Кельвин и лакричный запах чёрных глаз.

Было одиноко сидеть около разведённого костра одному. Его окружал только темнеющий лес, и деревья, возвышающиеся над головой. Они казались большими только с виду, но немного упорства — и ты свалишь его. Отец учил его взращивать деревья, ухаживать за ними, а потом с шумом валить эти величественные дары природы на землю. Он не любил боль, и ведь деревья ее тоже чувствовали! Он с детства думал что все ощущают что-то. «Простые деревяшки, не думай, Кельвин, а руби». И он рубил. Оставлял на стволах шрамы, а потом, пытаясь загладить вину, извинялся. Пока отец не видел, он прижимался к ним и извинялся. Зная, что это не спасёт их от того, что он собирался делать дальше. Что его отец заставит сделать его… Увесистый топор, замах, и треск. И вот сейчас, смотря на поваленные деревья он ощущал тяжкий груз. Что я наделал… «Так было нужно, Кельвин.» Голос отца всегда звучал для него как отрезвление от его наваждений вины. Он всегда был виноват. Что мама ушла от них, что отец потерял работу и начал работать простым лесорубом, и что у капитана было множество проблем из-за него. Слух постепенно вернулся к нему, и голова почти восстановилась, но что толку от неё? Он лишь сидел в доме, построенном капитаном и тяжко вздыхал, ощущая как протекает крыша, и не смея сдвинуться с места. Капитан взял его, калеку, с собой. Терпел его выходки, что он творил, сам того не ведая, все это время. И был с ним. Капитан был нужен ему. Как воздух, как ощущение чего-то родного, как своя собственная рука, как ощущение защищённости, как его горячо любимый капитан. Волосы были чернее чёрного, и когда он стоял в их общей раздевалке, такой величественный, высокий, весь в шрамах… Кельвину казалось что он снова маленький мальчик, что ищет тепло везде. В холодной бездне, прижимаясь к грязным, землянистым углам. И в отце. А капитан… Давал это тепло. Легкие похлопывания новичка по спине не было чем-то особенным, но каждый раз он хотел обнять капитана. Прижаться к его груди, облачённой в служебный костюм и забыть все что он пережил. Забыться в этом опьяняющем запахе лакрицы и мыла. Зарыться в густые, чёрные волосы, немного отросшие до плечей, и коснуться этих губ. Кельвин замечал все что надо, и не надо смотря на капитана. Он кусал свои пухлые губы когда нервничал, наматывал на палец чёрную прядь, когда смущался похвалы от своих сослуживцев и подчинённых, и любил снова и снова раздирать только зажившие раны, сжимать и разжимать кулаки, когда злиться, но старательно подавлять это… А ещё его смех. Почти никто не замечает как капитан смеётся, всегда. На особо сложных заданиях, во время их ежедневного распития коньяка с командирами других отрядов, обсуждая свежие сплетни… Он смеётся над чем-то непонятным другим. В его голове — свой собственный мир. Непостижимые другим шутки, мысли. Ох, как он хотел хоть глазком взглянуть на него… Прогуляться в его голове, так правильно? И при виде такого грозного, обычно серьезного капитана, что прикрывает свою улыбку, хмурясь и снова обкусывая губы, он ощущал то, чего не могут ощутить другие. Некую близость с капитаном. Только он замечает это. Неудачник Кельвин, смотрящий на капитана… Валеру… Влюблёнными глазами. Когда он очнулся, увидев капитана, и поняв, что не помнит почти ничего… Было странно. Он видел отстроенный дом, кучи вырубленных деревьев. И его, капитана. Он навис над ним, смотря прямо в глаза. Проникая под кожу своим точным взглядом и… Обеспокоенными глазами. Да, эти чёрные, недостижимые раньше для него глаза так смотрели на него. С жалостью, с симпатией, с грустью… Со всем чем угодно, кроме былого холода и наставнического взора, которым он озарял его раз за разом. Кельвин увековечит это у себя в памяти, будет лелеять и вспоминать этот взгляд в самые трудные дни. Голос капитана тоже был другим. Он обращался так не часто. Почти никогда. Вообще никогда, если быть точным. С заботой, терпением, и нотками любви. Это обнадёживало, спасало, и обволакивало, будто упрашивая остаться с ним подольше. А Кельвин? А разве у него есть выбор? Он исполнит желание своего любимого. Единственного и неповторимого — Валеры… И когда он снова почувствовал запах лакрицы, так ярко проникающего в нос, он не смог удержаться. Пусть, он не помнит как оказался на мокрой земле, под дождем, с ним рядом… Он не смог устоять. Прижался к его крепкой груди, и обнял. Чувствуя как тепло окружает его со всех сторон, отрывает от земли и несёт неизвестно куда. Туда, где они будут счастливы. Туда, где не будет опасных миссий, кораблекрушений. Где будут лишь они вдвоём. Он чувствовал тепло его капитана, и дождь что падал на лицо, и что не чувствует земли ни спиной, ни ногами. И лишь только когда все стихло, он позволил себе окончательно провалиться в сон. Чувствуя капитана, лёжа на руках капитана, он смотрел сны. Странные сны… Яркие картинки сменялись один за другим, звёзды поблёскивали в лужах, фонари освещали гладкую шерсть чёрного кота, тёплое ощущение мягкого матраца под телом и гладких простыней резко