бойся своих желаний

— Это не может быть правдой. Я ещё сплю там, в театре, да? — Элли нарезает круги рядом с открытой дверью нерабочего лифта, то выбегая подальше в коридор — проверить, не принесло ли ещё Волков, хоть те вместе со своими поисковыми шавками и закончились на втором десятке, а больше в обозримой близости она найти не сумела, — то снова заглядывая внутрь. Для сна видение слишком чёткое, даже до странности осязаемое (она специально подошла проверить — прилетело ботинком по голени больно, до сих пор тянет), но поверить в его реальность невозможно. Опасно. — Нет, нет. Скорее, меня ещё после Серевины взрывом раскидало вместе с Искрой. Тогда вся эта херня про беременность — просто глюки моих перемешавшихся в лужу мозгов, было бы неплохо… Изнутри кабины Эбби смотрит на неё затравленной волчицей, разве что клыки не скалит. Едва ли слушая то, что Элли бормочет себе под нос, она всё-таки непонимающе хмурится, провожая её по постоянно меняющейся хаотичной траектории. Не потому, что не узнала; хотя первые минуты три после того, как Элли заметила открытый закоулок и, решив проверить его на предмет завалявшихся припасов, обнаружила там главную причину своего рейда в Сиэтл, они таращились друг на друга с одинаково охуевшими лицами. Эбби ни слова не проронила — вероятно, уже понимала, что Элли не из новобранцев WLF, потому что сложно было не услышать поднявшуюся пальбу и скулёж раненых псин, но не могла определить степень исходящей от неё угрозы; наверняка надеялась, что Элли просто случайно забредшая одиночка и интереса к лежащим через стену патронам у неё больше, чем к самой Эбби. Только потом в глазах мелькнуло узнавание. Она вся как тугая пружина, жмётся к стене, стискивает зубы, чтобы ненароком не выдать своего внутреннего состояния. Смирилась и уже даже не дёргает руками в браслетах наручников, потому что ей это ничего, кроме боли и риска вывихнуть запястья, не приносит. Вид до дрожи славный, но, будь это фантазия измотанного долгой погоней разума, тварь была бы скорее в колючей проволоке, и не за руки привязана, а за шею, как шелудивая псина. Элли делает ещё круг снаружи, ещё раз подходит ближе, наклоняется, чтобы заново сопоставить ту, что сидит перед ней сейчас, с той, которая отпечаталась в памяти вмороженной в предрассветную мглу подвала смертью — и получает плевок в лицо. Утирается, должна бы с досадой, со злостью, но — радостно. Не сон. Нихуя не сон. В животе щекочет предвкушением. У нее — обе руки и полная свобода маневров. Эбби довольствуется лишь той краткой амплитудой, на которую может выкинуть удар ногами — и это наихудший для нее расклад: с явным перевесом на верхний плечевой пояс у нее нарушен баланс, достаточно опрокинуть навзничь, заблокировать руки, и она будет беспомощней новорожденного щенка. Чьими-то стараниями это уже случилось (и Элли искренне за такой подарок благодарна; правда, если судить по тому, что Эбби сидит скованная в лагере своих же, постарался кто-то из присутствовавших тут, в больнице, и, стало быть, он уже лежит в траве дохлый с торчащей из глаза стрелой или прожаренный Молотовым — такая себе благодарность, но не суть). Осталось только всадить ей нож в глотку, полюбоваться с минуту ускользающей из глаз жизнью да и убраться восвояси, пока дегенераты, сидящие у Волков на рации, не чухнулись, что долговато им из Лейкхилл не отвечают. И можно будет немедленно пуститься с Диной обратно, в безопасное спокойствие Джексона, не дожидаясь даже Томми, до него с сообщением о смерти Эбби и Джесс прекрасно доберётся… Это же и есть её цель, правда? При воспоминании о Дине тошнит. (Чужие, мерзкие мысли лезут в голову: в конце концов, Элли не виновата, вообще никаким образом не имеет отношения к тому, что у неё в брюхе завелась гадость, которая отравляет её изнутри до потери сознания и выблёвывания внутренностей, так какого хрена? Почему она должна нести за это ответственность?) А вид обездвиженной Эбби… Слова для того чувства, которое греет грудь изнутри при взгляде на неё, у Элли нет. Зато есть решение. Торопиться некуда. Застава WLF вычищена до основания. Никто не придёт. Не помешает. Скинув с плеч уже порядком поднатёрший лямками по торчащим ключицам рюкзак с оружием, Элли оставляет его у противоположной стены лифта, показательно разминает шею, пальцы. Достаёт из заднего кармана джинсов нож, перекидывает с ладони на ладонь, не выпуская