выпрашивание прощения как повод

      У Серебряного Волка ногти на ногах выкрашены в сливовый; она упирается босыми ступнями в край стола, откинувшись на спинку кресла — такую высокую, что видно только пружинисто подскакивающий хвост, когда она чертыхается, выплёвывая сквозь зубы заковыристые ругательства и кликая по развёрнутой в воздухе клавиатуре с удвоенной скоростью, что её бесконечное пиликанье превращается в протяжный пищащий звук, от которого за пару секунд начинают ныть уши, а в виски ударяются упругие толчки головной боли. Остановившись в дверях, Кафка задерживает взгляд на её ногах — в мертвенно-бледном свете экрана, занимающего всю ширину стены, кожа кажется выбеленной и плавно окрашивается то в нежно-персиковый, то в зефирно-розовый, чтобы через секунду плавно перетечь в сиреневый и вернуться в мертвенность, отливающую холодным голубым.       Люди, увлечённые своим делом до одержимости, переступающей границы принципов, вызывают у Кафки восторженные мурашки по телу, и Серебряный Волк — одна из таких людей, так что Кафка приобнимает себя за плечи, растирая их через скользкую ткань рубашки, и входит в комнату, усмехаясь, когда замечает, как дёргается хвост над спинкой кресла, выдавая, что Серебряный Волк прислушивается, контролируя всё вокруг себя, даже когда увлечена очередным раундом в одной из своих бесчисленных игр.       — А я-то думала, что ты занимаешься чем-то полезным, — хмыкает Кафка, переступая через пустые упаковки из-под чипсов и баночки из-под энергетиков, разбросанные по полу, и вздёргивает бровь, обводя их взглядом — она не осуждает, потому что не имеет значения, что пьёт или ест Серебряный Волк, или насколько сильный бардак царит вокруг неё, пока она исправно и безошибно выполняет всё, что нужно для успеха Охотников за Стелларонами, но всё-таки всякий раз удивляется тому, как та, кто понимает строгую значимость порядка в цифрах и буквах кодов, ничуть не обеспокоена порядком вокруг себя.       — Если ты не будешь отвлекать, то победа в этом раунде принесёт мне кругленькую сумму, — фыркет Серебряный Волк, даже не повернув головы в её сторону, и прищуривается, неотрывно следя взглядом за мельтешением на экране, в то время как пальцы сами собой шустро скачат по клавиатуре, безошибочно отыскивая вслепую нужные клавиши — точно также сама Кафка знает наизусть своё оружие, чувствуя его прямым продолжением рук и никогда не сомневаясь — и, главное, в действительности никогда не ошибаясь — в том, куда полетит пуля или выбросятся тросы.       — А эта сумма будет приплюсована к награде, назначенной за твою голову? — сложив руки на груди, приваливается ко столу и хмыкает Кафка, толкнув бедром ногу Серебряного Волка — в ответ раздаётся шипение, а потом она, нахмурившись, бросает:       — Не сумела сообщениями замучать, так решила лично прийти, что ли? — цыкнув и мотнув головой то ли на Кафку, то ли на происходящее в игре, Серебряный Волк, звуча почти обиженно, прибавляет: — Я выигрываю абсолютно честно, если ты об этом.       Кафка издаёт смешок и кивает — опять-таки, её нисколько не волнует то, чем занимается Серебряный Волк, и насколько это законно, пока оно не приносит проблем непосредственно Охотникам за Стелларонами, однако в том, чтобы поддразнивать её, заставляя всамделишно пыхтеть от злости или по-детски надувать губы — едва ли Серебряный Волк в курсе этой своей привычки — есть особое удовольствие, которое Кафка не хочет упускать, а потому поворачивает голову, делая вид, что теряет к ней интерес и изучает массивный горшок с безнадёжно завядшим цветком в углу, который оказался здесь в неизвестный промежуток времени и совершенно неизвестным образом — по крайней мере, Серебряный Волк не производит впечатление той, кто будет возиться с цветами, если только это не будет частью спора с внушительной наградой выигрывшему. В то же время кончиками пальцев Кафка касается её ступни, плавно обводя по кругу пятку и подушечками чувствуя, как от этого прикосновения по её ноге разносится дрожь.       — Кафка, — с предупреждающим нажимом произносит Серебряный Волк и сводит брови, что складываются морщинки, однако взгляд от экрана не отрывает, как и не перестаёт порхать руками над клавиатурой — разве что сбивается на мгновение, с шиканьем дёргая уголком рта.       