Смирение отцов, когда молодая кровь выигрывает у благородных седин

      Великий галактический охотник на Аманто, он же Канко Умибозу, он же просто Лысый хрен и по невероятной насмешке судьбы паппи двух обаятельных рыжих детин с чудовищной силой заканчивал плановый техосмотр на борту передового космогоспиталя.       Перепротезирование давалось ему нелегко, но не из-за понятных мирному человеку причин. Умибозу был воином, ято, сильнейшим представителем сильнейшей расы во всей Вселенной, и буйная кровь никак не позволяла ему усидеть на месте. Ярость, азарт, невероятная боеспособность. А если прибавить к этому перечню еще и чуткое отцовское сердце, то можно только посочувствовать всему медперсоналу, которому не повезло отрабатывать смену в его присутствии.       Умибозу не видел свою дочь уже около трёх месяцев (а если точнее, то два месяца девятнадцать дней и четырнадцать часов, — помните про отцовские чувства), с тех самых пор как финальная битва против Уцуро благополучно завершилась и его малышка, его милая, деспотичная самую малость Кагура вновь воссоединилась с этим… этим сереброволосым придурком и их крикливой неуравновешенной подставкой для очков!       Все, что он слышал от Муцу, по настойчивым увещеваниям капитана Кайентай проходившей обследование на том же судне и с удовольствием поделившейся информацией со старым другом, так это то, что Йородзуя вновь, как в былые бедные времена, принялась за заказы, а тех в их отсутствие накопилось настолько много, что Пацуан пообещал пренепременно повеситься (и не где-нибудь, а в гостиной), если остальные два лодыря продолжат бездельничать за телевизором.       Стоит уточнить: «два лодыря», насытившиеся за короткий промежуток времени истериками до пупа, не возражали.       Жизнь вернулась на круги своя, и никто в сумасшедшем Кабуки-чо уже и не помнил наверняка, из-за чего или кого начался весь сыр-бор. Имя «Уцуро» превратилось в занимательную легенду, а подвиги жителей знаменитого квартала — в каждодневную рутину. По-простому сказать, — бытовуху.       Станется с них. Молодым легко, а вот Лысый помнил. Помнил и не понимал — радоваться своей непогрешимой памяти или огорчаться. Он не шутил, когда прочил Гинтоки в зяти, когда ревностно, без зазрения совести тыкал их обоих в ненормальную привязанность, понятную лишь тем, кто испытывал оное на своей собственной черепушке. И, в конце-то концов, кому бы он, добропорядочный, едва ли не законопослушный параноик, мог доверить единственную дорогую их с Коокой плоть и кровь в околоженском обличии, если не этому бесстрашному самураю?       Какому-нибудь желторотому парнишке с недвусмысленными намерениями, обеспеченному аманто-прощалыге — да черта с два! Так и до Йошивары недолго скатиться. Держать при себе до первых пенсионных выплат — тоже не дело, это он понял, набивая себе шишки в предыдущие разы.       Умибозу был не из тех отцов, кто запирает непокорных дочерей в башню под замок. Если такое и срабатывает у кого-то, так только у человеческих слабаков в их паршивых сказках. Не по аманто подобные ухищрения, не по рожденным из пламени войны, не по тем, у кого кости отлиты из титана и стали (мало кто знает, но они и сырьем для боевых зонтов выступают).       Очерствевшие души ято пропитаны непрекращающимся тоскливым дождем малой Родины настолько глубоко, что в любой точке этого сумасбродного мира охваченным или нет древним зовом безумной крови славным наперсникам не удается забыть ни кто они, ни где их настоящий дом.       Но, оказывается, бывают и неожиданные пробелы в полотне старых как мир условностей.       