лезвия, просто играет. Красуется, хоть ей и нечем; в том и соль — пусть Эбби посмотрит, насколько тощая и измождённая девчонка закончит её жизнь; пусть поймёт, что ни долгие тренировки, ни часы, потраченные впустую на изучение тактик ближнего боя и технологий изготовления кустарных патронов, не гарантируют тебе успех. Что необязательно наращивать такую гору мышц, чтобы поймать кого-то, кого сильно хочешь убить. Нужно только упрямство и чуть-чуть удачи, которая убережёт от шальной пули, покривившихся под проросшим сквозь челюсть кордицепсом резцов щелкуна и поворота под обвал. Эбби прекрасно это считывает — злится, снова выворачивает плечи в попытке дать себе больше пространства, подбирает ноги, чтобы вдарить со всей силы, едва Элли подойдёт. Трюк на двоечку, честно говоря; обманным движением заставив её отмахнуть влево, Элли одним прыжком минует опасную зону и усаживается на неё сверху. Они теперь так близко, что можно рассмотреть каждый шрам на лице, каждую крапку в серых глазах, которые от шока распахнулись до светящегося белого белка. В этом положении у Эбби нет возможности задействовать ноги: для захвата за шею слишком далеко, удар коленом тоже потеряет всю силу, пока долетит. Даже скинуть её с себя не получится. Она, конечно, пытается — упирается позади Элли пятками в пол, подкидывает бёдра всё равно что молодая необъезженная кобыла, горячая, свежая, только-только с пастбищ молодняка; Элли заездкой не занималась, но наблюдала пару раз за работой главной конюшей в Джексоне, Мишель, и её двух берейторов. Выглядело впечатляюще, всё-таки обуздать скотину весом в тысячу фунтов чистых мышц против собственной едва-едва сотни под силу не каждому. Скотина под ней по самым смелым прикидкам весила всего под сто пятьдесят, была раза в два больше, в пять — сильнее, а всё же обстоятельства сложились так, как сложились, и никакая сила не продавит железо во рту — или, как у них сейчас, на руках. Хотя Эбби всё равно взбрыкивает. От её судорожных движений что-то тёплое толкается от солнечного сплетения в низ живота, навстречу беспорядочно дёргающимся бёдрам Эбби, растирает золочёным возбуждением по всей промежности там, где они соприкасаются плотно, почти до боли. Раздосадованная своими неудачами, она рычит: — Не знала, что у старой падлы были такие упёртые родственники… Или ты ему кто? Любовница? Я твоего папика ненароком порешила? Элли чуть сводит брови. Слова, которые Эбби выбрала с явным намерением надавить на бережную привязанность к Джоэлу, должны были глубоко ранить её — но проскальзывают мимо, словно и не относятся к ней вовсе. Даже от едва всплывшего в воспоминаниях образа она отмахивается, не успев понять, какой из них видит (последняя ночь, кровь и проломленный череп, лужа крови и слюней на стылом полу; или предпоследняя, тёплые лампы над верандой, запах кофе, невыполнимые обещания). Странное дело — именно Джоэл был всему причиной, именно из-за Джоэла Элли и пустилась в эту погоню, без единого шанса на успех, без точных ориентиров, только с именем — Эбби — на губах; но сейчас думать о нём не хочется. Она ещё подумает. Припомнит этой суке каждую секунду, каждый удар, каждую сломанную кость и каплю крови, просто… Не сейчас. А та продолжает, словно подхватив вязь её мыслей: — Можешь убить меня. Я умру спокойно, зная, что Джоэл больше не отравляет этот мир своим присутствием. Ублюдок получил по заслугам. — Как и ты получишь, — голос против воли выходит тише, дрожащий, как от слёз. — Так валяй. Не хватало ещё и тебя терпеть дольше, чем нужно. Её хамский тон взвинчивает до невозможности: по коже пунктиром проступают мурашки, перечерчивают все руки вверх от запястий, по татуировке и дальше; каждый мелкий волосок вздыбливается, словно на холоде, соски под борцовкой твердеют так, что наверняка видно, даже джинсовая рубашка не спасает. От лёгкого, едва слышного щелчка в воздухе вздрагивают они обе. Лезвие выкидного ножа прижимается к шее Эбби — та, наконец, перестаёт ёрзать под ней, замирает, но глаз не отводит, вызывающе вскидывая верхнюю губу в гримасе пренебрежения. Храбрая. Глупая. — Думаешь, я буду тебя умолять? — Будешь. Поверь мне. Не только — и не столько — о смерти, ведь отпускать Эбби так быстро она не собирается. Странно признавать такое, но Элли хочет её. Убить, конечно, но прежде — трахнуть. Чтоб до потери сознания, чтобы себя забыла. Кто ей запретит, в конце концов? Блеск