Кафку это нисколько не останавливает: склонив голову к плечу, теперь она приклеивается взглядом к лицу Серебряного Волка, жадно ловя каждое мимическое вздрагивание, будь то едва заметная россыпь морщинок вокруг сощурившихся глаз или раскрывшиеся и дрогнувшие в беззвучном ругательстве губы, пока пальцы продолжают движение по её ступне, витиевато оглаживая свод, а потом проводя по носкам, прямиком под пальцами, и судорожный выдох, который вырывается у Серебряного Волка, когда она поджимает пальцы и напрягается всем телом, выгибаясь в кресле, ласкает слух. Движение её рук останавливается — подрагивая самыми кончиками, пальцы замирают над клавиатурой, а спустя пару секунд, пока она прикусывает нижнюю губу, прикрыв глаза в попытке собраться, динамики взрываются истеричной сигнальной трелью, за которой следует протяжный гул трубы, который даже для Кафки, далёкой от игр, отчётливо обозначает проигрыш.       Скользящие по ступне пальцы замирают, а потом она плашмя прижимает к ней всю ладонь, обхватывая, и склоняет голову к плечу, протягивая:       — Теперь мне нужно вымолить прощение? — Кафка плохо скрывает — откровенно говоря, и не пытается — тот факт, что в ней ни капли раскаяния: несмотря на старательно виноватый, даже расстроенный тон, она расплывается в широкой довольной ухмылке, а брови приподнимает, словно бы с вызовом спрашивая, что ей будет за срыв игры.       — Ты ведь этого и добивалась, — выдыхает Серебряный Волк, лёгким движением руки — почти ленивым взмахом — убирая клавиатуру, и остаётся только экран, плавно переливающийся пастельно-неоновыми тонами, а унылое проигрышное гудение сменяется тихой заглавной музыкой — вкрадчивое постукивание, вплетающееся в плавную текучую мелодию.       С усмешкой Кафка разводит руками в жесте то ли раскаяния и безмолвной просьбы принять и простить, то ли обозначения себя ни при чём, несмотря на тот факт, что Серебряный Волк своими глазами видела — или, как минимум, чувствовала кожей, — как она беззастенчиво сбивала и мешала, добиваясь внимания — и добивается, потому что Серебряный Волк переводит на неё взгляд, склонив голову и приподняв вопросительно бровь, а потом, как сдаваясь, опускает ноги, перестав упираться ими в стол, и цыкает:       — Валяй.       Губы Кафки растягиваются шире, в откровенную довольную ухмылку, а потом она проводит языком по нижней, оскальзывая взглядом тело Серебряного Волка, и отталкивается от стола, ступая ближе, чтобы оказаться между её разведённых ног — почти пригласительный жест, в котором та съехала в кресле, растекаясь по нему.       — Ты странная, — бормочет Серебряный Волк, откинув голову и уперевшись затылком в подголовник кресла, и рассеянно наблюдает за тем, как Кафка изящно, оперевшись ладонями о подлокотники, опускается на колени на пол, ловко выталкивая из петли пуговицу на её шортах и плавно, с упоением от момента, расстёгивает ширинку — вжик молнии проезжается по слуху, заставляя покрыться мурашками, которые Кафка тут же ловит, медленно проводя кончиками пальцев по её животу, отзывчиво втягивающемуся, и вынуждая издать шуршащий судорожный вздох.       — Почему же? — Кафка запрокидывает голову, вопросительно склоняя её, вглядываясь в лицо напротив, и не нужно видеть — этому мешает полумрак и цветная подсветка, — чтобы знать, что щёки Серебряного Волка тронуты румянцем, потому что она всегда ярко реагирует на прикосновения, даже самые лёгкие, в буквальности едва граничащие с игривыми. У неё знакомо влажнеют и блестят глаза, выдавая зарождающееся возбуждение, стоит Кафке наклониться и прижаться губами к её бедру у самого края шорт, где кожа особенно нежная и чувствительная, и раздающийся над головой новый вздох будоражит, совершенно сладко проезжаясь по ушам.       Серебряный Волк может быть гениальна в отношении компьютеров и сетей, управляя ими лёгким перебором пальцев по клавиатуре вслепую, но и сама ровно такая же открытая и податливая, когда Кафка мельком поглаживает её по загривку, проходя мимо, или приобнимает за плечи, с нажимом проезжаясь ногтями через одежду и вынуждая путаться в словах и мыслях, даже если рядом присутствует ещё кто-то, и эта власть пьянит в разы сильнее, чем всамделишный алкоголь.       — Ты любишь доставлять удовольствие мне, но никогда не просишь того же, — на этих словах Серебряный Волк запрокидывает голову и шуршит громким выдохом, послушно приподнимая бёдра, когда Кафка просовывает пальцы за края её шорт и тянет их вниз, выпутывая ноги и оставляя на полу рядом.       Кафка пожимает плечами, хватаясь за края кресла и потягивая его на себя — с тихим раскатистым звуком колёсиков по полу, оно поддаётся, и Серебряный Волк сдавленно мычит, когда, подхватив её под ногу, Кафка оставляет поцелуй у колена, а затем ещё один — чуть выше, двигаясь по внутренней стороне бедра. Губы сменяют язык и наоборот: она то целует, то облизывает, а временами замирает, чтобы с сюрпаньем втянуть в рот нежную кожу, после чего остаются багровые кляксы следов. Серебряный Волк постоянно ругается на это, чертыхаясь и разъярённо шипя, пока крутится у зеркала, потому что шорты у неё слишком короткие, чтобы скрыть их, а Кафку устраивает, чтобы об их связи знали.       Точнее сказать, что ей доставляет удовольствие — топкое, густое, горячее — видеть, как оставленные ею следы мелькают на открытых участках тела Серебряного Волка, а окружающие задерживают на них взгляд, и по лицам всегда можно различить, как ошалело вращаются шестерни в их головах, соображая, а затем взгляды соскакивают и старательно держатся в стороне, подчёркнуто избегая смотреть вновь, точно одно это способно спровоцировать прилив жгучей ревности.       — Мне нравится доводить тебя до исступления гораздо больше, чем самой заходиться в нём, — бормочет Кафка в паховый сгиб ей, опаляя кожу своим дыханием и ведя кончиком носа по резинке белья, и улыбается. — Для меня это и есть удовольствие, — с этими словами она сдвигается и прижимается губами к промежности через ткань, оставляя мягкий поцелуй поверх маленького тёмного пятнышка проступившей смазки.       Серебряный Волк громко сглатывает, вздрагивая бёдрами в неосознанном намерении свести, но удерживается, когда руки Кафки, лежащие на них, напрягаются, впиваясь пальцами в предупреждении, что не стоит этого делать, хотя перспектива быть зажатой между её молочно-белых упругих бёдер и представляется соблазнительной, но вынуждать её ёрзать на кресле и изнывать от возбуждения — ещё соблазнительнее. Чуть отстранившись, Кафка медленно проводит по её промежности пальцами, чуть надавливая, и прикусывает губу, когда в ответ Серебряный Волк хватается за подлокотники кресла, стискивая их, и ведёт бёдрами, приподнимая их навстречу касанию — стоит поднять взгляд, зацепившись за её разомкнутые в сбившемся дыхании губы и поплывшее выражение глаз, и Кафка сглатывает, чувствуя, как у самой в животе стягивается жаркое мление. Не отводя взгляда, она жмётся щекой к бедру, а пальцы вновь приходят в движение: ведут в обратную сторону, выбивая из Серебряного Волка ещё один долгий громкий вздох, и Кафка сама вздыхает, ловя то, как она проводит языком по губам, прикрыв глаза и запрокидывая голову, что обнажается шея, и видно, как вздрагивает выступ гортани, когда сглатывает.       От податливости, с которой Серебряный Волк снова приподнимается, позволяя стянуть с себя бельё, в горле пузырится восторг, и Кафка не удерживается — в процессе прикусывает внутреннюю сторону её бедра, в крайней близости к промежности, и расплывается в ухмылке при тонком полустоне, больше похожем на писк, который вырывается из Серебряного Волка от этого.       — Ты всегда такая восхитительно чувствительная, — протягивает Кафка, проходясь языком по оставшемуся розоватому следу от зубов, а потом притрагивается кончиками пальцев к самому входу в её влагалище, собирая капли смазки и растирая её между подушечек пальцев, чтобы затем, взглянув на Серебряного Волка и перехватив её взгляд, высунуть язык и прижать их к нему, плавно облизывая — та прижимает к губам кулак, и видно, как раздуваются ноздри в судорожном выдохе, а ещё — как вздрагивает щека в косой улыбке.       — А ты — кошмарно болтливая, — шелестит она в ответ и издаёт фыркающий смешок, когда Кафка пожимает плечами с нисколько не сожалеющим видом, потому что Серебряный Волк, как бы не пыхтела и не отпиралась, в итоге всегда катастрофически течёт ей на пальцы, дрожит и скулит, когда Кафка жмётся губами к её уху, жарко нашёптывая, насколько потрясающе та сжимается вокруг её пальцев, или как нравится её срывающийся на стоны голос. И этот раз — нисколько не исключение из правила: Серебряный Волк знакомо ахает, закусывая костяшки пальцев, когда Кафка наклоняется и касается её промежности множеством коротких поцелуев, чтобы затем провести языком — напряжённый кончик следует от входа во влагалище вверх, раздвигая половые губы, и обводя по кругу клитор — и промурлыкать:       — Мне очень льстит то, какая ты мокрая для меня.       С глухим звуком Серебряный Волк ударяется затылком о изголовье кресла, поджимая пальцы на ногах, и громко, в полный голос, почти задыхаясь, стонет, когда после этих слов Кафка накрывает губами её клитор, бережно посасывая, и вновь впивается пальцами в её бёдра, удерживая на месте, потому что тело Серебряного Волка содрогается, напрягаясь до почти различимого слухом звона в каждой мышце. Она ударяет крепко сжатым, что суставы наверняка сводит, кулаком по подлокотнику и хватает ртом воздух, пока Кафка с причмоком отпускает клитор и проводит по нему языком вверх и вниз, обласкивая, и ухмыляется, что можно почувствовать физически, когда Серебряный Волк издаёт громкий разочарованный вдох, стоит ей переместиться, обводя кончиком языка вход во влагалище и слизывая смазку.       Подхватив её под ноги, Кафка на мгновение отстраняется, подтягивая на себя и заставляя съехать ещё ниже по креслу, после чего, продолжая поддерживать, льнёт ртом обратно к промежности, уже больше не останавливаясь и старательно отлизывая, прикрыв глаза, пока у самой между бёдер томительно тянет, собираясь в тягучую вязкость, возбуждение от того, какие рваные, скулящие, завывающие стоны издаёт Серебряный Волк, уронив — скорее всего, неосознанно — руку ей на голову, с мучительной дрожью сгибая пальцы и стискивая макушку, что становится почти больно от того, как врезаются подушечки в череп — и это Кафка тоже обожает, в буквальности ощущая силу того, насколько доводит Серебряного Волка всей собой.       Она немного ослабляет хватку на её бёдрах, позволяя, наконец, свести их, зажимая между, в момент оргазма — прямиком на язык обильно выталкивается смазка, и Кафка чувствует, как дрожь прошивает Серебряного Волка насквозь, а последний стон улетает в самую ввысь, срываясь в оглушительный всхлип, после чего напряжение, скопившееся и разросшееся в её теле, идёт на спад, превращаясь в тяжесть, оседающую в каждой клеточке тела, и Кафка, отстранившись, помогает Серебряному Волку подняться в кресле, чтобы попросту не выскользнуть из него, размякнув от резкого расслабления, накатившего вместе с удовольствием.       Облизнув губы, собирая остатки смазки, Кафка вскидывает взгляд и напоказ, как только они встречаются глазами, проводит тыльной стороной ладони по подбородку, утираясь. Ей известно про то, как она выглядит в этот момент: взъерошенные чужими пальцами волосы, распухшие заалевшие губы и такой же распутный взгляд, как у Серебряного Волка, чья грудь учащённо вздымается в сбитом свистящем дыхании.       — Итак, я прощена? — сама немного запыхавшись, спрашивает Кафка и смеётся, когда Серебряный Волк сводит брови, точно не понимает, о чём речь, а потом охает, когда доходит, и качает головой, хотя на губах и проступает ответная усмешка:       — Мне надо перестать потакать тебе, — выдыхает она. — Думаю, стоит заставить тебя в следующий раз сыграть за меня в качестве извинения, — и они обе знают, что слова про извинения здесь весьма условны, своего рода часть игры.       Кафка складывает ладони на коленях и, прищурившись, лукаво произносит:       — Думаю, тогда мне придётся снова заглаживать свою вину за проигрыш.       — Ничего, — хмыкает, пожав плечами, Серебряный Волк. — Тебе ведь только дай возможность, — звучит с вызовом, от которого во рту у Кафки пересыхает, а вниз по гортани скатывается голодная слюна, и она улыбается, сверкнув глазами:       — И то верно.