До определенных пор ему не были известны личности авантюристов, умудрившихся найти свой угол не на Ракуе или в ее земле, если только они не бродяжничали по космосу, как его старшенький. Но Кагура, кто бы мог подумать, эта робкая малышка, прятавшаяся от хулиганов за спину брата, стала тем самым редким случаем. Может, дело в том, что в ней, помимо его дьявольски упрямой крови, присутствовала ещё и спокойная благородная частица покойной любимой. И потом их общее обещание…       Теперь, сквозь удушливый мрак пережитого, и он, и даже Камуи не могли отрицать, как эта небольшая зелено-голубая ничем не примечательная с первого взгляда Земля самураев приобрела для них статус далеко не дорогого и, упаси Бог, не любимого, но особенного, постоянно ввергающего в сомнения края. Поступки здешних жителей делали все простое и понятное сложным и наоборот. Но для Кагуры она стала родной в большей степени благодаря одному конкретному человеку, и не признаться в этом хотя бы перед собой — фатальная отеческая ошибка. А Канко Умибозу слишком взрослый, чтобы ее допускать, если, согласно мудрой житейской поговорке, не хочет взамен приобретения еще одного сына потерять единственную дочь и последние волосы в придачу. А, поверьте, они ещё остались.       Что, выкусили те, кто твердил, будто это нереально? Значит, наделать высококлассных — в том числе огнестрельных! — протезов, которым и морская вода — все равно, что смазка, им — раз плюнуть, а луковицы проращивать, как не могли, так и не могем? Ага, так и поверил! Все это — лишь проверенный маркетинговый ход, когда вместо одной единственной операции, возвращающей полноценную жизнь до облысения, тебе впаривают дурацкий шампунь «без слезок» за кругленькую сумму!       За этими размышлениями он и не заметил, как его киборг-рука вернулась на прежнее место, а врач, бросившая попытку достучаться до ушедшего в себя, подальше от внешнего мира мужчины, устало перебирая ногами, вышла из отсека, пропуская вперёд гостью с капельницей, непривычно обыденно выглядевшую без формы и излюбленной плетеной шляпы. Простая, удобная, немного блеклая в сравнении с предыдущим выбором больничная пижама делала ее на несколько лет младше и будто уязвимее. — Здравствуй, Умибозу-сан.       Негромкое приветствие и поклон головы остаются незамеченными. Тогда следует лёгкий, опять же по меркам ято, удар, сносящий с прикроватной тумбочки склянки, иголки и забытые медиком окровавленные шурупы, таким же неясным образом вонзающиеся в самую малозащищенную поблескивающую часть тела душегубца аманто. Тут и угадывать нечего: она просто-напросто перевернула поднос на его многострадальный бильярдный шар.       Тоненькими струйками брызнула поддерживающая жизнь алая жидкость. — Ой, Умибозу-сан, у вас кровь, — с отрешенным лицом сообщает девушка. — Не волнуйтесь, в секунду все исправлю.       Замглавы Кайентай вновь от души одаривает непревзойденного борца с чудовищами подносом. — Вот, теперь как было, — удовлетворенно кивает она, отряхивая руки. — Да какого ж хрена?! Не было этого, не бы-ло! Его голова стала похожа на фонтан.! На фонтан с клубничным крюшоном! Почему в этой безнадежной пустыне хозяйничают лишь осколки? Ты же просто решила забыть, что вы оба на лечении, разве нет? — подскакивает с соседней койки замотанная до состояния мумии фигура в очках с тонкой оправой. — Ааа, Муцу? — очнувшись, вяло приветствует ее раненый ято. — Здравствуй, здравствуй. — А ты почему так спокоен? Это разве не тебя тут заставили истекать кровью?! И уже «раненый ято»?! Как можно получить ранение, находясь в месте, где лечат?! — не унимается забинтованное нечто.       И, чтобы удовлетворить его любопытство, Муцу вслепую откидывает помятый металлический лист через плечо, попадая ровно по переносице очков и, тем самым, раскалывая их пополам.       