металла на коже почему-то заставляет рот Элли наполнится слюной, она с усилием сглатывает, и всё равно чуть не захлёбывается. Вот бы надавить сильнее, чтобы по линии заточенной кромки набухли разнокалиберными пузырьками бурые капли — увлёкшись фантазией, Элли не сразу понимает, что бурая полоса на шее Эбби уже есть: не меньше пальца шириной, пролёгшая под самой челюстью, она местами уже налилась синим, а местами светила яркими алыми пятнами там, где близко к поверхности кожи лопнули сосуды. Словно в попытке рассмотреть, распробовать, что это такое, Элли наклоняется, проводит носом по отметине — пахнет лесом и потной кожей; дёрнувшись прочь от неё, Эбби лишь чудом не раскраивает себе артерию об нож с другой стороны. Ей, запертой в тисках безвыходного положения, некуда двигаться, и на волне прожёгшей насквозь похоти от осознания этого простого факта Элли вдруг открывает рот, прижимается к шее на стыке с челюстью и — кусает. Почти грызёт, чтобы отпустить и втянуть в рот засосом, потом ещё раз. Её останавливает только плеснувший на язык металлический привкус. Грудь Эбби загнанно вздымается, когда она отстраняется; лицо всё красное почему-то, то ли она в бешенстве, то ли смущена таким неожиданным жестом Элли. Она такая — красивая. И Элли её за это ненавидит. Но хотя бы метка на ней теперь стоит на самом видном месте, успокаивая воспалённый взгляд. Пальцы невесомо, самыми подушечками проскальзывают по сочащемуся кровью отпечатку, чертят от угла челюсти к подбородку, поднимаются до губ и входят в рот, заставляя Эбби разомкнуть зубы. Внутри мокро, горячо на контрасте с промозглым предутренним туманом Сиэтла, и представить, что вот так же жарко она сожмёт её влагалищем, когда Элли будет её трахать, проще, чем сделать вдох. Её трусы уже можно отжимать от смазки, а ни одна из них ещё не голая. Была бы Элли в чуть более адекватном состоянии, наверняка ужаснулась бы. Хорошо, что ей насрать. Даже сильнее возбуждает. Зацепив указательным пальцем за щёку, как рыболовным крючком, Элли дёргает челюсть вниз. Не нужно смотреть в глаза, чтобы понять — больше всего Эбби сейчас хочет клацнуть зубами, перегрызть сустав и оторвать ей палец ко всем хуям, с её-то мощной шеей наверняка с первого раза получится — но красноречиво вжавшееся в артерию лезвие ей не позволяет. От осознания такой власти в башку даёт похлеще травки. Элли оттягивает её ещё ниже, почти до отказа, наклоняется так близко, что слышит шумное дыхание через нос, видит, как Эбби поджимает язык, — изо рта пахнет теплом и влагой, непередаваемой взвесью живой, бешено стучащей в каждом капилляре крови, так что она просто не может удержаться. Лезет туда ещё и языком. В попытке уйти от её касаний Эбби кривит губы, ворочает язык вправо и влево, недовольно мычит, когда не получается — Элли прицельно охотится за ней, вылизывает весь рот глубже и глубже, и поцелуй получается почти настоящим, ещё жарче, чем какой бы то ни было из их с Диной. Порнушное хлюпанье в маленьком пространстве лифта вливается в уши, обдаёт внутренности кипящим маслом из жажды и отвращения, гремучим коктейлем эмоций, только кинь спичку — пламя до неба зайдётся. Не в силах больше терпеть, Элли отстраняется и приставляет нож к поясу Эбби. Одним резким движением лезвие вскрывает её от пояса до горла — не живот, только майку по диагонали, обнажая крепкий пресс, перепаханный естественными рытвинами фасций; с ещё зажатой в ладони рукоятью Элли оглаживает их, вся сжимаясь внутри от ощущения, как под пальцами мышцы панически сокращаются до каменной твёрдости. Кладёт вторую руку тоже, чтобы лучше чувствовать. О, как ей хочется немедленно содрать с себя штаны, прижаться клитором к этому рельефу и тереться об него, пока не скрутит оглушительно сильным оргазмом. А то и двумя, с такими видами, с такой напуганной, отчаянно пытающейся сохранить угрожающее лицо Эбби под ней — не проблема вообще. Ей нужно больше. Она хочет видеть всю её, от корней волос до кончиков ногтей на ногах, без этих тряпок, выпачканных в чём только можно и нельзя. От прикосновения ножа к коже Эбби каждый раз вздрагивает, хоть и тщетно пытается это скрыть, зато звучно ругается, сетуя на очередную безнадёжно пропавшую вещь, когда нитки с треском распарываются об металл. Как будто ей будет не всё равно после того, как Элли её убьёт. Впрочем, таким образом она наверняка отвлекает себя от мысли о скорой кончине. Или