***
Чифую думает о том, что, кажется, все высшие силы сговорились, а планеты одним мгновением встали в единый ряд, чтобы сделать сегодняшний вечер до бесконечности идеальным. Дождь за окном очень кстати: его мерный шум никак не портит тишину, а скорее добавляет особой атмосферы. Взгляд Мацуно скользит по не скрытой плотной шторой частью окна — льет хорошо, ветер качает темные листья деревьев. В свете единственного фонаря все это выглядит поистине завораживающее, но, конечно, если не считать лёгкий сквозняк, едкими мурашками пробегающими по обнаженному телу. Не сказать, что Чифу был через чур чувствителен к прохладе или другим погодным явлениям… но сейчас ситуация была особенной. Парень тяжело вздыхает, переводя взгляд на лицо своего парня и ловя неодобрение на слегка нахмуренном лице после того, как так нещадно перебил гармоничную тишину. — Чифу, я все понимаю, правда. но мне осталось немного… Потерпи, пожалуйста, — тихо говорит Ханемия, не отрываясь от своего занятия. Названный пробегает глазами по кистям парня, очерчивая взглядом каждую заметную венку на удивительно бледной коже. Думает о том, что кисточка в этих до ужаса эстетичных пальцах выглядит правильно — так, словно при рождении сам ангел вручил кисть и акварель младенцу. Взгляд невольно поднимается выше, оглядывая сосредоточенное лицо и на лице невольно расплывается улыбка. — Для тебя все, что угодно. Ты же знаешь, тигрёнок, — отвечает так, словно не сидит перед ним обнаженным третий час. Так, словно не на его коже моментами переливается серебряная краска. И так, словно каждый миллиметр тела не затёк, требуя хоть немного двинуться. Но Мацуно не двинется — знает, насколько все это важно. Да и смотреть за Казуторой, когда он погружён в рисование — личный, до ужаса любимый и не самый адекватный фетиш. В голове невольно всплывают давние воспоминания. Тора часто рисовал его. Даже тогда, когда те только-только начинали строить свои отношения, у Мацуно уже хранилась дома целая коллекция различных рисунок: быстрых зарисовок и полноценных картин. И каждый раз, получая такой подарок, Чифую думал о том, что это самое ценное, пропитанное чувствами и эмоциями своего парня.***
Спустя еще час, Ханемия все же сжаливается и остается довольным проделанной работе. Уголки губ немного приподнимаются, а лицо выглядит до жути удовлетворенным, что, видимо, передается воздушно-капельным и вызывает улыбку у Мацуно. — Ты готов увидеть? — хмыкает Казутора, последний раз обводя картину взглядом и поднимая взгляд на Чифую, не сдерживая смешок от вида, как парень пытается наконец-то размять затёкшие конечности. — Спрашиваешь еще? Я готов рассмотреть сначала каждую деталь картины, а потом расцеловать художника за такой талант, — усмехается Чифую, наконец переставая мучать ноющие мышцы непонятным подобием зарядки. Казутора улыбается. Искренне. Свой талант парень долго не принимал, всеми способами отрицал и был готов сжечь каждый рисунок и небольшой набросок за все 22 года — хоть бы никто не выделял его из толпы людей. Только вот Чифу словно перевернул его мир вверх дном — научил любить, научил быть любимым, научил признавать собственные сильные стороны на фоне слабых и позволил отпустить прошлое, переставая рыдать по нему ночами. Парень переворачивает холст, позволяет голубым глазам обвести каждую деталь, каждый мазок краски, словно самый требовательный критик. Да и пожалуй, Казутора сейчас действительно нуждался в критике — все же, сейчас он рисовал свою дипломную работу, — но знал, что услышать критику от Чифую что-то на грани фантастики. Понял это еще тогда, когда Мацуно несколько минут нахваливал листок, на котором Ханемия проверял оттенки акварели перед тем как нанести на холст, вместо самой картины. Тогда Тора не смог сдержать смех, как и осознание того, что бесконечно влюблён в этого парня — такого простого, словно пять копеек. — Господи, Тора… не понимаю, почему не одна из твоих работ до сих пор не украшает ни одну из картинных галерей? — в очередной раз спрашивает парень, а после вида итоговой работы тело не так уж и болит, а время в одном положении, кажется, было проведено не так уж и много. — Мм, ты будешь смеяться, если я скажу, — протянул Казу, возвращая картину на мольберт, а сам потянулся к пачке яблочных сигарет, — я вложил в эту работу слишком много себя. Как и, в принципе, в каждый набросок прохожего, пока еду в автобусе или сижу на парах. Чифую задумывается, слабо понимая смысл сказанного. В общем-то, парень уже привык, что они будто бы из разных вселенных. Одна из них тонка, словно только затянувшийся лед на мелкой реке, воплощена романтизмом и эстетизмом. А вторая… хранит в себе сотни законов и статей, сотни беспокойных душ людей, что нуждаются в защите или наоборот — каре за собственные грехи. — Что