сменилось ощущениями острой боли, что пронзала каждую клеточку, но резко пропала так же, как и появилась. Величественное дерево с чёрными глазами Валеры что-то щебетало про стекло, и резко повалилось на него, отправляя его глазеть сразу на другую картинку. Перед глазами мелькало все что можно. Перенося из одного мира в другой, бья в живот, и опуская в необъятное море, что обволакивало его. И наконец все стихло. Кельвин разлепил глаза и поднялся со спального мешка, расстеленного на холодном деревянном полу. Солнечные лучи прыгали друг на друга, и прятались за тучей, затем снова прыгали, и снова прятались. Эта неопределённость наконец осточертела Кельвину, и он, опираясь на руки, наконец поднялся. Легкое одеяло сползло с него и упало в ногах, как будто его и не было, обнажая светлую кожу. Он был лишь в своих боксёрах и насквозь мокрый спальник говорил о том, что у него был жар. И похоже, что он мучил его всю ночь. Бардовое пятно расползалось на красном спальнике, и он решил не медлить. Накинув на себя чёрное, служебное пальто Валеры, так как собственного было не видно, и обув сапоги, он вышел из дома. Пальто было больше него в двое, и он затерялся в этой бездонной, по родному пахнущей, одежде. В одной руке у него был красный спальник, который следовало постирать и высушить, а другой он придерживал пальто, которое не догадался застегнуть. Но его голову сразу заняли другие мысли когда он вышел во двор. Его капитан сидел на бревне, щеголяя в одних только мешковатых штанах, со своим загорелым торсом, что как обычно в хорошей форме. Он натачивал свой нож и тот с лязгом об другой скользил по металлу. Рядом с ним трепыхалась наконец пойманная птица. Белоснежные перья, выпавшие из явно неспокойной тушки лежали вокруг бревна, говоря о том, что Валере пришлось попотеть чтобы привязать неугомонную птицу к бревну. Отвести взгляд от хорошо сложённого тела было сложно, и он еле как справлялся с тем, чтобы держать себя в руках и прятать румянец, что нещадно покрывал его лицо и говорил о его мыслях сам за себя. Но, наконец отлепив взгляд от красавца и его чёрных глаз, что старательно следили за ножом, он отправился к реке. В его голове роились не совсем хорошие мысли, проникая туда как змея и перекрывая дыхание. Он снова хотел прикоснуться к каждому шраму, к сильным рукам, что сейчас явно расправлялись с белой птицей, отчаянно пытавшейся вырваться на свободу… Наконец, закончив, он встал с колен на которых сидел стирая и вгляделся в реку. По деревьям и вокруг реки сновали чуть дикие, человекоподобные монстры, но они не смели подойти ближе. А река лишь блестела под яркими солнечными лучами, что теперь не прыгали друг от друга, сплелись в один большой луч и освещали воду. Чистая, даже кристальная, она прекрасно переливалась под ними и они озаряли ее все большими лучами, что скакали повсюду и так же как и большой луч, смешивались воедино. Он так залюбовался этим чудом, что не услышал тяжёлые шаги сзади, а потом и вовсе чуть не закричал, почувствовав сильные руки вокруг талии. И только когда он почувствовал этот резкий запах лакрицы, он успокоился. Его голову властно повернули, и вот он уже смотрит в чёрные глаза, что пожирают его собственные. Они вглядываются, пытаются что-то прочитать, но ничего не поняв, начинают действовать. Руки Валеры залезли под плащ, что Келвин с трудом придерживал одной рукой, и начали оглаживать тело. Дерзко и собственнически он задерживал пальцы на сосках, и подчинённому оставалось только тихо постанывать от такого напора капитана… Вдруг, руки Валеры остановились, и лицо потянулось к его, заставляя замереть не дыша в ожидании… Сзади них, примерно с брёвна Валеры послышался птичий крик, а затем и хлопанье крыльев. С каждым выкриком хлопанье становилось все дальше и дальше, пока и вовсе не скрылось за высокими макушками деревьев. — Сука белобрысая! Поели называется… — Валера разочарованно пнул ножи, которые кинул на произвол судьбы, идя к своему подчинённому. Он ещё долго вглядывался неизвестно куда в голубое небо, но поняв что их ужин окончательно скрылся тяжело вздохнул. — О, мой охотник… — Кельвин кокетливо провел холодной рукой по широкой спине своего капитана, задерживая изящные пальцы на грубых шрамах и дыша ему прямо в затылок. Валера ухмыльнулся. По его телу пробежало тысячи мурашек. Наконец капитан повернул голову в сторону Кельвина, и слился с ним в поцелуе. Губы касались шрамов так просто, а руки любили безмерно. Его руки. Такие холодные, обжигали неведомым теплом, что мог почувствовать только его капитан. Капитан пахнущий лакрицой. Капитан с целым миром в голове. Мир, который покорил один единственный человек. Его огромное сердце, что покорил человек тот же самый. И имя его начинается на «К». Оно вырезано на дереве. Дуб, большой и вечный дуб, их дуб. Рядом с «К», есть свое «В». Это «В», принадлежало «К». А само «К», принадлежит «В». И они обернуты оба в большое сердце. Укрытые от мира. От мира где их не поймут и не примут. Они. На этом самом дубе. Любящие, любимые. Его «К», и его «В».