Ты не один, Монк

— Монк, что случилось? Мне позвонила Натали, сказала, ты прогнал ее. Все в порядке? Стоттлмайер застыл в проходе, осматривая жуткий бардак. Жуткий для Монка – валяющееся одеяло на полу, сдвинутая на пару сантиметров тумбочка у кровати, две раскрытые книги на столе. Сам Монк лежал на кровати клубочком – совсем как беззащитный новорожденный детеныш, так и хотелось подойти, укрыть его теплым пледом, убрать фотоальбом Труди из его рук и… обнять. Утешить. Забрать всю его боль, которой наполнена его адская жизнь. Лиланд никогда бы и никому не пожелал оказаться на месте Монка. Его жизнь – самая настоящая пытка. — Монк… У нас есть дело, не помешало бы твое мнение. Слова вырвались, неловко повисая в тишине. Эдриан лишь что-то жалостливо пробурчал и сильнее сжал фотоальбом, сворачиваясь, казалось бы, в идеальный круг. У него частенько случались срывы, и каждый раз Лиланд чувствовал себя в точности как Монк – беспомощно. Что сказать, что сделать? Каждое движение напугает его, каждое слово только убедит Монка, что он был прав в своих сомнениях и страхах. Невыносимо адская жизнь. — Может, позвать доктора Бела? Уверен, он быстро приедет… Снова жалостливое, чуть ли не плачущее, бурчание. И что с ним делать? Лиланд постоял еще немного, в нерешительности вытирая влажные от волнения ладони о брюки, и потихоньку, словно боясь спугнуть дикого зверька, подошел к кровати. Поправил тумбочку, так, чтобы она стояла ровно, не отклоняясь ни на один сантиметр, убрал книги на полку и поднял одеяло, снова замерев в нерешительности. — Так, ладно… Он аккуратно, не касаясь даже пальцем, укрыл Монка и сел рядом, задумчиво то складывая, то разводя пальцы домиком. — Ты расскажешь, что тебя так расстроило? — … — Мы все за тебя волнуемся, Эдриан. — Почему? — совсем слабым, на выдохе, голосом спросил Монк. — Почему? Мы ведь твои друзья. И мы беспокоимся о тебе каждый божий день. И смотри, я тут убрался немного, чтобы тебе было спокойно. Ты бы сделал то же самое и для меня, если бы я болел, верно? Монк, спустя время, коротко кивнул. — Мы… друзья? — Конечно, Монк, — Лиланд сказал это с напущенным оптимизмом, хлопая Монка по плечу. Совсем слегка, едва касаясь его, чтобы не спугнуть. Но Монк, казалось, даже не заметил этого. — Вы мои друзья… Значит, я и вас потеряю, — в конце его голос сорвался на самый натуральный плач. Но негромкий, как у ребенка, потерявшего любимую игрушку, а тихий и едва сдерживаемый – плач взрослого человека, уставшего от проблем и тяжелой жизни. Монк часто плакал, еще чаще – по всякой ерунде, но такой плач Лиланд слышал от него второй раз. Первый был, когда умерла Труди. Вся эта боль копилась в нем с того самого момента, иногда выползая в его глупых капризах или навязчивых идеях. Но он не давал ей хода, резал на корню, замыкаясь в себе все больше и больше, покрываясь толстенной кожурой странного поведения и отделяясь от мира все дальше. С того момента он никого не подпускал к себе слишком близко, никому не позволял видеть его слабость – реальную слабость, а не показную и драматичную, не ту, с помощью которой он привлекал к себе внимание и в то же время отгонял непрошеных советчиков. — Ну-ну, Монк. Никуда мы от тебя не денемся. — Все так говорят, но все всегда уходят. Рано или поздно… Рано или поздно… Лиланд зажмурился, в отчаянии потер виски. Монк слишком многих потерял – зачастую и по своей вине, но в основном – ему просто не повезло в жизни. Ужасная семья, ужасные родители, мать с кучей тараканов, от которой не добьёшься ни одного ласкового взгляда, отец, который ушел в магазин китайской еды и по пути решил начать жить для себя, без жены и детей, брат, закрывшийся у себя в комнате на 30 лет, школа, полная унижений и насмешек… Только Труди была его солнцем, только она озаряла его беспросветную тьму. Только с ней он чувствовал себя действительно счастливым. Но и она ушла, оставила его наедине с этой жестокой жизнью. И он до сих пор цеплялся за нее, впивался ногтями и зубами, из последних сил сжимал фотоальбом… И Лиланд не знал, как помочь ему. Здесь он действительно был беспомощен, он не мог разделить с Монком эту боль, помочь нести это бремя – сам Монк не позволил бы этого никому. — Я рядом, Монк. Прямо вот здесь, на твоей кровати. И я всегда буду рядом с тобой, слышишь? Давай, иди сюда, — Лиланд, больше не беспокоясь о том, что может напугать, крепкими руками взял Монка за плечи, помогая сесть. Он аккуратно подложил ему под спину подушки и сел рядом, облокотившись на спинку кровати. Теперь они сидели плечом к плечу, поддерживая друг друга в этой несчастной жизни. — Смотри, — Стоттлмайер показал раскрытую ладонь, — это – моя рука. И сейчас я сделаю вот так, — он взял руку Монка и переплел с ним пальцы, совсем так, как делала это Труди. — Она ведь так держала? — Эдриан, держа ладонь прямо, напряженно, всматривался в пальцы капитана. Его еще никто не держал так – с тех самых пор. Он медленно сжал руку, не отшатнувшись от чужого прикосновения, и, совсем печально и несчастно, опустил голову на плечо Лиланда, оставляя на ней мокрые пятна слез. — Вот так, Монк, вот так… Я всегда буду рядом с тобой. Монк судорожно сжимал пальцы капитана, вспоминая, как десять лет назад так же сжимал тонкую ладошку Труди в последний раз, как старался передать ей всю свою боль, все отчаяние, всю любовь через такой простой, но родной жест. И ему действительно становилось лучше. Долгие годы он копил в себе эту боль, нес ее в одиночку, боялся поделиться с кем-то, и сегодня впервые, действительно впервые, в его жизни случился просвет. Стоттлмайер гладил его по плечу, держал его руку, но Монку не было страшно или неприятно. Больно – да. Безумно больно где-то там в груди, где, наверное, должна располагаться душа. Но еще – легче. С каждой слезой он все больше верил капитану – тот действительно не уйдет. Он также будет приезжать среди ночи по первому звонку, слушать его безумные теории, защищать и даже стрелять в грудь под прицелом кучи полицейских – и никогда не уйдет, никогда не подведет и не бросит одного. И впервые за долгие годы захотелось поверить в то, что он не один среди чужого мира, что есть еще кто-то, кто старается понять и помочь, принять и поддержать. И Монку стало легче – теперь он разделял свою боль через переплетенные пальцы.