от общей неправильности ситуации. Если ей так легче — пусть. Каждый кусочек вновь обнажившейся кожи Элли считает своим долгом попробовать на вкус. Показавшиеся из-под обрывков куртки вспученные трицепсы, бицепсы и дельты, свитые идеально выверенной в процессе эволюции цепью, она перебирает губами, прослеживает языком тугие вздутые вены на предплечьях, у запястья кусает сильно, не удержавшись — Эбби дёргается, морщится, но не стонет. Молчит теперь со сжатыми зубами. Так лучше, не приходится отвлекаться; пролизав отпечаток зубов до видимого раздражения на коже, Элли перетекает к буграм дельт, впивается резцами и туда. Такими темпами Эбби скоро вся будет в пятнышку, как леопард. Тогда каждый, кто увидит её после, поймёт — Эбби принадлежит кому-то. Ей. Вся, с потрохами. Вдоволь наигравшись с её плечами (красного на них теперь больше, чем белого), Элли подцепляет ножом последнюю оставшуюся бретель, на которой, как на честном слове, держалась разделённая надвое майка, и спустя взмах лезвием Эбби остаётся с полностью обнаженным верхом. Какое-то время взгляд Элли просто скользит по ней. Впитывает. Запоминает. Но недолго. Под укусами натянутые от пролёгших до дельт ключиц к рёбрам грудные дрожат; Элли точит об них клыки, чертит влажные линии слюны вокруг и между ними, пока обходя вниманием соски — тоже, как и у неё самой, твёрдые, и сложно сказать, от холода или естественной реакции на адреналин. В глубоком желобке мышц пресса рецепторы ловят соленый пот, острую коросту из пыли, застарелой крови — чужой, всегда чужой, — псиной вони и гнилостного наслоения спор, которые проникали даже под одежду. Последнего было особенно много, по всей коже, как если бы Эбби пробиралась через ебучие джунгли из порослей проклятого гриба вот только что — полчаса, максимум час, назад. Повезло же, что Элли иммунна, иначе подобные приколы ей бы дорого обошлись. На животе Эбби, почти у самой кромки штанов, виднеется порез, тонкий и чистый — такой не получишь, даже ползая брюхом по стеклу, — и от одного взгляда на него Элли прошивает слепой яростью, страхом, о котором она могла никогда и не узнать. Вкупе с этой до одури сексуальной полосой от удавки на шее нетрудно догадаться, что произошло. Телестанция до сих пор стояла перед глазами. Да и по пути сюда она видела, как те ебанутые в самодельных плащах из шкур выпустили кишки бедному ублюдку из WLF, который тщетно молил их отпустить его. Эбби наверняка молчала. Пыхтела только, прямо как сейчас, но даже за секунды от мерзкой во всех смыслах смерти не склоняла головы. Слишком гордая. Тем приятнее сейчас будет растоптать эту ее гордость. — Не знаю, каким образом ты сбежала, но спасибо тебе за это. Если бы им удалось тебя убить, клянусь, своими руками выдернула бы каждому кишки через жопу и за них же и подвесила, — больше в себя рычит Элли, прижимаясь носом туда, к ране, втягивая запах заветрившейся крови, и потом поднимает глаза — их взгляды скрещиваются в воздухе, искрят. Эбби храбрится, слишком дёшево и наигранно; от этого сладко мажет по больной душе и трусам изнутри. — Ты — моя. Только я имею право забрать твою никчёмную жизнь. Оттягивая и без того желанный миг, когда можно будет уже вскрыть её штаны по швам, как раритетную банку сладкого лакомства времён прежнего беззаботного мира без кордицепса, Элли ведёт языком по низу её мощного живота, цепляется кончиком за светлые завитки волос — над ремнём их не видно и почти не чувствуется, всё скрыто там, под тканью, дразнящее, обещающее. Она вздрагивает, ощутив в собственной промежности просочившуюся свозь трусы и сползшую по бедру каплю смазки. Потом почему-то решает отложить нож, и вместо этого дёрнуть ширинку, неторопливо спустить ткань по бёдрам Эбби к ботинкам (стоило сделать это только для того, чтобы погладить перекатывающиеся под кожей пугающей силы квадрицепсы, непередаваемое ощущение), расшнуровать их и аккуратно отставить в сторону. Теперь Элли ничто больше не мешало вальяжно устроиться между широко разведённых её ладонями в стороны бёдер Эбби — той не достаёт сил сопротивляться всерьёз, хотя жадный взгляд, вцепившийся ей в промежность, очевидно её нервирует. А посмотреть — Джоэл со своего места в аду ей свидетель — есть на что. Элли и без того не сомневалась в своих навыках — ну, ее никто, конечно, не учил, потому что даже с Диной тем злополучным вечером в буран до секса они не дошли, просто