Изображение секундно искажается. Вновь в палате остаются двое. — Все ещё торчишь в этом стерильном месте, не многовато для легенды? — чуть улыбается шатенка, вставая сбоку от Умибозу и всматриваясь, как и он, через панорамное окно в недра бушующей спирали Галактики. — К тебе тот же вопрос. — Хах, — усмехается Муцу, — ты не подумай, что обленилась. Меня бы давно и след простыл, но один кучерявый придурок как всегда потерял счёт времени за своими глупостями и задерживается. А у меня, знаешь ли, в кармане лишнего челнока не припасено. — Вот как, — приподнимает уголок губ Лысый. — Выходит, пришла поболтать напоследок? — Кто знает, когда встретимся вновь, — пожимает она плечами, — космос огромен, а на Земле теперь ты редкий гость. Наконец взял себя в руки и отпустил дочь, вверив парню и друзьям? — Эй, не говори таких страшных слов! Да какой отец в здравом уме на такое пойдёт? — прикрикивает Умибозу, грозно раздувая ноздри. — Вот уж точно не старый скиталец, не знающий слов любви. Однако никто и не применял к нему эпитета «нормальный», — невозмутимо отрезает ято. — Не трави душу, девчонка, — вновь горестно взмаливается Лысый. — Будто твой папаша был настолько лоялен к твоему выбору, что стоял и спокойно смотрел на то, как уводят из-под надежного крыла родную кровиночку. — Мой родитель был потомственным пиратом, отъявленным негодяем и видел во мне сильного преемника многим больше, чем дочь, — опуская глаза, мягко улыбается замкомандующего торговым флотом. — В этом плане я Кагуре даже немного завидую. Ей повезло: отец с синдромом тревожности, братец-поганец, недалёкий парень да еще и гадливый питомец в придачу, с размерами которого хоть дверь держи нараспашку. — Ты прекратишь говорить про парня?! Я так поседею! — И чему седеть, / Коли зима в волосах? / Да нивы сгнили…       Творческий порыв девушки моментально встречают в штыки: — Дурацкий хокку тут не к месту! Поскорее бы тебя уже забрали.       Остыв и переосмыслив сказанное в сердцах, аманто идет на попятную: — И вообще, ладно я, старик с железяками, пришел гайки затянуть, но ваш растяпа-капитан хоть в курсе, что на теле ято все заживает, как на чертовой франкенштейновской собаке?       Шатенка кивает. — Конечно. Я постоянно его бью за глупости, за излишнюю несвоевременную — будь она хоть раз к месту — беззаботность, пытаясь напомнить, как слабы телом люди, а это всего лишь мои дружеские удары. Но он, даже зная об этом, продолжает сносить все мои нравоучения, при всем не переставая вести себя, как сопливый недомерок перед воспитателем. В тот раз, когда я приняла удар, предназначавшийся ему, на себя, между нами что-то поменялось. Неуловимо, но все-таки… Он по-прежнему помнит про мою удивительную способность к регенерации и про то, насколько моя сила превышает его возможности, однако…       Муцу зажевывает губу. — …Продолжает переживать, — помогает Лысый. — Меня это беспокоит, — со вздохом признается кареглазая. — Пусть, побывав в куче переделок, впервые получила серьезное ранение, такая трясучка надо мной — уже слишком, начинаю чувствовать, что из нас двоих глупая и бессильная тут я. Раздражает даже.       Конец фразы сопровождается сухим женским смешком. — Тогда почему ледяная дама-доминанта согласилась? — спустя некоторое время тишины, звучит логичный вопрос от Умибозу. — Не знаю даже, может, он меня просто достал, и я боялась выйти из себя, — бывшая пиратка небрежно проводит рукой по месту ранее упомянутого ранения, будто ожидая, что на больничной робе в любой момент может проступить темное пятно крови. — А, может, просто хотела, чтобы он перестал так относиться к пустякам, успокоился и окончательно осознал — со мной все в порядке, и ему так легко не уволить меня с должности своей правой руки. Судна, как-никак, мои.       Взглянув в хитрые глаза старшего ято, Муцу откашливается, не желая показаться застигнутой врасплох. — Так правда проще, ибо все словесные аргументы и тумаки для него у меня закончились.       Они ещё недолго стоят в умиротворяющем безмолвии, наслаждаясь видом Земли, где живут их родные, их друзья — люди, что так прочно связали скитальцев с абсолютно чужой для них планетой, но куда теперь обязательно, будучи раненым и отвергнутым, можно будет вернуться.       