Если любишь цветок – единственный, какого больше нет ни на одной из многих миллионов звезд, этого довольно: смотришь на небо и чувствуешь себя счастливым. И говоришь себе: «Где-то там живет мой цветок…» Но если барашек его съест, это все равно, как если бы все звезды разом погасли!
“Маленький Принц” — Антуан де Сент-Экзюпери
Как странно взрослые говорят о любви, правда? Сами ведь не могут определиться, что это: идея, процесс, результат… Всё это в один миг взрывается, как самый красивый фейерверк на ночном небе, или тянется-тянется, маленькими шажочками сближая двух людей? А точно ведь, сколько в итоге участвует, и только ли разговор о человеке? Разве нельзя любить, допустим, солнечный свет и «зайчиков» на дороге по пути в садик или первый похваленный рисунок? А что до себя самого? Маленького, неумелого. Он тоже хочет любви. … хочет понять, почему это маму любить можно и нужно, а муравьёв нельзя. А если «нельзя», то им это вовсе не надо ведь, да? Они и не живые получаются, ничего не чувствуют. Им, наверное, не бывает больно. А если оторвать крылышки, то продолжат копошиться в земле. Так значит, что мир делится на тех, кто может любить и быть любимыми, и тех, кого любить необязательно? «А если не любят меня, да и я не люблю, то я вовсе не человек? Кто тогда?» Он, вероятно, всё же не человек. Относительно тех же ползающих по земле муравьёв, — которых мама назвает «мерзкими» и говорит не трогать, — уж точно что-то вроде Бога. А относительно людей… С людьми очень-очень сложно. Особенно с одногруппниками в саду. Винсент не понимает, но определённо их любит. Он улавливает каждый жест: живой, настоящий. Наблюдает с интересом, сидя на скамье, пока другие дети играют в мячик, совсем-совсем не думая о том, отчего же им это нравится. «Нравится» — столь простое понятие, но Винсенту трудно найти что-то «по нраву». Игрушки, наклейки, фишки — ни одно из них не приносит и самой простой радости, когда как другие обмениваются с ним, чувствуя искреннее удовольствие от новой вещи. Каково это… любить что-то, любить кого-то? Это неведомо ему, как и неведомо муравьям, мельтешащим под ногой, заползая на неё. Винсент берёт одного в руку и с лёгкостью отрывает крылья. Ничего не происходит. Муравей, вероятно, даже не заметил их отсутствия. Ему всё равно. Он ведь не любит ничего, даже собственные крылья. — Что ты делаешь?.. — Чарльз стоит с лицом, выражающим помесь отвращения, испуга и удивления. Винсенту интересно, отчего ему страшно. Ему ведь страшно? — Они ведь тоже живые… Моя мама так говорит. — Моя мама говорит, что муравьи мерзкие. — Им ведь тоже больно, Винсент… Совсем как нам. Винсент несогласен. В конце концов, может ли боль от оторванных крыльев сравниться с тем, когда уходишь домой совсем один? Когда слышишь крик за дверью спальни, когда нет никаких ощущений, помимо колющего жжения в сердце? Когда твою жизнь решают за тебя? — Знаешь, мы как Боги для них. Винсент отчего-то улыбается.