целовались и тискались, как перевозбужденные подростки (которыми они, собственно, тогда и были; поразительно, как быстро за пролетевшие два месяца пришлось повзрослеть) — но увидев мокрое пятно смазки на трусах Эбби, расплывшееся от лобка по заднице и дальше, она растягивает губы в хищной улыбке почти до боли. — Так она тебя заводит да? Твоя скорая смерть? — их губы снова почти соприкасаются, потому что Элли не шепчет даже — только движением губ произносит: — Будь уверена, не тебя одну. — Иди в пизду. — Этим и занимаюсь. Последнюю мнимую преграду, что отделяла её от сочащейся возбуждением вагины Эбби — светло-серую ветошь, при сходе с конвейера тогда ещё работавших трикотажных заводов бывшую простенькими боксёрками, — она просто рвёт руками. Перетирает влажные места в пальцах, будто хочет удостовериться, что не показалось; потом вдруг с улыбкой вжимается большим пальцем в подбородок Эбби и, пока та не успевает сообразить, для чего, запихивает ей трусы между зубов. — Это тебе, на случай если невмоготу будет. Не выплёвывает даже. Странно — ещё одна небольшая странность в море форменного пиздеца, который происходит прямо сейчас. Элли ложится на пол без страха, что ей сейчас переломят шею; пусть и без ножа в руках, она просто знает, что этого не будет. Её взгляд скользит по перемазанным блёсткой влагой завиткам волос на лобке, спускается ниже, туда, где едва заметно подрагивает от напряжения твёрдый клитор, расцвеченный равномерным нежно-нежно-красным цветом. Вцепиться бы в него зубами. Визгу будет –Волки сбегутся со всего Сиэтла посмотреть, что такое случилось. Но Элли себя сдерживает. Здесь торопиться не стоило, поэтому вместо столь соблазнительной фантазии она просто ныряет кончиком носа в складку между бедром и налитыми кровью большими губами. — М-м-м, — глубоко вдохнув, Элли довольно мычит на выдохе, придерживая запах внутри, чтобы как следует его распробовать. Он многогранный, из вкусов и оттенков всего, через что Эбби проходит каждый чёртов день. Целый букет разной соли — морская, с кожи, с засиженной многими людьми лавки в столовой, с недостиранных ленивыми салагами в казарме после недельной вылазки штанов; все породы земли и камней, вытертых в пыль гусеничными траками танков FEDRA и шинами грузовичков WLF; кровь. Чужая, своя, которая льётся из ран и из влагалища раз в месяц. Конечно, густой сладкий запах смазки — долгоиграющая база, Эбби будет несколько часов как мертва, а он всё равно не выветрится с губ Элли, будет напоминать о случившемся снова и снова. И что-то ещё, неприятно-терпкое, так иногда пахло от Дины после того, как она в отсыпные после патрулей зависала с Джессом сутками напролёт. Неважно. Это можно легко игнорировать. Элли невесомо целует её большие губы, совсем не так, как лицо — бёдра в хватке её рук подпрыгивают, словно Эбби пытается притереться ближе. Так, скорее всего, и есть. Но для основных манёвров ещё не время. Пока и руки хватит. Проведя подушечкой указательного от лобка по клитору, парой маленьких кругов задержавшись на самой головке просто для того, чтобы Эбби заскулила от нетерпения, Элли приставляет его к текущему густой смазкой входу. Один палец буквально проваливается внутрь неё, так свободно, что этого недостаточно им обеим (Эбби ноет сквозь забитую в рот ветошь, поводит бёдрами, выпрашивая ещё); Элли добавляет второй, третий, складывает с мизинцем, втискиваясь чуть ли не до середины ладони, и только тогда стянувшееся вокруг костяшек мокрое тепло более-менее её устраивает. Так быть не должно, это точно — она, может, и не эксперт по размерам влагалищ всего оставшегося населения Земли, её опыт вообще можно охарактеризовать кратким «хрен да нихрена», но чтобы рука почти целиком вмещалась? — Почему ты такая мягкая?.. — досадливо начинает она, вытаскивая пальцы для нового движения, и вдруг запинается. От простой догадки по животу режет ледяной ревностью. — Нет. Не может быть. Ты трахалась с кем-то, вот только что? Даже с раззявленным от кляпа ртом видно, как Эбби злорадно скалит зубы — подавись, мол, не ты первая, — можно подумать, она считает это каким-то выдающимся достижением. Да, в голове против воли роятся вопросы: как давно она была с мужиком (не с женщиной точно, и даже не с мелкоразмерным мужиком, так растянуть её мог только приличных размеров прибор), за час до неё, за день? Этой ночью, прошлой, всю свою жизнь, как первые