Игра для сильных мужчин

У Азирафаэлы была слишком, слишком свободная жизнь — от того она рано испортила волосы, погрузилась в азы сатанизма, прогуливала школу просто потому, что хотела, шаталась, аки кошка, которая всегда сама по себе — глобальное отличие в том, что ее сопровождала верная банда таких же свободных из золотой молодёжи — и все они были, возможно, не плохими — но все еще неприятными, а то и вовсе — трудными — подростками — просто потому, что хотели. Просто потому, что могли. Золотая молодежь — что с них взять? Элитарная прослойка общества — сами же они себя называли проще — элитарные псы. Просто глупые подростки, которые решили, что раз уж у их родни есть деньги и власть, то и им все можно. Конечно, их за такое ненавидели, презирали, завидовали — однако больше их опасались из-за скандальной репутации. Особенно, конечно, косо посматривали как раз на Азирафаэлу — причем было не ясно даже, почему именно на нее, ведь в банде были ребята и по опаснее. Возможно из-за того, что она своей религией объявила сатанизм. Возможно из-за более влиятельного статуса ее… У нее не было ни матери, ни отца — оба погибли при загадочных обстоятельствах, причем практически у нее на глазах — но благо, что воспаленный мозг этого не запомнил. У нее была мачеха. Странная женщина, на самом-то деле. Змея едва ли не в прямом смысле из-за странной мутации глаз. Леди Антуанетта Кроули — рыжая бестия, в чьих кулаках было сосредоточено… Много всего. Души не чает в своей падчерице, все ей позволяет, сквозь пальцы смотря на то, во что Азира превращалась. Хотя, положа руку на сердце, нельзя было сказать, что Азирафаэла действительно была плохой — ей не нравилась школа и учеба, однако она достаточно много знала, никому не вредила, ничего не портила — была бы почти идеальной, вот только для себя она избрала по жизни как раз другие идеалы. У Азирафаэлы могло бы быть все, и даже больше, если бы она хотела этого — вот только у нее была тихая, аскетичная натура, которая довольствовалась малым — да лишь немногим безрассудством, что было присуще ее возрасту. Однако у нее не было здоровья — а то, что потрошило ее буквально с детства, уже не лечилось. Точнее нет, возможно, это можно было бы вылечить — но сама Азирафала от этого открещивалась, ибо так она могла брать различные отводы по состоянию здоровья, — а мачеха и не настаивала, смотря на причуды падчерицы с милой улыбкой сквозь пальцы. Когда у Антуанетты прямо спрашивали — «Какого черта?», она честно и прямо отвечала — «Ее жизнь — не моего ума дело.» То ли ее Азирафаэла на это надоумила, то ли просто самой леди не хотелось в это вдоваться — не ясно. Собственно, в это никто вклиниваться не хочет — тоже. Азирафаэла была глубоко больна, возможно даже и к тому же — душевно, но упрямо вторила, что все в порядке, что так «просто надо.» Как завещал всенижний, адский, рогатый. Квартира, в которой жила она, да «мать», была просторной и многокомнатной — возможно даже слишком для двух женщин (женщины и девушки), однако они довольствовались и этим, заполняя пространство пустыми, неловкими разговорами — да раритетом мира рока юности Кроули, растениями, с которыми эта рыжая женщина разговаривала, или, вернее сказать, угрожала, а также разным, что было как либо посвящено сатанизму — Кроули, происходящая из глубоковерующей христианской семьи, это, конечно, не одобряла, морщила крупный носик — но молчала, ничего не говоря, покупая все эти книги за свой счет. Чем бы дитя не тешилось — лишь бы не плакало. И, желательно, по меньше прогуливала уроки, хотя какой от этого толк, что она и на них читает свои сатанисткие книжечки? Собственно, как и сегодня, в день, который позже окрестят роковым — пока Антуанетта сверяла что-то по документам, ее падчерица сидела рядышком, но подле дивана, учитываясь своей чернушной литературой, хотя сейчас у нее было время первого урока. Достаточно частая картина в их квартире. — Ты сегодня во сколько легла