Так продолжается до тех пор, пока дверь медотсека плавно, с тихим свистом не отъезжает и обернувшейся на шум Муцу в лицо не летит дурно пахнущий букет каких-то подозрительных растений. Но не тут-то было! Она с завидной грацией успевает увернуться и схватить пронесшуюся над правым плечом связку. Вид у девушки становится совсем не милым и не благодарным, когда она узнает в ней не цветы да и вовсе не растения, а переплетенные между собой пандэмониумы. — Са-ка-мо-то, — тихо, членораздельно и предельно сдержанно вырывается у нее, — что это? Ты этот веник на помойке откопал? На какой? Я сама тебя туда сдам.       Минутка рекламы прямо из матюгальника шинсенгуми:       ВНИМАНИЕ!       Избиение так называемым «веником» относится к особо тяжким преступлениям насильственного характера. Не покупайте веники! Никаких веников! Их использование карается законом! И принудительными работами на майонезном заводе в двенадцатичасовую рабочую смену. — Муцу-у-у-у, ну, Муцу-у-у-у, я же тебя порадовать хотел. Ой! О-от чистого и непорочного сердца, ы-ы-ы-х.! Даже твои любимые принес… — он машет перед постным лицом замкомандующего полной сеткой зеленых яблок в самом соку. — Ой! — в который раз восклицает глава торгового флота. — Понежнее! — Другого обращения ты не заслужил. Зато теперь видишь, что я точно здорова, — не отступает от своего ято. — Ух, только если не головой, — на очередном замахе пылающей внутренним гневом шатенки с потемневшим лицом Сакамото принимает решение ретироваться. — Ладно, так и быть, подожду тебя у выхода. До свидания, Плешивый-сан! — Парень, у меня вообще-то имя есть, — без энтузиазма уточняет галактический охотник. — И сам не угоди в моем возрасте в сети облезлости, остряк кучерявый.       Пропустив мимо ушей ничего не значащие для него слова Канко, Сакамото прикрывает полные жажды мести глаза Муцу вытянутой из-за спины шляпой с широкими полями, оставляет легкий чмок на гладкой щеке, повторяя, что будет ждать, когда она закончит, и уматывает подальше.       Лицо его сияет прежним мальчишеским задором. Если подумать, из всей Четверки с войны Джой он был и остается самым беззаботным, хотя бы внешне. Но иногда и этого оказывается достаточно.       Муцу провожает его ласковым взглядом из-под ресниц, крепко прижимая к груди авоську с дивно ароматными земными плодами. — Вот такие они, самураи, — капля гордости проскальзывает в ее ровном тоне. — Его лицо всегда лучится добротой, чтобы он не чувствовал, какие бы противоречия не раздирали его грудь, какую бы примитивную чушь не порол. Я люблю его за это, за то, что он такой искренний дурачок. И твоя дочь любит Гина, я уверена, все по тем же причинам. — И согласно, и вопреки, — вздыхает мужчина, потирая голову.       Девушка одним движением вытягивает катетер из руки и, прикрыв глаза, поправляет шляпу. — Так что не выкобенивайся, папаша, пожелай молодым счастья. И старшенького на поводке попридержи, уж больно много его ревность и забота разрушений доставляют. Так нашего брата скоро в ЧС внесут, через космопорт не протиснемся — придется либо паспорта подделывать, либо… — она призадумывается. — Нет, это уже крайние меры.       Незамеченный ранее зонтик выныривает из-под складок пижамы и приземляется на плечо ведущей руки. — До встречи, — наградив напоследок Канко Умибозу потрёпанным букетом, заходящимся кровью и слезами, она удаляется за пределы палаты, где ее тут же подхватывает на руки твердящий что-то про соблюдение предписанного лечащим врачом режима самурай. И шатенка, совсем не противясь, позволяет себе устроиться на его надежном плече. Пусть человек почувствует себя сильнее, но только на время. Последние шаги перед трапом Кайентай она обязательно сделает сама, не хочется терять лицо еще и перед подчиненными.       Стоя в колкой тишине, Умибозу прямодушно признается дверям, за которыми минутой ранее исчезла кареглазая: — Давно пожелал.

