Затмение

Руки, руки, руки — везде, они везде, везде они, они... (н е т р о г а й т е п о ж а л у й с т а н е т н е т н е т) (Терпи). Ацуши терпит. Руки держат, тянут вверх или пригибают к холодному полу ободранными лбом, щекой, сжимают больно-больно-больно-больно. Все ощущения — короткие вспышки мыслей, в такт сердцу. Ацуши страшно. Ацуши стыдно. Ацуши хочет кричать. Нельзя. Вырваться. Убежать. Спрятаться в углу, сжавшись в комок, плача от непонимания, обиды — и рыча. Нельзя. Мольбы никогда не помогали. Помогало молча терпеть. (Терпи). Прогибаться под чужую волю. (Терпи). Глотать издевательства: словесные, физические, невербальные. Боль от ожогов и вонь паленой кожи от кочерги, озноб, тошнотворную пульсацию в свежих ранах. Пинки в живот, в колени, по затылку, лицу. Голос, падающий из-под купола темницы острыми камнями. Гвозди в ладонях. Ничтожество, дрянь, монстр. — Терпи. Голос терпеть было сложнее всего. И руки. Особенно когда они причиняли боль не физическую, а были... Внимательные и чуткие. Настойчивые. Держащие в капкане. (Ему никто не протягивал руку помощи). Они гладили по макушке, по спине — под милое, умиленное бормотание. Они были теплые. Они трогали. Трогали Ацуши, и если он отстранялся — хватали грубо, жёстко, страшно… Страшнее только, когда они дарили ласку. Такую необходимую, но незаслуженную. Стыдную. Трп. … Потом ему давали поспать и поесть нормально. Всего-то потерпеть, пока трогают. Иногда даже просто положат руку — и всё. Ацуши всегда было страшно — и мерзко. Он научился терпеть и молчать. Не отстраняться. Улавливать, что от него хотят, по одному звуку дыхания. Ему очень хотелось жить, а сон и еда взамен — не сложно ведь, правда? Не побои же. Не громогласный, безразличный, холодный голос директора, рассказывающий, какое он н и ч т о ж е с т в о н е з а с л у ж и в а ю щ е е жизни. Ничтожество и бесполезный мусор. Просто горячие, немного влажные руки. Даже лиц он не запоминал. Не крик, а хрип — Ацуши проснулся от удара лбом об… Он не сразу сообразил, где он. Удар о полку шкафа, в котором спал. Да. Он не в приюте. Слава богам, он не… Горло онемело и пылало от горячей, разрывающей боли — и булькало от крови. Крови? Он медленно вдохнул и на выдохе осторожно втянул свои тигриные когти обратно. Регенерация тигра сработала почти моментально, и рана в шее задержалась на мгновение одной лишь памятью о ней. Залить кровью подушку и футболку он, правда, успел. Директор наказал бы его за это палкой по спине и голодовкой, но… Директора больше не было в живых, в отличие от Ацуши, который жил, здравствовал и спасал людей. И мучился кошмарами. Терпи и молчи. А если не можешь удержать собственный крик, заткни себя любым другим способом, проклятый Накаджима Ацуши. Пускай и тигриными когтями. Можно было убежать из внешнего Ада, но внутренний с ним сросся навсегда. Ацуши зажмурился, гася набегающие горькие слёзы, отодвинул дверцу шкафа и обессиленно вылез, вяло радуясь, что Кёка-чан сегодня ночует у Люси — и немного сожалея об этом же: не с кем попить чаю. Некому было его разбудить. Остановить. Спустив ноги на пол, он длинно выдохнул. Резкий белый свет вычертил его ступни на темных, потертых татами. Полнолуние. Он больше не превращался в тигра в такие ночи, он часть Детективного Агентства, под защитой дара Фукадзавы-доно. Поэтому сейчас он не носился по городу, сея хаос, разрушения и смерть. Всего лишь потащится в подвал, где их прачечная, отстирывать постельное белье и футболку. За стеной что-то грохнуло об пол. Слух Ацуши напрягся, уши резануло вибрацией, которую через пол уловили лапы. Ацуши стряхнул частичную трансформацию и поёжился. Дар Фукудзавы-доно работал, и всё же он незаметно перекинулся. Чёртово полнолуние. ... Что наставник там делал? Опять напивался, один и втихаря, резал руки — и теперь искал бинты, которые, Ацуши помнил, с утра забили всю стиралку, намотавшись на барабан. Ацуши из-за выходок Дазая расстраивался, злился, негодовал. Не понимал, что делать, как реагировать. Ему говорили: чужое желание, даже смерти, нужно уважать. Это выбор человека. Но он не мог. Он уважал наставника — и не мог отпустить. Отчаянно боялся потерять. Как они