Cigarettes After Sex — K.
Сехун встретил его в Даун-Тауне, когда бродил в попытке найти хоть какую-то замену старой рампе, с которой его попросту согнали. Солнце в этот день пекло, как не в себя. Город потонул в августовском мареве, поднимая по асфальту пыль и заставляя глотать ртом воздух, как рыба. На улице воскресенье, и повсюду раздражающе шумно. Жара загоняет взрослых под редкие деревья, а детей — к ларькам с мороженым. Как хорошо, что хотя бы в этом парке этих спиногрызов не видать. Лёгкий гомон разбавляется приятным стуком маленьких колёс. Очевидно, место уже занято толпой молодёжи, среди которой кто-то очень громко басит. — Давай-давай, возьмёшь трёху? Ну чё у тебя с ногами! Взгляд падает на рампу высотой с метра два, и на двух парней тут же. Пока один пытается поудобнее встать с доской наверху, другой стоит у основания, сунув руку в широкие джинсы, и чем ближе подходит Сехун, тем опаснее тот кажется. Высокий, здоровый как медведь и красивый как Ален Делон, с длинными ногами и выразительными тёмными глазами. Ёб твою мать. Он оборачивается вслед за своим дружком, и замечает доску, которую Сехун по привычке зажал под мышкой. — Оу. Они пялятся друг на друга несколько долгих секунд; в горле пересыхает моментально. Тянет облизнуться. Красавчик выглядит каким-то почти удивлённым, тянет короткое: — Э-э, ну, мы тут, типа, заняты. Но тут же подбирается: — Если хочешь рампу, покажи сначала, что умеешь, или жди, пока этот долбаёб кататься не научится. — Да пожалуйста, — фыркает Сехун под выразительное «Пошёл ты!» над головой, и лезет наверх. Не скажет же он, что едва умеет на доске стоять. — Ну что? — у того парня в голосе лёгкая улыбка, как будто лепестки щекочут нос, когда нюхаешь цветы. И взгляд такой же. От него обдает не то жаром, не то холодом, и когда Сехун опускает глаза вниз, дрожь толкается в грудь и подгибаются колени. Но назад уже поздно. — Блять, — заветное и на все сто, и Сехун наклоняется вперёд, стартуя по гладкой поверхности. Сердце колотится, прокат первый, второй, он отпружинивает, пытается остаться на ребре сверху, но не успевает перенести вес и валится назад. Темно. Слышно только свое же дыхание. Колени, живот и ладони саднят, сзади держат сильные руки. — Ты бы сразу сказал, что новичок, — слышится у самого уха почти шёпот, — я бы и не приставал. Спереди маячит тот, кого он согнал с трека ради этого фиаско, показывая жестами что-то, похожее на «выглядите как пидоры». Сехун улыбается: — Да, и катался бы я по полуметровой со школьниками. Парень помогает ему встать, наспех отряхивая своей большой ладонью его бедра, и протягивает её же для рукопожатия. — Я — Чанёль. — Ты всех сначала лапаешь, а потом знакомишься? — Нет, только девчонок. Он приценивается и добавляет: — И смазливых. Пошли, бери доску и свалим отсюда, поболтаем. — А дружок твой? — Да к черту. Чонин — парень понимающий, — он кинул в его сторону красноречивый взгляд, — если ты просёк, о чем я. Будешь? И он на ходу протягивает вишневую жвачку. — Мы, конечно, сошли с площадки, но вроде не детской, — бурчит Сехун, довольный вызванным смешком. — Я — Сехун, — он улыбается и выдыхает: — Будем теперь знакомы. Чанёль хватает его за руку, тянет в сторону ближайшей забегаловки, и в груди жжет от предвкушения. У Чанёля неудобно быстрый шаг, от него пахнет химозной вишней и все руки в синяках, и Сехун в свои девятнадцать никогда не чувствовал себя настолько очарованным. Они влетают в дверь под звон колокольчиков, точнее, Чанёль заталкивает его, потерявшегося в пространстве. — Ты займи стол, я сейчас, — он юркает куда-то за угол, и оставляет в одиночестве — наслаждаться блевотно-розовыми обоями и по-детски голубой обивкой диванчиков. Девушка за стойкой, кажется, вообще не обращает на него внимания, и у Сехуна есть пара минут, чтобы перевести дух.***
Young Lean — Agony
Возвращается боль, и он вспоминает, что вообще-то неплохо навернулся и стоило бы хотя-бы помыть руки. — Сиди-сиди, — бросает Чанёль, едва он выползает из-за стола, и протягивает вату с антисептиком. — Откуда?..— пока Сехун изображает непонимание, Чан быстро садится перед ним, хватает за запястье и принимается внимательно рассматривать содранные ладони. — Зубная фея принесла. Специально для хромоногих. Голос у него грубоватый, но пальцы касаются ласково. Он с силой прижимает вату, оттирая грязь вместе с кровью и сосредоточенно хмурит брови. Молчание длится от силы минуту. — Жарко здесь, — от нечего сказать бросает Сехун, наблюдая, как подрагивают длинные ресницы, когда Чан поднимает взгляд. Он смотрит в упор несколько секунд, уголки губ растягиваются в улыбке, и он со смешком откидывается назад, игриво наклонив голову. — И не говори. Сехун не то чтобы вкладывал намёк, и он, хоть и доволен, но тушуется, пинает шутливо носком в носок его кеды. Лёгкий смех колется под рёбрами, и ему действительно как-то жарковато, уж от погоды или нет. Они болтают обо всём на свете. Под кантри из зажёванных колонок, сехуново шипение — не трогай, больно же! — и мерный уличный гул. — А ты как вообще тут оказался? Я на этой точке торчу постоянно, но тебя раньше здесь не видел, — Чанёль