месячные пошли, или только несколько последних недель? Элли и сама себе признаёт, что от таких мыслей очень больно. Но ещё полчаса назад ей было плевать; станет и впредь, когда Эбби умрёт от её руки. Пусть она не первая. Зато будет последней — во всех смыслах. Её рука движется размеренно, коротко, явно не так, как хочется Эбби, но только потому, что это — фон. Широко раскрыв рот, Элли, наконец, приникает к её вздутой долгим возбуждением вагине. Язык цепляет складки там, где они сходятся над просунутыми внутрь пальцами, слизывая набежавшую смазку, неторопливо оглаживает горячую, туго налитую кожу, не давит сильно, только дразнит. Заводить глаза вверх, чтобы посмотреть Эбби в лицо, слишком неудобно, да и не нужно — её дрожащие ноги и то, как поджимаются мышцы влагалища каждый раз, когда Элли легко лижет клитор по широкой дуге, сами за неё говорят. Толкаться пальцами она тоже пока не спешит — больше гладит переднюю стенку, давит вверх едва заметным пульсирующим ритмом, распаляя нервные окончания и там. Ей нужно, чтобы Эбби вся отзывалась, куда ни ткни, а для этого надо потерпеть. Подождать. Постараться. Только когда та начинает возить задницей по полу от нетерпения, насаживаться на — специально — почти неподвижные пальцы, Элли отпускает. Себя. И её тоже. Засасывает её со всей доступной силой, целует, лижет, прикусывает, хоть и не сильно. Сначала везде, между малыми складками, чертит кончиком языка неровные круги вокруг клитора, дёргает прерывистым зигзагом по его стволу, чтобы потом сжать губы в пошлый чмок, каким раньше социальные модницы позировали на камеры телефонов, и всосать внутрь головку. Работает безотказно — Эбби прогибается в спине, воет сквозь кляп где-то высоко над головой; на подбородок плещет новый поток смазки, по ладони, по предплечью размазывается неряшливыми пятнами, капает на пол. У Элли уже всё лицо липкое и горячее от усилий, перед глазами даже темнеет немножко и проскальзывают белые вспышки. Кислорода, видать, не хватает. Да и не похуй ли, особенно сейчас, когда клитор Эбби во рту почти вибрирует от наслаждения. Потерявшись во времени, в запахе, в жарком душном вкусе надвигающегося под пальцами и языком оргазма, Элли не сразу понимает, что не так. Она вообще выносливая, много может вытерпеть, но предел есть всегда. В голове буквально трещит от того, с какой силой бёдра Эбби сжимают её по бокам, даже уши, кажется, сейчас сплющатся в сплошной хрящевый блин; выпустив изо рта её клитор, Элли размашисто шлёпает ладонью по бедру куда придётся — до её слуха звук не доходит, зато на Эбби срабатывает прекрасно, та испуганно опускает взлетевшую в воздух задницу обратно на пол, разъезжается коленями в стороны, наконец позволяя Элли поднять голову и вдохнуть. Слепящие белые спирали из глаз пропадают не сразу. — Да что ты так жмёшься-то? — взахлёб давясь воздухом, хрипит Элли. — Тебе что, никогда не отлизывали по-нормальному? Кончики ушей, нос и шея у неё покрываются досадливым румянцем в считанные секунды, без слов доказывая Элли, что, сама того не ведая, она попала в точку, расковыряла пальцем самую больную тему. Эбби за всю жизнь ни разу не была с человеком, который любил бы её настолько, чтобы доставить удовольствие очевиднейшим и легчайшим из способов. (И тем забавнее складывается ирония — Элли ведь ненавидит её с такой силой, как редко кто любит; может, иронии тут и нет вовсе, потому что от ненависти до любви и прочая хуйня). Даже не восстановив дыхание до конца, она снова ныряет вниз, к промежности Эбби, широко и живо лижет раскалённый чувствительный клитор. От такого нехитрого движения та подкидывает таз вверх, просто по инерции от слишком сильных ощущений; голову Элли дёргает вверх вместе с ней, но она, словно предугадав, упирается свободной рукой в пол, не позволяет себе повиснуть на собственной шее, и прибавляет движений с обеих сторон. Язык во рту молотит как бешеный, щёлкает по головке клитора, вминает в твёрдость лобковой кости, словно Элли хочет в порошок его стереть. Ускорившиеся в её влагалище пальцы с громким хлюпаньем входят до упора, до стыка большого пальца с ладонью, но каждое движение как будто стягивает мышечные кольца обратно, внутри становится всё уже и уже. Значит, Эбби подобралась почти к самому оргазму, готовая наконец взорваться. Она ощутимо балансирует на краю — ещё полминуты, даже меньше; её всю, от ступней до полных капризных