, чтобы оказаться к нему спиной. Дилюк с обворожительной, пусть и усталой улыбкой, поставил перед Кэйей стакан. Следуя просьбе, не спросил ни почему сегодня не «Полуденная смерть», ни отчего Кэйа сам выглядит, как с того света. Как и положено хорошему бармену, наверное. — Слушай, Дилюк, — позвал Кэйа, — минутка есть? Тот оторвался от протирания и так отполированной стойки и повернулся к нему. — Тебе что-то еще? — Да нет, поговорить хотел. У тебя как, все нормально? — Все как обычно. А почему ты спрашиваешь? Кстати, чего тебя не было вчера? Тут барды выступали, я думал, ты зайдешь, послушаешь. — Настроения не было, — фыркнул Кэйа. — Барды эти еще… Этот, как его… Шестилапый Хосе, что ли? Дилюк прыснул и оперся рукой на столешницу. — Шестилапый, ну ты сказал! Надо будет тоже его так называть теперь, я запомню. Кстати, я как-то присмотрелся, так оказалось, что он врун последний. Нет у него шести пальцев ни на правой, ни на левой руке. Шести лап, конечно, тоже, но так хотя бы звучит забавнее. И, к слову, нет, — он перестал смеяться как по команде, будто в голове рычаг переключил, — Хосе вчера не пел. Я его выгнал, он фальшивил. Посетителей мне распугивал. — Так он фальшивил, потому что из-за плаката расстроился. — Из-за этого, что ли? — Дилюк глянул на вывеску, и хоть бы один мускул дернулся на его невыразимо красивом лице! — Да нет, он и раньше ни в одну ноту не попадал. Просто раньше я еще терпел, а потом совсем надоело. «А целующиеся парочки тебе тоже надоели? — захотелось съязвить Кэйе. — Или я надоел? Ну давай, говори, я тебя внимательно слушаю!». Он осекся и отпил минералки. Разговор, тщательно отрепетированный по дороге от дома до таверны, сворачивал куда-то не туда. Кэйа огляделся — Розария и Альбедо за столиком в зале о чем-то перешептывались, но то и дело косились на стойку. Наверняка еще и подслушивают, станется с них. Ладно, попытался собраться Кэйа с духом, в бездну все, ударять в грязь лицом — так на публику. — Дилюк, — спросил он, — ты какого хрена это уродство повесил?! Альбедо где-то вдалеке, кажется хихикнул. Кэйа мысленно пообещал порвать ему чулки. — Это не уродство, — ответил Дилюк. — Это плакат, запрещающий целоваться в таверне. — Ты это серьезно? Это тебе что, виноградный сок ударил в голову, что ты вдруг взял и решил, что целоваться в таверне нельзя? Или к тебе старость раньше времени подкралась, и тебя стали бесить влюбленные парочки? — Кэйа, — попросил он. — Успокойся. — Это из-за нашего с Розарией кутежа? Из зала донеслось свистящим шепотом что-то про кретина, святого Барбадоса, и язык без костей. — Нет, — не сдавался Дилюк, — ваш кутеж тут не при чем. Я даже почти не обиделся. Послушай, почему ты вообще… — Если ты сейчас скажешь, что меня это волновать не должно, потому что целоваться мне все равно не с кем, я вызову тебя на дуэль! — выпалил Кэйа на одном дыхании. — Будем драться до последней капли крови прямо на рыночной площади. Ты меня, конечно, уделаешь, я умру позорной смертью, и похоронят меня в мусорном баке за таверной, под теми живописными балкончиками на втором этаже, чтоб они обрушились нахрен! Он сделал вдох, перевел дух и вдруг понял, что тишина обрушилась на таверну и заволокла все вокруг. Все посетители замолчали. Оторвались от выпивки и еды и уставились на них с Дилюком то ли как на спустившихся с небес богов, то ли как на двух городских сумасшедших. — Кэйа, — осторожно позвал Дилюк, — тебе, может, «Полуденной смерти» налить? — В бездну «Полуденную смерть»! — Если хочешь, мы можем выйти на улицу, все обсудить, чтобы не ругаться на людях. Обещаю, никакого рукоприкладства… — А я не обещаю! — Кэйа, — вздохнул он, — я тоже от этого всего устал. Хватит нам уже ссориться. Кэйа повернулся на барном стуле, чтобы лучше видеть его лицо. На нем отражались печаль и смутная тревога, как