ты имеешь в виду, Тора? На портрете ведь я? — Я имею в виду… любой портрет, написанный с чувством — это портрет художника, а не натурщика. Натурщик — случайность чистой воды, просто повод. Художник раскрывает не его, красками на холсте он раскрывает себя самого. Причина в том, почему я не выставляю ни одну из своих картин, в том, что я опасаюсь: не раскрыл ли я в ней тайну своей собственной души. — по комнате расплывается терпкий аромат яблока, перекрывая противный никотин, а голос Казуторы приобретает необычайно глубокие, задумчивые черты. — Честно, когда ты начинаешь говорить такие вещи, я чувствую, как у меня в голове играет слон на тромбоне, — невольно смеётся Чифую, но все же понимает — он уже давно коснулся и познал аспекты израненной души парня, знает, насколько шатко его равновесие, а от того и глубоко ценит то, что смог уровнять его чаши его душевной гармонии. — Хорошо, тогда я перефразирую, — с лёгким смешком отвечает парень, делая затяжку и задумываясь, — думаю, это значит, что я люблю тебя как никого другого. И хочу, чтобы только ты видел то, как я выражаю на кусках бумаги то, что происходит у меня на душе. Мацуно улыбается, знает — в душе Торы нескончаемые бури ненависти, ужасные грозы и цунами воспоминаний, заставляющие захлебываться, терять надежду на берег с тихим штилем. Но этот «берег» прямо сейчас смотрит на него голубыми глазами, что греют даже тогда, когда за окном непогода — солнце в жизни длинноволосого парня определенно есть, и греет своими лучами ежедневно, пуская и в душу тепло. Чифую приподнимается, тянет Казутору на себя, позволяя удобно разместиться сверху. Взглядом пробегает по каждому изгибу тела, осматривает собранные в пучок мягкие волосы. Скользит по нежной шее, опускаясь к костлявым ключицам, подчеркивая, как хорошо их выделяет домашняя растянутая футболка, что моментами была украшена засохшими цветными кляксами акварели. Предмет разглядывания кратко усмехается и делает затяжку, туша сигарету об салфетку и оставляя там же — курить больше не хочется. Хочется плавиться под взглядом любимых глаз, хочется чувствовать любовь в каждом взгляде и ожидаемое всю жизнь одобрение. — Иногда мне жаль, что я не умею рисовать. — вздыхает Чифую, поднимаясь ближе к бледным, до ужаса красивым губам, — я бы рисовал тебя всю жизнь. Жаль, что не могу передать то, насколько ты прекраснее любого объекта, представленного на картинах эпохи ренессанса. — Боже мой. — вздыхает парень, взаимно опуская взгляд к чужим губам, — может рисовать ты не умеешь, но такие речи в то время даже не каждый рыцарь толкал, пытаясь добиться согласия руки и сердца. — парень опускает руки на чужие плечи, мягко оглаживая теплую кожу, растирая по ней остатки серебристой краски. Приятный контраст. Настолько приятный, что, кажется, ни одна картина из его коллекций никогда и близко не расскажет о том, насколько же хорошо их создателю рядом с ним. — Рыцарь… руки и сердца? Ты меня недооцениваешь, тигрёнок. От той принцессы, ради которой я готов писать такие речи, мне мало будет руки и сердца. Я хочу полностью. без остатка. — горячо выдыхает Мацуно рядом с чужим ухом, а Торе невольно кажется что все, — он уже и так полностью в руках парня, без остатки, рассыпаясь и телом, и душой на мелкие атомы, которые только эти крепкие руки смогут собрать обратно в кучу. Мацуно лишь мягко усмехается, понимая, что ответа уже можно и не ждать — его парень уж слишком быстро забывается от приятных слов. Те самые руки находят пристанище на худощавой талии, медленно забираясь под растянутую футболку. Песчаные глаза и под полу-прикрытых ресниц поглядывают за действиями и явно не возражают — по телу расплывается лишь приятная нега от легкой усталости и полной удовлетворенности днём. Конец дня, в котором он сидит поверх обнаженного тела, что передано на холст каждым изгибом — априори выигрышный, а потом Тора не сдерживается и тянется к мягким губам. И его целуют в ответ. Сначала мягко, осторожно, медленно распаляя каждым до ужаса нежным движением. Распаляя каждый раз, когда Мацуно мягко прикусывает каждую губу по отдельности, а потом проводит влажным языком — извиняется. Каждый раз, когда одни подушечки пальцев очерчивают изгиб талии, обводя выпирающие ребра и поглаживая мягкую кожу спины. Каждый раз, когда Чифую не сдерживается, и резко втягивает в более глубокий поцелуй, — такой, что сводит низ живота и дрожат колени от ощущения переплетающихся языков. Каждый раз, когда крепкие руки удобно стискивают худощавую талию и резко опрокидываю на диван, устраиваясь сверху, а голубые глаза заметно темнеют от задуманного — и такого Ханемии всегда мало, мало, даже если по несколько раз на день, мало его до дрожи в пальцах, потому что это — Чифую, тот, кто принес в его жизнь гармонию и бесконечную любовь.