спать? — не отрываясь от бумаг, спрашивает Кроули. — Я еще не ложилась, — честно отвечает Азира, поднимая взгляд, и добавляя менее теплое: — Мама. Вот сколько они уже жили вместе — но называть и считать эту женщину своим родственником было все еще тяжело. Но и выкать девочке надоело достаточно рано. — Мам, — подает голос Азира, но, не почувствовать, что ее услышали, снова затянула: — Мама, мама, мамочка. Мама. — А? А? Чего тебе? — спрашивает Кроули, после чего все-таки откладывает документы, да смотрит на падчерицу, сталкиваясь с мутно-голубым, очень уставшим взглядом — если глаза, это зеркало души, то душа ее «дочки» всегда была чем-то обременена. — Я сегодня вечером планирую со своими встретиться. Отпустишь? — «Со своими», это с кем? — закатывает глаза Кроули — С песиками? — Именно с ними, — кивает девушка — Ну так что? Отпускаешь? — Да, — не долго думая, бросает леди, просто не желая затягивать все это на долго — Делай, что хочешь. Сначала Азирафаэла выразительно молчит — после чего бросает тихое, решеное эмоций: — Спасибо, мам. И потом снова возвращается к своей книжке. Там дела обстоят интереснее. Вот ведь парадокс — только еще сентябрь течёт, а вечера уже темные-темные, практически безпроглядные — если бы бледность Азирафаэлы не казалась прозрачной в свете одиноких фонарей, то ее было бы не видно из-за черной одежды — длинное, черное, джинсовое платье, поверх — такой же темный свитер, что с любовью связала «мать», и он так хорошо согревает вечно мерзнующее тело (именно тело, не девушку) — ноги же были спрятаны под плотными черными колготками, которые терялись в длинной юбке — да черных тяжелых сапогах, где слабо поблескивали металлические бляшки — обязательно со звездой Сатаны. Она идет к назначенному месту, громко стучит жесткой, дубовой подошвой, никого не боясь — было бы кого бояться, на самом деле, их район был достаточно тихим. У нее волосы не короткие, но и не очень длинные, проволочные, с непроглядно-черными, мертвыми корнями, да белыми, почти светящимися, концами, и они как-то чудно подвязаны банданой на лбу — тускло-угольная, жесткая, из всех бандан Азирафаэлы, эта была ее самая любимая, хотя и носит она их не всегда — в каком-то смысле «по праздникам». Она вся такая темная, почти непроглядная — потому что ей нравится быть темной, сложной, непроглядной — сложная-сложная, родители других детей считают ее непригодной, непривлекательной. Было бы ей какое-то до этого дело. Она уже издалека видит своих ребят, других элитарных псов — более отбитых, чем она, они не одеты в что-то такое же, непроглядно-черное — каждый одет прежде всего так, как хочется ему — ну, и собственно, так, насколько позволяют спонсоры-родители. Азирафаэла знала, что из их банды, она одна — приемыш. Стук ее обуви привлекает внимание слишком громких идиотиков сразу — и они крайне шумно начинают ее приветствовать, на что она со слабой улыбкой вскидывает руку — как-бы приветствует. — Радуйся, Сатана, — спокойно отвечает она, наконец приблизившись к ним — Ну что, куда пойдем? — Мы сегодня будем гулять не одни, — заявляет ей Гавриил — достаточно умный качок, которого с какого-то черта назвали библейским именем — его отличительной чертой можно назвать черную заливку глазного яблока. — Да ну? — Азирафаэла пытается выдавить удивление, хотя на самом деле, ей в сущности все равно — И с кем же мы будем? — А черт его знает, — морщится Лигур — темнокожий парень, что постоянно ходил в неоновых линзах, да содержал ящерицу у себя — Это кто-то из тех, с кем знается Дагон — она их привести должна. — Это они нас куда-то поведут, — добавляет Гавриил, ухмыляясь — Вроде бы на заброшку. — Прямо-таки на заброшку? — глухо хмыкает Азира, хрустя кривыми пальцами — словно бы много раз ей их ломали. — Ну да, а что? — ухмыляется Лигур, игриво склоняя голову на бок. — Действительно, чего? — не отстает Гавриил — Или тебе религия не позволяет? — Глупый подкол, архангел, — фыркает Зира, чуть