бы Дилюк не пытался их скрыть за деловым тоном и неискренним смехом! Но взгляд был твердый, и в нем читалось: это не твое дело. Оставь. Ты тут не при чем. Моя таверна, что хочу, то на стены и вешаю, просто уйди и не надоедай мне тупыми вопросами. Это молчаливое вранье Кэйа раскусил в два счета. Бездарно, Дилюк, коктейли у тебя получаются лучше, двойка тебе за актерскую игру. Он приподнялся, уперся ладонями в стойку. Наклонился к Дилюку так близко, что они едва не соприкоснулись носами. Расслышал чужое дыхание, прерывистое и нервное. — Так все-таки? — шепотом спросил он. — Почему? — Потому что меня тоже заела тоска, — так же шепотом ответил Дилюк. — Смотреть на чужую любовь не могу. Только вижу, сразу думаю, почему мы с тобой… Кэйа, не дослушав, схватил его за воротник, притянул к себе и впился ему в губы отчаянным поцелуем. Кто-то ахнул в зале за спиной. Кэйа ждал, что Дилюк его оттолкнет. Не позволит выплеснуть все, что скопилось в душе — не ответит на поцелуй, отстранит Кэйю от себя, а потом выставит счет и попросит покинуть таверну. Станется с него, он всегда дистанцию держит, сколько раз Кэйа, пьяный и безрассудный после нескольких бокалов вина пытался даже не поцеловать, просто поближе подсесть, и натыкался на холодный взгляд и показное равнодушие! Только не сегодня, думал он, распаляясь все сильней, я тебе не позволю, не оторвусь от тебя, пока ты… Он почувствовал, как чужая ладонь скользнула по волосам. Надавила на затылок, огладила плечо под растрепанной меховой накидкой. Дилюк с еле слышным стоном подался навстречу, приоткрыл рот, позволяя целовать себя глубже, и Кэйа не выдержал. Не разрывая поцелуя, но едва удержав равновесие, он сполз на барном стуле, вытянул ногу, подцепил носком сапога подцепил тот треклятый плакат, вымотавший ему за эту неделю все нервы, и рванул его со стены. Послышался треск ткани, в зале снова кто-то охнул, но Кэйе было плевать. Не нравится — пусть проваливают. Он бы не отрывался от Дилюка вечно, но вскоре дыхания стало не хватать, а от неудобной позы заломило спину. Он отстранился и, придерживаясь за стойку, встал на ноги, выпрямился. Сердце заходилось, как бешеное, в голове было как после урагана. Дилюку, похоже, было не лучше: потерянный, с растрепанным рыжим хвостом и алым румянцем на скулах, он смотрел куда-то мимо, прикладывал себе ледышку ко лбу. И все же выглядел абсолютно искренне и по-детски счастливым. — Так значит, — спросил Кэйа, — это означало, что целоваться запрещено всем остальным? В смысле, или целоваться с тобой, или не целоваться вовсе? — Ну да, — Дилюк засмеялся, — похоже на то. Хотя я не думал, что ты воспримешь это на свой счет. Не надеялся на это, что ли. — Как ты вообще до этого додумался? Я голову ломал, зачем ты повесил это уродство?! Что, нельзя было просто со мной поговорить?! — Да я вспомнил, что мы с тобой когда-то вместе в кавалерии Мондштадта служили, — продолжал веселиться Дилюк, — и как ты шутил, что кавалерия не ищет легких путей. Вот и решил, что нужно придумать что-то более оригинальное. К тому же, мне позарез нужно было занавесить чем-то этот ободранный кусок стены. Я в воскресенье вечером заметил… Кэйа, уже не слушая, что он болтает, сел обратно, поймал его за руку и прижался к его ладони щекой. Закрыл глаза, чувствуя, как напряжение последних дней его отпускает, а на душе становится легко-легко, и в кои-то веки для этого не пришлось глушить «Полуденную смерть» стакан за стаканом. Дилюк замолчал тоже, казалось, вся таверна притихла. И только откуда-то из зала Кэйа краем уха различил знакомые голоса: — Зараза, надо же было так глупо тысячу моры продуть! Знала бы, ни в жизни с тобой споить не стала! — Могла бы догадаться сама. Просто так, от тоски Дилюк бы никакой плакат не стал вешать! А вот если кусок штукатурки от стены отлетит…