все без него? Как он без Дазая? Словно в тот вечер у реки между ними протянулась пуповина, красная нить или что там придумывали в сказках, романтичных и жутких? Кицуне его околдовал? Злой дух? ... Да он как Куникида стал мыслить! Раздражаться и реагировать на попытки самоубийства Дазая как на досадную, надоевшую помеху, омрачающую идеальную жизнь. И вот это осознание напугало Ацуши до тошноты. Он не Директор. О н н е д и р е к т о р. Ацуши не он! Он почти выбежал из своей квартиры, не запираясь; подошёл к двери квартиры Дазая и замер. Прислушался. Шорохи ткани, дыхание одного человека, слегка поверхностное, скрип татами от веса… Постучать? Позвать наставника через дверь? Или не откроет, или откроет и мило, фальшиво улыбнувшись скажет, что всё в порядке. Зря его, что ли, Дазай учил вскрывать замки? Может, это проверка? Насколько он готов в любое время суток и в любом месте отреагировать? Ложь, в которую никто не поверит, но сделают вид, что да. Ацуши трансформировал ноготь указательного в длинный чёрный коготь и, сунув его в замочную скважину, шевельнул пальцем. Тихий щелчок. Вздох поддавшейся лёгкому толчку двери. Молодец, Ацуши-кун, хвалю. Достойный уче… Заткнитесь, все! Скользнув по прихожей, Ацуши притаился в тени и активировал ночное зрение. Но в комнате было светло из-за полнолуния. На низком столике стоял стул, а на нём — Дазай, задумчиво смотрящий в окно с засунутыми в карманы руками. И с петлёй на шее. Опустив взгляд, Ацуши заторможено понаблюдал, как наставник качается с пятки на носок. Мерно и отупляюще. Секунда туда, секунда сюда. Туда-сюда. Туда и сюда. Обманчивая неторопливость. Враги часто на этом горели. На ощущении «всё под контролем». Дазай был почему-то в уличной одежде, небритый и лохматый. Вернулся с тайного задания? Пахло от него… Странно. Не алкоголем. И не кровью. Старой землей и порохом. Цветами. — Так и будешь сидеть в засаде? Ацуши не вздрогнул. Выпрямился, схлынула трансформация. Он и не рассчитывал утаить от наставника, что он здесь. — Решил проверить, не повесился ли я за компанию? — За компанию? — непонимающе повторил Ацуши, подходя ближе. Влез на стол и, мгновение поколебавшись, по-кошачьи вспрыгнул на спинку стула и ухватился за петлю. От близости чужого дара, благословенно-проклятой Исповеди, мышцы дрогнули в неприятной слабости. Ацуши осторожно выпутал голову Дазая из петли, стараясь не касаться волос и кожи. Тот молчал и не сопротивлялся. Не смотрел на него недобро и тяжело, напоминая: он бывший мафиози, он опасен и только играет шута. Не валял дурака как обычно, неся легкомысленную чушь. Это настораживало. Пугало до поджатого хвоста и желания растормошить, крикнуть «очнись, Дазай!» Может, наставник лунатил? Дазай на стуле покачнулся — скрипнули ножки по столу — и задел Ацуши плечом, лишая тигриной ловкости и почти своротив со спинки на пол. — Ты там поаккуратнее, Ацуши-кун, — в насмешливой заботе пропел наставник и, запрокинув голову, приторно улыбнулся. — Я тебя так ненароком и убить могу. В глазах наставника клубилась темнота: мрачная, жуткая до дрожи в икрах — и желания отшагнуть. (Спаси себя сам, дитя) А улыбка мягкая, нежная, ласковая. Как у тех людей из… Веревка в руках Ацуши ощущалась шершавой и манящей, особенно под взглядом наставника. Таким взглядом. На секунду он представил, как сует голову в петлю, затягивает и… … надёжно запечатанный даром наставника, тигр не регенерирует, когда Ацуши ломает себе шею, отшагнув. Так жутко и маняще своей наградой за терпение и страдания, и так… Омерзительно. Как те руки из воспоминаний о приюте. — Она и тебе кошмары подкинула? — спросил без особой интонации кто-то рядом. Ацуши как морок скинул. Сглотнул и, предельно осторожно спустившись со спинки, втиснул свои ступни между ног Дазая. Растерянно глянул на того. По хребту протянуло стылым холодом. Дазай неотрывно, щурясь глядел на луну, висящую за окном, словно тревожный и слепой глаз. Это был не вопрос даже — и море безразличия в голосе, в повороте головы. Во всей фигуре. «За компанию». Он слышал! Он слышал, как Ацуши метался и умолял во сне. Как, вероятно, кричал. В том воспоминании о… где его… Ацуши сглотнул. Дазай слышал