губ, потряхивает от напряжения, она даже дыхание задерживает, ожидая, что вот, вот… Вот тут-то Элли и отстраняется. Выражение лица Эбби стоит вообще всего — всех выпущенных в молоко пуль, всех смертей, которыми Элли выложила свой путь до Сиэтла и в нём самом, всех их с Диной недомолвок, что с самого начала дороги сквозили именно происходящим сейчас. Желанием другой. Чтобы другая — эта — смотрела на неё переполненными влагой глазами, злыми и умоляющими одновременно, чтобы её мокрая от пота кожа вот так мягко светилась с неровном свете мигающего в коридоре прожектора, чтобы горячее пульсирующее влагалище безуспешно сдавливало её замершие пальцы, чтобы без слов было понятно: если бы она могла, если бы только были свободны руки, она схватила бы голову Элли, прижала обратно между ног и так держала, пока не кончатся силы и дыхание у них обеих. Элли где-то в глубине души даже рада, что вся власть сейчас у неё. — Попроси меня. Склони голову. Подчинись, и тогда даже не умрёшь, потому что отпустить Эбби, узнав, какая сладкая на вкус её смазка, каким глубоким жалобным стоном она давится от зашкаливающего по венам наслаждения, уже невозможно. Элли тянется к её лицу, видя, что та шевелит губами в попытке что-то сказать, да вот трусы, застрявшие в зубах, мешают. Но в воздухе зависает только упрямое: — Нет… Может, она и смогла бы дожать её до желанного «прошу» — Эбби и так страдальчески запрокидывает голову назад, содрогается всем телом даже без касаний, хватило бы ну пары движений от силы, — только тут в неравенство добавляется её собственное состояние. О котором Элли очень не ко времени вспоминает. Чувствует всей ощерившейся нервами кожей, как джинсы протекли насквозь, как в животе всё свернулось в тугой ком, пульсирует быстро-быстро, быстрее сердца и сбитого дыхания. Целовать её между ног вот так было хорошо, но Элли хочет большего. Хочет проглотить её крик, когда Эбби зайдётся в оргазме, хочет чуять её выступивший крупными бусами на лбу и шее пот, слизать чуть пузырящуюся в уголках губ слюну, хочет всем телом прильнуть к ней и впитать в себя ту крупную дрожь, которая и сейчас всё усиливающимися приступами набегает до самого затылка Она сожрала бы её совсем не метафорически, если бы была такая возможность — может, в ней говорит не до конца проросший кордицепс, а может, она просто сама по себе такая ебанутая, особенно когда дело касается Эбби. Оставив внутри неё только пальцы, Элли поднимается, ложится на Эбби плотно, так, как и хотела, только упершись свободной ладонью в стену над её головой, чтобы был хоть какой-то рычаг, потому что… Потому что ей не хватает силы в руке для того, что она задумала. Ей прежде ни разу, ни на единую грёбанную секунду даже не хотелось представить, каково это было бы — иметь член — до сих пор; но при взгляде на Эбби это желание прорезается само. Первое движение бёдрами под руку на пробу выходит неловким, некрасивым — Элли отказывается было вообще от этой идеи, только Эбби вдруг стонет, высоко и протяжно. И они обе пропадают. Элли начинает вбиваться в неё, хоть это больно в кисти, зато так на джинсы брызжет вязкая пахучая смазка, мышцы по всему выгнувшемуся под ней телу потряхивает вибрацией от напряжения, и маленькая мягкая грудь смешно — до сумасшествия сексуально — подпрыгивает. Глухой звук где-то на периферии — это, кажется, Эбби бьётся затылком об стену лифта. Надо было бы, наверное, подхватить её под косу, придержать; и защитить, и показать ещё раз, кто тут главная. Но поздно. Эбби выкручивает неожиданно, с едва слышным выдохом в противовес рвавшимся из груди до того вскрикам, и оттого чувство её сжимающегося накрепко влагалища остаётся почти единственным. Большим пальцем на вздрагивающем клиторе Элли подгоняет её ещё. Этот оргазм долгий, выматывающий, даже на посторонний взгляд видно, как она мучается. Оргазмы не должны быть такими. Или, наоборот, только такие и имеют право называться оргазмами, остальное — просто лёгкое удовольствие. Ей самой даже руки в трусах не нужно — от вида Эбби, всей растрёпанной как ёбаное чучело, от её ничем не забитого голоса, резонансными волнами пронёсшегося внутри этой тесной коробки, Элли кончает так, как не кончала никогда. До звёзд в глазах. До замершего на целых пять секунд сердца. Да за это время и умереть можно — только она и без того давно мертва. Их загнанное дыхание перемешивается в воздухе, оседает внутри черепа серебряным чернением; просто напоминание напоследок, сладкий миг из жизни, который никогда больше не повторится. Элли неимоверных усилий стоит отлипнуть от мокрой кожи Эбби, но всё время мира, которое у них было, уже вышло. Пора заканчивать. Ей пора сделать то, за чем она пришла. А Эбби пора умереть. Едва успев подняться на ноги, чтобы отыскать отброшенный где-то в начале нож, Элли вдруг отшатывается в сторону — по виску прилетает тяжёлым, так быстро, что среагировать она не успевает и просто валится на пол, пока мир, будто проектор в кинозале после конца отмотанной плёнки, гаснет слайд за слайдом до полной темноты.