***

      Шимура Шимпачи с оглушительным криком слетает с дивана. Переносицу нестерпимо жжет, а по лицу течет что-то до подозрительного вязкое. Он привычным движением нащупывает очки, но обнаруживает лишь никуда не годные распавшиеся надвое половинки дужек. — Какого?! Это не со-о-о-о-он?!       С потолка под недовольное сонное кряхтение летит сюрикен.       Придя в себя после холодного умывания, брат Отаэ осознает, что ни Кагуры, ни Гин-сана поблизости не наблюдается. А ведь это довольно странно. Время завтрака, но ни криков оголодавших, борющихся за последнюю пиалу риса, ни возни в шкафчиках, где с прошлого года мышь повесилась, с кухни не слышно.       Озадаченный Пацуан повторно осматривается в кабинете: за диваном, под котацу, в тени рабочего стола; деловито, игнорируя покалывающие щеки, стучится в святая святых холостяцкой обители — сортир, заглядывает в прохладную темную комнату — никого. Футон Сакаты застелен, хозяин, очевидно, так и не возвращался с пятничной пьянки с Хиджикатой-саном. В шкафу, заняв футон Кагуры, пускает гигантские пузыри обделенный утренним выгулом Садахару. Почесав у белоснежного пса за ухом, малец Шимура бредет на выход, резонно прикинув, что, вероятно, сможет встретиться с сокомандниками в баре старухи Отосэ. Но на пороге замирает и, прищурившись, присаживается на корточки, напрягая слух в сторону террасы. — Говорю тебе, дрянная мелочь, эти ростки не взойдут. Тут слишком гнетущая обстановка, чтобы что-то росло. Даже вы с Шинпачи за столько арок сварливее стали, но не выросли. Мой диагноз — пустая трата времени, — подытоживает беловолосый самурай, вновь припадая к трубочке тетрапака и с наслаждением поцеживая такое обожаемое клубничное молоко. — Зачем тогда навязался помочь? — подперев кулаком щеку, склоняет набок голову Кагура. По ее лицу видно, что препирательства идут довольно долго, и она начинает терять терпение.       Оба сидят на карточках, спинами к Шимуре. У их ног расположился большой глиняный горшок с торчащими из него крепкими тычинками неизвестного происхождения, вокруг разбросаны садовые инструменты, и комья земли прилипли к обуви.       Саката нехотя отрывается от напитка, раздраженно, будто в сотый раз неразумному ребенку поясняя: — Лучше я развею твои мифы, чем кто-то еще. — Например? — Например, какой-нибудь Садист, — с нажимом выделяет последнее слово. Мелочь, а в уши врезается.       У Гинтоки Сакаты показное безразличие в голосе, отстраненность в лице, пустошь в глазах. И — самую чуточку — булыжник на сердце.       Хорошее настроение девочки булькает на донышке, заставляя нетерпеливо впечатать ни в чем неповинную картонную коробушку с остатками напитка в лицо Гинтоки. — Да ты… — начинает свою гневную тираду еще не до конца пришедший в себя ученик Шое. — Развеял? — с усмешкой приподнимает бровь девушка. — А теперь заткнись и передай лопатку, ару.       Ято требовательно дергает пальцами вытянутой в его сторону руки.       Но в следующую секунду обнаруживает зажатую в ладони лопатку… обглоданного не ранее как вчера барашка и в остатке выброшенного в пакет с мусором. «Роскошь!» — воскликнете вы и будете совершенно правы. Йородзуя видела такие яства только по праздникам. То есть по дням, когда удавалось подцепить зажиточную клиентуру. — Ты все не уймешься, как я посмотрю!       Сверкнув налившимися кровью глазами, девчонка одним ударом изящной ножки отправляет Белого Демона в полет.       Шимура неосознанно прикрывает глаза и одной рукой успокаивающе проводит по груди. К утреннему насилию он привычку еще не выработал, сестра его расходилась ближе к ланчу.       Горячая перепалка наверняка достигает соседних домов, но Шимпачи уже давно перестал краснеть в ответ на недовольные лица прохожих, которым мастера на все руки ежедневно и в любое время суток устраивают аншлаги. Сетуя на раскалывающуюся голову, паренек мечтает только об аспирине.       