подвигается поближе. Нос щекочет запах вишни и пыли. — Я с Уэстлейка. — Да? Так у вас же своя площадка есть. — Была, пока её не захватили любители йо-йо, приставок и детей. — Вот бля. — Согласен. Солнце постепенно клонится к закату. Сехун кидает взгляд в окно, расслабленно подперев голову рукой, и щурится, подставляя лицо навстречу слепящему свету. Краем глаза замечает, как Чан проходится по нему взглядом. Сдержать смущённую улыбку не выходит. — Насколько по-пидорски я буду звучать, если скажу, что ты красивый как ангел? — Чего? — Сехун смеётся, — Звучит очень по-пидорски. Чанёль вдруг меняется в лице, глядя прямо и серьёзно. Голос проседает. — Ты свободен в воскресенье? Я уезжаю через две недели в университет. Ты… Хочешь провести их со мной? Внутри всё сжимается. Сехун ресницами хлопает удивлённо. Сердце кочует куда-то в желудок, мозг выдаёт что-то между надеждой и разочарованием, и сил хватает только на то, чтобы выдохнуть: — Бля, да. Ещё как да. А потом… все понеслось слишком быстро. Рассветы и закаты, стёртые колени и измученная доска — одна на двоих, потому что у Чанёля сломалась, и денег на новую нет. Они несутся по асфальту на окраине, один на доске, другой пешком, набивают кучу синяков, облазив половину парков в городе. Чан показывает свои любимые места: уютные заброшки — разрисованные краской бетонные дворцы, зелёные посадки с травой по пояс, которая, если снять майку, приятно царапает живот. Они гуляют между стройно высаженных деревьев и низеньких клумб, с которых Сехун постоянно срывает что-нибудь и вручает Чанёлю, потому что его улыбка стоит парочки нарушенных правил. К концу недели они целуются пьяные под Пинк Флойд, орущих из чьего-то окна, сгребая друг-друга в охапку и прижимаясь так сильно, что потом следы от пальцев на боках. Они заваливаются к Сехуну домой, и пока он пьяный пытается отстирать футболку, в которой Чан прижимал его к стене, кусаясь как собака, тот бренчит на своей гитаре, полушёпотом напевая что-то, и уже даже не важно, что. Чанёль необыкновенный. Он знает миллион историй про китов, рассказывает про музыку так, что можно слушать вечно, и может научить делать штуки на скейте даже ребёнка. Его голос мягкий и бархатистый, а руки сильные достаточно для того, чтобы схватить, если падаешь. Он затирает про Битлз и самую тупую рекламу колы, пока Сехун наблюдает, как солнце подсвечивает его зрачки и мечтает отнять уже эту ебаную жвачку, с которой он не расстаётся. Желательно, ртом. Только к концу второй недели им удаётся проскользнуть к Чанёлю домой, в охрененную высотку, такую, что приходится нехило задрать голову, чтобы взглянуть на верхние этажи.***
Young Lean — Yellowman
Они врываются в комнату, заласканную закатным розовым светом. Запыхавшиеся, взмыленные, потому что как дураки бежали наперегонки по лестнице. — Ва-ау, — охает низко Чанёль и неловко стягивает найки, не в силах оторвать взгляд от огромного, в пол, окна. — Реально, — усмехается Сехун, скидывает обувь вслед за ним и прыгает с разбегу на кровать, спружинив на мягком матрасе. Ему не хочется вставать — тело приятно разогрето от бега, а кровать большая настолько, что неизвестно, как Чанёль находит силы не прожить на ней жизнь. Небо над городом разрисовано в сиреневый, розовый, кремово-жёлтый нежным переливом, и солнце оставляет розово-красный отпечаток на соседней от окна стене. — Ну всё, я победил, мы считались, кто первый доберётся до кровати, — мычит в подушку Сехун, лениво переворачиваясь. — Да я… Да ты… Нет! — Чанёль отмирает где-то на слове «кровать», и с улыбкой лезет прямо на него сверху. — Правила меняются: кто сильнее, тот и прав! — А кто сказал, что ты сильнее, — Сехун пытается его скинуть, устраивая возню, и ногой толкает комод. Со звоном захлопывается какая-то крышка. — Чёрт. Подожди, я проверю, — Чан неуклюже встаёт и склоняется над той штуковиной, пока Сехун в отместку ерошит его высветленные волосы. — Это чё, винил? — Да, — он улыбается гордо, — и он абсолютно рабочий. Пока я его не сломаю, конечно, и мать не снесёт мне башку. Он осторожно открыл крышку, осмотрев критически. Внутри уже стояла пластинка, так что остаётся лишь нажать на кнопку. Комнату заполняет тихое сочетание пианино и чего-то вроде трубы. Музыка звучит легко, спокойно и как-то даже интимно. Её как будто ставят в каждой второй забегаловке, но здесь, в этой небольшой комнате она звучит по-особенному. — Джаз? Ты серьёзно? — ухмыляется Сехун, глядя, как солнце уже практически садится. — Ну да. Это мамины. Не выключай. — А ебаться мы тоже будем под музыку, как старики? — А что, тебя что-то смущает? — Чан тянет его на себя, к кровати, позволяя нависнуть над собой. — И не ебаться, а заниматься любовью. Из горла вылетает тихий вздох. — Тогда, одно условие. Сехун берёт Чанёля за руку, залезает сверху, устраиваясь поудобнее на бёдрах. Соединяет ладони с его, цепляя пальцы в замок. Дыхание срывается; Чан не может двинуться, только лишь игриво сжимает-разжимает пальцы. — Какое? — Обещай, что не забудешь, — он кивает на их сцепленные руки. — Об этом. — Обещаю, — Чан тянет к себе, и мокро целует куда-то в скулу. — Я не хочу тебя забывать.