и ничего не сделал. Его наставник. Ничего. Не сделал. Ничего. Раздражение и злость вскипели горькой наждачной желчью — растереть зубами, сплюнуть вместе с громкими, обвинительными словами, закричать! Безразличие наставника, осознание Ацуши ударили в голову спазмом, едкой до белых пятен в глазах болью. Заплескалась, вызывая озноб и срывая дыхание, паника. Выступила липким потом на коже, перекрутила желудок. Стыд и обида опалили следом. Жгучие, удушающие, они стиснули грудь, горло, ни вдохнуть, ни звука не издать. Сжаться в комок и терпеть. Знакомые, ненавистные: страх, одиночество и никчемность, чувства поднялись — вернулись к Ацуши — дикой волной: от ватных ног к немеющим рукам, к рёбрами и щекам — и обожгли виной. Почему Дазай должен его все время спасать? Ацуши не маленький ребенок, не инвалид, не… Никто. Он — никто. — Я не… Не помню, хотел сказать Ацуши, осознав, что не ответил на вопрос — вероятно и вовсе риторический. Но это была бы ложь — он помнил слишком хорошо. — Не готов рассказать, — выдавил шёпотом Ацуши и, уткнувшись Дазаю в плечо, разрыдался. Он не плакал из-за этих снов уже очень давно. Он вроде бы всё забыл за повседневной рутиной. Он просыпался по ночам, смотрел в темноту, переворачивался на другой бок и закрывал глаза. Терпел и молчал — как ему говорили, как привык. — Простите, простите меня… Я!.. Я не… Рубашка Дазая под носом Ацуши быстро намокла, он позорно пускал на неё сопли и слюни, трясся и не мог успокоится. Не мог больше терпеть. — За что? — тихо и как-то даже недоуменно спросил Дазай. Дазай, который всегда всё знал и понимал — или как минимум догадывался. — Я… Я всегда з-злился, не… не понимал, почему. Почему вы. Вы молчите или. Врёте. Про всё это, — он махнул рукой на привязанную к потолку веревку, имея в виду тягу Дазая к суициду в целом. — А с-сейчас… Понял. Я понял. Он судорожно втянул в себя воздух и тихо завыл. Дазай не отодвигался и вообще не шевелился. Они стояли рядом, но порознь под молочным, обличающим светом луны. Было наставнику все равно, или тот из уважения к тайнам и чувствам Ацуши не вмешивался, или считал, что не его это дело, как сам не впускал в свое прошлое других — без разницы. Соваться в такое могли, наверное, только врачи — с разрешения, и близкие люди. А их ничто не связывало. Просто однажды Дазай спас Ацуши от голодной смерти — или даже худшей участи. Просто они работали в одном Агентстве и жили по соседству. Просто парочку раз вместе спасли Йокогаму и целый мир. Это, как не иронично, не делало их близкими. Не давало права лезть в душу, приходить друг к другу по ночам, когда одному из них плохо. Ведь так? Так. Вот только… почему тогда Ацуши здесь? Почему Дазай не прогнал его взашей. Почему-почему, Дазай?! Никто или кто-то всё же? Клокотавшее внутри безумие раскачивалось веревочной петлей рядом с ухом, задевало его, словно дружески и утешающе похлопывало по плечу. Ацуши всхлипнул особенно громко, рвано и хрипло — и обхватил Дазая руками за талию, прижался к нему, притиснул его к себе. Неподатливый, жёсткий, холодный наставник показался ему мертвецом. Запах земли и цветов, да? Плевать, что там думал Дазай. Плевать, что утром всё будет выглядеть дурной, неловкой ошибкой. Ацуши боялся прикосновений рук. Дазай не любил никого трогать. Они оба скрывали что-то ужасное. Дазай не был хорошим человеком, или, точнее, не был им всегда. Ацуши не всегда так отчаянно стремился выжить. Жить. Луна не была ни злой, ни доброй. Желание Достоевского уничтожить всех эсперов, все в мире способности где-то на глубинном уровне было Ацуши понятно. Терпеть и молчать помогало не всегда. Руки Дазая опустились ему на макушку и на лопатку, осторожно и неловко погладили. Словно Дазай не умел. Боялся. Впервые пробовал проявить сочувствие. Ацуши хихикнул сквозь забитый нос, облизнул мокрые соленые губы и потёрся щекой о мятый воротник рубашки. Из-под отсыревшей ткани пробивалось человеческое тепло. Робко и утешающе. Никто могли бы стать чем-то бо́льшим. Со временем, возможно. Возможно, открыв дверь к Дазаю, Ацуши сделал самый трудный, самый первый шаг навстречу. Он не знал наверняка. Они так и стояли рядом, но уже не совсем порознь.