Претерпев новую нахлынувшую волну боли, он вновь вслушивается в крики друзей. — … Совсем распоясалась! А все потому, что общаешься не пойми с кем и где! — орет не единожды покалеченный за сегодняшнее утро Саката. — Не твоего козявочного мозга дело, — парирует озверевшая Кагура, нацелившись своими цепкими пальчиками на грудки белого хаори самурая. — Да-а? — не уступает в ехидстве Широяша, на которого уже больно смотреть. — А что ты скажешь, когда Лысый мне зад надерет за то, что не уследил? Зонт засунет в геморройное место и кнопку нажмет! А он, его-то зонт, покрупнее твоего детского из *«100 yen shop» будет! — Ну и прекрасно, ару, — мстительно ухмыляется рыжеволосая. — А я вот так не считаю. Мне моя жизнь пока еще дорога! Еще раз. Запомни или татуху на лбу набей: «Мелким нахлебникам положено возвращаться домой до комендантского часа». — Кто тут нахлебник — надо поглядеть. И, может, ты еще списки моих передвижений и личных встреч будешь вести? — Уже, — абсолютно серьезно заявляет Белый Демон, — к слову, твой лимит на посещения дворца сегуна подходит к критической отметке. Если будешь так часто беспокоить свою подружку Сое, то в конец зажрешься: сегодня не ешь доширак с рисом — завтра потребуешь столбовой дворец и депутатский мандат. — Не указывай мне, как жить, жлоб! Мы уже проходили, что ты мне не лысый паппи, — рычит «зажравшаяся», сильнее встряхивая разговорившегося самурая.       Тому, кажется, и море по колено: — Но буду таким, если старик узнает про твои похождения! — Да какие еще похождения?! — в изумлении повышает голос Кагура, отпустив помятое одеяние Сакаты и отойдя на шаг.       Гинтоки пользуется растерянностью подопечной и c наслаждением ведет затекшими плечами. — Такие. С Сого-куном, — наконец признается он, чем заслуживает новую порцию ошеломления, а затем и слабого понимания в терпко-синих глазах.       Кагура смотрит неверяще, обиженно, будто на то, как кто-то обещает дружбу на веки, а потом посылает годы доверия в трубу и бетонирует вход.       Нижняя губа ее мелко сотрясается, пока ладони сжимаются в обманчиво детские кулачки.       Шимура ерзает, его так и подмывает подорваться из укрытия и высказать бесчувственному Гин-сану все, что он о нем думает. Но, кажется, Кагура справляется и сама. — Домыслы тут, домыслы там, ару… Да не нужен мне никто, кудрявый ты дебил. Как ты не поймешь: сомневаться во мне, — значит, не верить в себя!       И через минут пять никто не вспомнит, не обратит внимания на неосторожные слова, потому что минорная нота в их отношениях обыкновенно коротка и неуловима. — Эм, Кагура, — неловко начинает беловолосый самурай, плохо понимая, чем вызвал такую кислую физиономию и почему она заставляет его чувствовать себя последней — после Сорачи, разумеется, строчащего такие вот сценарии — обезьяной. — Я врал. На самом деле нет никаких списков, и папаше твоему я не наушничаю — больно надо. Что мы с тобой, в случае чего сами не разберемся? Я взрослый, ты — вон какая вымахала, Шинпачи не сегодня, так завтра перейдет с невинных песенок Отцу-чан на хард-рок и начнет бриться. Мы же Йородзуя, верно? Короче, подбирай сопли и переставай применять ко мне свои ребячьи запрещенные приемы, а то я так, в самом деле, и здоровье, и кошелек подорву.       Кагура и правда собирается с духом, громко шмыгает носом и, к облегчению Гинтоки, резко стирает рукавом последние следы обиды.       А потом происходит следующее: — Гин-тян, наклонись.       Ну вот, опять не Слава Богу. — Кагура, я не собираюсь извиняться, а если ты меня задушишь, лучше все равно не станет. Давай так: я куплю тебе суконбу, себе — парфе, и ты пострадаешь частичной амнезией? По рукам? — Наклонись, — безаппеляционно повторяет девочка. — Да чего ты заладила, рыжий гном! Хорошо, прости меня, я больше не буду лезть в твое отсутствие личной жизни, все равно там ничего интересного! — сердито вырывается у ученика Шое.       