*

В проёме за рухнувшей девчонкой из Джексона маячит Нора с простецкой палкой в руке — повезло, что этого хватило, хотя такой-то сопле тощей и плевок может хребет перебить (про то, что у неё самой не получилось даже отвадить её подальше таким способом, Эбби старается тактично не вспоминать). — Эбби, ты как? Что за хрень тут происходит, это кто? — Тебя, блядь, только это интересует? — она показательно гремит цепью об железный поручень. — Освободи меня! Сложно даже вообразить себе, как это выглядит со стороны. Эбби и не пытается. Дождавшись, когда остопиздевшие браслеты, наверняка расцарапавшие ей запястья до мяса, раскроются после поворота ключа в их замках, она тут же вскакивает на ноги — едва не вписывается боком в стену, Нора в последний момент успевает подставить ей плечо, — и начинает судорожно натягивать штаны прямо так, на голое тело. Хорошо, что они уцелели, в отличии от прочего. Настоящее, блядь, чудо. — Прошу, найди мне шмотьё, какое не жалко. Подруга без вопросов исчезает — ровно настолько, чтобы Эбби справилась с колотящей по всему телу дрожью, только это почему-то растягивается на злоебучие двадцать минут, — и возвращается с какой-то безрукавкой в руках. Честно стоит к ней спиной, пока Эбби трясущимися руками ищет проймы рукавов. — Господи, она весь патруль переложила. Беар и Лейла оба в горелых лужах от Молотова, и наши девчонки и пацаны… На них смотреть невозможно. Её надо убить, сейчас же, — нога Норы уже маячит над рыжей головёнкой, готовая растоптать её в кровавую кашу, но Эбби успевает её отдёрнуть на себя: — Стой. — Сдурела? Она бешеная. Чудом на тебя отвлеклась, чем бы вы тут… — Нора окидывает её взглядом, но тут же тушуется, напоровшись на возмущённое выражение лица Эбби — или на её расцвеченные засосами плечи. Однохуйственно, впрочем. — Кхм. В общем, если бы я с ребятами не метнулась на час в соседнюю частную клинику за уцелевшими контейнерами расходников, нас тоже уже не было бы. Да и… там за тобой волкодавов Айзека отправили. Мне от Мэнни сейчас весточка пришла. Если предьявишь им труп девчонки, может, Айзек тебя и помилует. Пропустив мимо ушей всю тираду Норы, Эбби копается в своём рюкзаке (давно приметила, сослуживцы не очень умные были, раз посчитали, что оставить всю снарягу всего в паре шагов от пленной — надёжный план), поспешно сует подруге найденный листок: — Мне нужно то, что в списке. А её — с собой заберу. Чтобы никого больше не убила. — Проще пристрелить. — Разберусь. — Ладно, я тебе доверяю, — Эбби молча хвалит себя за собственную же репутацию среди бывших Светлячков, потому что только благодаря ей Нора ничего больше не уточняет — ни зачем ей хирургическая пила и зажимы, ни почему это вдруг она предпочла оставить в живых ту, которая её тут… Ну, пытала. Наверное, можно это так назвать. Хороший палач, и пытки интересные. Задушенный в последний момент смешок от этой мысли Эбби просто списывает на истерику. Не хватало ещё всерьёз так думать, тем более что в какой-то момент — строго говоря, почти каждую секунду до тех пор, пока Элли не пустила в ход пальцы и язык, — она действительно всерьёз боялась за свою жизнь. Нора тем временем уже принесла маленький кейс и смотрит на неё с сочувствием. И с подозрением. — Вот, держи. Лучше бы тебе пошевеливаться, пока патруль не добрался. И учти, попадёшься кому-то из наших — ты меня в глаза не видела. — Замётано, — наскоро покидав принесённое в рюкзак, Эбби опирается на одно колено, перекидывает валяющуюся в отключке девчонку через шею и встаёт — на удивление легко, хотя ноги до сих пор дрожат от не до конца схлынувшего оргазма. Сколько ей ещё ждать, полчаса? Час? Ничего, подождёт. Сначала надо доставить медикаменты для Яры. А что делать с этой… неадекватной, она по дороге подумает.