Цыганское утро

Они оба не были падки до романтики, в любом случае, не к друг другу. Между ними не было приятно пахнущих цветов, коробок конфет, свиданий, театров, легких прикосновений руки к руке и т.д., и т.п. Они не видели в том нужды: вроде не молодожены, фактически даже любовниками себя назвать не могли. Это было искрой, внезапным осознанием и затмевающим все остальное чувством. Не хотелось разбираться, углубляться во всю эту тему или даже строить сцены ревности (ведь у них, к слову, у обоих были жены!), именно поэтому все было гладко и просто. Первым в этом признался Шостакович. Он как-то выловил Прокофьева после очередного его концертов, раскритиковал, к чему Прокофьев отнесся равнодушно и даже с улыбкой, и внезапно признался. Как-то само собой вылетело, Дмитрий не успел даже осмыслить, что сказал, как Сергей звонко расхохотался, откинув голову назад. Испуганный и недовольный такой реакцией Шостакович уже собрался с треском хлопнувшей двери вылететь из гримерной, но Прокофьев не позволил, впившись костлявыми пальцами в плечо. — Не поймите меня неправильно, Дмитрий Дмитри’ч. Просто… Нечасто я могу подобное слышать к себе от такого, как вы. — Шостакович оглядел его сомнительно и, сравнив его с сумасшедшим, все же остался на «разговор», как выразился Прокофьев. Они впервые говорили так долго, не избегая друг друга и выворачивая самих себя наружу, показывая истину. Сергей перестал смеяться и даже улыбаться, видя, насколько серьезно относился к этому Дмитрий: видимо, для него или было важно об этом говорить, чтобы прийти к единому решению, или настолько тяжело, что хотелось скорее закончить. Правда же была в том, что Шостакович боялся: боялся, что Прокофьев осудит его и погонит прочь или, чего хуже, поставит в известность всех, у кого есть уши. Каким бы это было позором! Дмитрия бы наверняка упекли в лечебницу, где работали бы самыми тяжелыми методами, а в газетах бы печатали, что композитор полетел по наклонной… Но все прошло безболезненно и спокойно. Прокофьев, поразмыслив за этим разговором час-другой, согласился с теми чувствами, которые испытывает к нему Шостакович. Расстались на почти неощутимом дрожащем поцелуе и обещании, что никакой любви между ними нет. Это просто что-то, двигающее их сердца биться в одном ритме. Дальше стало легче. Сначала они встречались на чьей-либо квартире раз в месяц, говорили, что называется, по душам и позволяли себе мнимые признаки проявления чувств. Шостакович часто приходил к нему с какими-то черновиками показывал и терпел крах. Прокофьев не жалел ни слов, ни эпитетов, чтобы в очередной раз ткнуть в те неровности, которые «лично ему» не нравятся. Потом работать с бумажками становилось скучно: они говорили о женах, о последних событиях в жизни, параллельно со всеми разговорами сжимая руки, иногда наклоняясь, чтобы аккуратно поцеловать в щеку, а личным пристрастием Прокофьева было зайти за спину Шостаковича, положить руки на его плечи и вот так и стоять, слушая мерно текущий голос, прерывающийся только для того, чтобы сделать острую затяжку сигареты. Потом встречи стали чаще, а в купе с тем — больше прикосновений. Теперь они случайно пересекались у общих знакомых и иногда предпочитали уединиться, чтобы что-либо обсудить, ходили на одни и те же представления в театрах, и теперь с черновиками приходил не только Шостакович. Они, сидя за одним столом плечо к плечу, листали ноты, перебирая различные идеи для усовершенствования партитур, смеялись с каких-то забавных ситуаций на репетициях (чаще всего их рассказывал более опытный в этом деле Прокофьев) и в конце концов откладывали ноты в сторону, чтобы полностью забыться и утонуть в жарких объятиях друг друга. Они постепенно перетекали в гостиницы — настолько теперь стало трудно сдерживать жар, желание касаться-касаться-касаться и целовать-целовать-целовать. Шостакович, привыкнув к нынешним обстоятельствам, не убирал свой пыл подальше от чужих глаз, а наоборот при любой удобной ситуации крепко прилипал к Прокофьеву и выцеловывал все его лицо, обхватив руками за шею. В снятых на вечер номерах это делать было намного легче и безопаснее, особенно когда дело заходило дальше поцелуев. Навряд ли соседей за стеной могли разбудить приглушенные подушкой стоны и тихие скрипы ходящей ходуном кровати. Поутру Сергей всегда отшучивался, что Дмитрий желает с ним лишь спать и целоваться, на что тот, скрипя сердцем, соглашался. У них жены, но теперь они фактические любовники, так что зря отрицать, для чего конкретно они в основном собираются вместе. После подобных шуток Прокофьев приторно-раздраженно бормотал, что из утра в утро ничего не меняется: он просыпается, видит покрытую следами губ спину, придвигается ближе, обнимает и засыпает обратно. И в один из таких разов Дмитрий раздраженно повернулся к нему и с жаром выкрикнул: — Однажды я разбужу вас так, Сергей Сергеич, что вы не забудете! И Прокофьев намотал на ус эти слова, принявшись дожидаться того самого рокового утра.

***

Сергей просыпается от неприятного холодка, лизнувшего в спину. Хочется повернуться, прижаться к горячему телу Шостаковича и уснуть обратно, но Прокофьев, поводив рукой по пустой части кровати, некогда занятой любовником, не обнаружил его на месте. Окна в номер гостиницы были нараспашку, раздували бело-прозрачные шторы так сильно, что еще чуть-чуть, и те бы сорвались на пол. Впервые он почувствовал такую разъедающую пустоту. Привыкший просыпаться с тихо сопящим под боком Дмитрием, — Димой, — теперь кровать казалась ему слишком большой для него одного, хотя тот шутил, что Шостакович занимает слишком много места. Неужели тот обиделся и ушел чуть свет домой? Загнавшись на плохих мыслях и думках о том, как бы лучше извиниться (Дмитрий же как барышня: к нему правильный подход нужен, иначе еще подумает, что не имеет значения для него), Прокофьев совсем не почувствовал табачного запаха в номере, а очнулся лишь тогда, когда кто-то в другой части номера запел себе под нос знакомую мелодию. Рой мыслей застыл в голове, а сам Прокофьев замер, прислушиваясь к мелодии, в котором скоро распознал цыганский мотив… — Дмитрий Дмитри’ч! — раздраженно вскрикнул он, но тот, будто не услышав, запел громче, напевая уже отчетливый текст песни. Сергей зажал уши руками и откинулся обратно на подушки, надеясь, что все прекратится, но мелодия будто бы проедала его до самого черепа. Пришлось подняться и широкими тучными шагами направиться к улыбающемуся во весь рот Шостаковичу. — Доброе утро. Обещал же разбудить вас так, что вы не забудете. — ехидно отозвался он, покачивая в воздухе рукой с сигаретой и вырисовывая странные фигуры табачным дымом. Прокофьев завис на мгновение, уставившись глаза в глаза, а потом захохотал весело: — Ну и жук ты, Дима! — ласково-ласково, склонившись вперед и мягко целуя Шостаковича в губы. Может, все-таки, это любовь?