Большинству такие отношения покажутся вздорными, комичными, если хотите. Дуэтом *цуккоми и бокэ. Но Шимпачи-кун знает, что все гораздо глубже, незыблемее, потому что своими глазами видит, как в следующий миг она робко приподнимается на цыпочках и, едва обхватывая его за плечи, трогательно утыкается в уголок тонких губ самурая. И Гинтоки — к облегчению брюнета — не отталкивает. Это была первая проба. Под аккомпанемент их ладоней, встретившихся на его щеках, губы гораздо увереннее стремятся навстречу друг к другу.       От переполняющей светлой нежности у Пацуана неистово щиплет в глазах и, подавив терзающий горло всхлип, он спешно тянется за носовым платком (с вышитыми любезной сестрицей инициалами, разумеется).       Он давно понял, что между ними не все так просто, как может показаться несведущему человеку. Вот хоть режьте, хоть заставляйте смотреть стрип пьяных в майонез шинсенгуми, а самурай и инопланетянка давно друг к другу неровно дышали! И теперь, после увиденной сегодня сцены, от сердца окончательно отлегло.       По долгу работы пребывая в Йошиваре, Шимура часто наблюдал сцены уговоров Хиновой госпожи Цуккие напиться и, наконец, признаться ему, «беловолосому рабовладельцу», в своих чувствах. Ему было искренне жаль эту куртизанку с непростой судьбой. Но в то же время Шинпачи был уверен, что главный герой, Саката Гинтоки, по итогу не сможет остаться ни с кем, кроме нее, малышки Кагуры. Хотя какая она малышка, когда столько всего повидала за свою короткую жизнь? К этому все и шло. И даже, размышлял Шимура, если по каким-то неведомым причинам Гин-сану придется оставить их, оставить Йородзую и всю свою жизнь за последние десять лет позади, для дочери Умибозу ничего не поменяется. У нее не будет такого понятия как «навсегда». Кагура никогда не пускала в свою жизнь черновики. Она всегда верила в него больше других, даже когда он, Шимпачи, имел смелость признать, что не против начать новую страницу жизни в додзе отца, довольствуясь одними светлыми воспоминаниями о былой славе команды мастеров на все руки. И тогда Кагура не осуждала чужих решений, а просто продолжала ждать в одиночку, олицетворяя собой ту константу, ту единицу, тот маяк, который не погаснет, а будет служить верным ориентиром в самые темные времена. Ею невозможно было не восхищаться. Брат Отаэ по-доброму завидовал своему наставнику. И надеялся после всего пережитого на светлое будущее своих друзей.       В час перед полднем все успокаивается. Кагура учит Гинтоки ухаживать за новым зеленым «питомцем». Они вместе закапывают на удачу последнюю до того затисканную иену, что в ней можно увидеть собственное отражение, и втыкают — по-другому не назовешь — саженец толстянки охранять новое детище. Улыбаются друг другу коварно, безумно меркантильно. Им не нужно слов, когда Вселенная наградила одним мышлением на двоих. И силой, и болью… и сердцем, если хотите. Безусловно, у Кагуры есть отец, у Кагуры есть брат. А еще у Кагуры есть Гин, и он не должен становиться никем из первых двух. Потому что он ее без всяких доказательств, без сорванных связок и смятых расписок. Не связанный кровью, но предназначенный судьбой. Как паппи для мамми.       Прекрасным концом этой обрывочной истории послужила бы новость о том, что толстянка, которую герои «Гинтамы» с такими надеждами щепетильно пристраивали в горшке, окрепла и принесла много-много звенящих йен на радость детям и деспотичным взрослым. Но существует вселенский закон, согласно которому кому-то от рождения не улыбается златоносная, но оттого жутко привередливая богиня Фортуна. Растение зачахло в тот же вечер, когда так и не выгулянный забытый жертвами светлых чувств Садахару приметил по всем канонам обреченный заранее кусток для своих срочных дел.       Финальный акт.       Тонкий дымок *сэнко взвивается над сияющим золотом алтарем, где на поминальном фото из-под траурной ленты выглядывают еще совсем юные очки. Священник заунывно зачитывает сутру: «Храбрый воин, любимый брат, сын и друг *Шиничи-кун был вероломно повержен острым предметом, разделившим его жизнь на дужку и дужку». — Эй! Умер не я, а мои очки! Сорачи! Сорачи-и-и!!!