сильнее улыбаясь — В моей религии разрешено больше, чем в твоей, однако. — Ой-ой-ой, мне кажется, что мы уже обсуждали эту тему, — закатывает глаза качок, но по настоящему не злится — просто развлекается. Они все — просто веселяться, просто развлекаются. Золотая молодежь — чего с них взять, если им можно все? Дагон, однако, странная, похожа на ржавую пиранью — где-то в душе Азира для себя уже поняла, что эту даму она держала на расстоянии вытянутой руки — и так от этого всем было только легче. Потому что, в отличии от спокойной, как пульс покойника, Азирафаэлы, злая и буйная Дагон действительно была очень опасна. Банда, которую она приводит за собой, намного больше, чем их собственная — и, сразу видно — более опасная — от того Азирафаэла слегка передергивается, однако думает, что ей просто — холодно. Её телу холодно едва ли не постоянно — также, как и душе — согреться физически невозможно. А еще они более шумные, опасные, запугивают случайных прохожих, благо, что их в это время очень мало, а ближе к назначеному месту — нет и вовсе. Собственно, то, куда они пришли, окрестили заброшенной стройкой — там стояли бетонные стены, что при свете уже оранжевых фонарей выглядело по своему лампово, тепло. Азире немного совестно, что они собираются осквернять это место своими грязными руками — но жалко совсем немного, почти не ощутимо — жалости в ней не было даже к себе. К слову, один из тех, кто с ними был, переодически как-то очень тяжело и подозрительно кашлял, едва ли не сгибаясь в три погибели — однако на вопрос Азиры «Все ок?», он отмахивается, мол, да, все в порядке. Сатанистка на это лишь кивает — ей и малого ответа достаточно, хотя, возможно, этим бы вопросом стоило заняться. — И так, господа и дамы, — громогласно объявляет Дагон, отчего Азира за ее спиной морщится — С чего начнем? — С бухла? — смеется главарь, держа банки пива, которые очень скоро разбирают все, кроме Азирафаэлы и Гавриила — первой оно не нравилось, а второй качался. Но при этом оба уже разный алкоголь пробовали — и это не самое гениально в их жизни открытие. Однако это — опыт. Плохой или хороший, но все-таки опыт. Они этим опытом не гордились — но и не скрывали. — За нас? — вопрошает тот. — За нас! — соглашается Дагон. И пока остальные хлещут без лишних прилюдий, Азира как-то неловко трет руки, а Гавриил морщится, всматриваясь куда-то в даль. — Эй, — отзывается качок, обращаясь к сатанистке — У меня плохое предчувствие. — Да ладно, — морщится девушка — Куда ещё хуже? Действительно. А куда? Это пиво, конечно, не дешевое, но и не дорогое — однако для таких баранов опьянеть от одной такой жестянки уже давно стало невозможно — но для каких-то алко-тестеров они уже как-бы поддаты. Все, кроме двух человек, где дурной настрой Гавриила немного передается и Азирафаэле — вот только она свое наваждение всячески сбивает. Сатана — ее куратор — и все зависит от него. Ему надо — накажет. Ему надо — похвалит. Азирафаэла просто безвольная раба положения, обстоятельств — да паутины религии. Повеселевшие и захмелевшие, они проникают на стройку, после чего сразу же чешут на постройку — Гавриил хмурится, вглядывается в даль, беспокойно оборачиваясь. Словно он что-то видит. — Эй, — говорит Гавриил, оборачиваясь к Зире, что стоит буквально на расстоянии вытянутой руки — Как думаешь… То, куда мы пришли — действительно заброшка? — М… Не уверена, если честно, — отвечает сатанистка. — Да вот и я не думаю, что это место заброшено, — говорит Гавриил, но потом, помахав головой, идет дальше, утягивая за собой Азиру, невольно вздагивая от того, насколько она горячая. Просто лихорадка. Много позже, этот день, этот вечер, они назовут роковым — по целой череде событий, что повлечется дальше. Как оказалось, то место, что хорошие знакомые Дагон окрестили заброшкой, оказалось и не заброшкой вовсе — а вполне себе действующей стройкой — просто ее таковой посчитали из-за не самого надлежащего вида. Они — буйные, трудные, подростки, не особо думая, залезли туда — и возможно, если бы не шумели, никто бы не узнал, где они и что они — вот только их крики встревожили тех, кто живет рядом, и эти сразу же вызвали полицию. Когда подъехали мигалки, им деваться было попросту некуда — да и смысл бежать, если их теперь в любом случае знают в лицо? Не возьмут тут, так заберут прямо из дома. Эти копы повязали всех и сразу, без разбора и сантиментов — в участке разберутся. Азирафаэла… Для нее это был первый такой поход в жизни — и от того было и страшно, и волнительно — у нее уже давно была не самая лучшая репутация, но чтоб настолько… В этот момент ей хотелось, чтобы в нее из табельного прицелились — лишь бы все прошло без ведома мачехи, ибо такое опекунша ей точно не простит. Сердце в груди неприятно замирает, твердеет, почти не двигается — возможно, оно бы и остановилось больше, будь у Азирафаэлы проблемы еще и с этим органом. Впрочем — может, случись у нее какой-нибудь приступ, ее хотя бы пожалеют, и растерзают позже? Полицейский участок — объективность не самое страшное, но и ни разу не хорошее место — особенно когда вас всех загоняют в грязную маленькую клетку, и вам, чтобы уместиться, приходится плотно-плотно прижиматься друг к другу — до выяснения обстоятельств. Пока не обзвонят всех родителей. Легче от этого не становилось, честно говоря. Только тревожнее. Особенно непричастно было сидеть вплотную с этим кашляющим упырем, который упрямо заявлял, что все-то у него в порядке — Азирафаэлу от того сильно передернуло. «Нелепо. Совершенно нелепо», — думает сатанистка, складывая руки на груди — «Я в восторге.» В еще большем восторге были родители, которых вырвали черт знает во сколько для того, чтобы разобраться с их детьми — все те взрослые, что пришли, выглядели так, что только наличие копов их и останавливало от того, чтобы разорвать своих дрожащих личинок — сразу как-то расхотелось покидать эту клетку. Вот только выйти им пришлось, хотели они сами того или нет — родители откупили своих чад за очень огромные суммы, и сверху накинули, чтобы это никуда не всплыло. Каждый родитель был злой как черт, а у подростков просто не было слов, чтобы хоть как-то оправдать себя. Зачинщиком был не я, честное слово! Да плевать, кто здесь такой умный, ты мне ответь, какого черта ты с ними поперся?! Примерно такой был смысл у звучащих тогда речей — просто у каждого свой уровень строгости и злобы. — Мам… — неловко издала Азира, когда Кроули ее грубо тащила за руку к машине — кипельно-белой, раритетной Бентли — но была остановлена взмахом когтистой руки — да грубым и холодным: — Не надо. Дома поговорим. Ох, черт. Когда мачеха так говорит — это означает, что скоро Азире будет очень плохо. Не то, чтобы дома они говорили — просто на нее орала мачеха, напоминая злую анаконду, сотрясая своим ором атмосферу, в то время как Азира испуганно прижималась к диванчику, всерьез опасаясь, чтобы Кроули не накинулась на нее и не выцарапала своим маникюром падчерице глаза. Впрочем — это было бы справедливо. Также, как и лишение Азиры многих благ и свободы. Если не считать того, что мать еще долго скалилась на нее за это, то в целом все шло достаточно неплохо — а первые симптомы того, что что-то не так, Азирафаэла просто не уловила — по большей части потому, что когда у тебя лихорадка и инсомния, сложно почуять, что с тобой «что-то не так», ведь с тобой уже что-то не так. Просто в какой-то момент температура подскочила от сорока и выше, организм стал на все реагировать интоксикацией, появилось кровохарканье… Азирафаэла не глупая, сразу поняла, что что-то с ней не так — она не отличалась от сверстников хорошим здоровьем, только плохим — но у нее никогда не случалось кровохарканья, организм не начинался травиться буквально от всего и сразу — что же касаемо температуры, то она у нее была завышена всегда. В какой-то момент, на щеках появился очень заметный румянец — по большей части он был заметен потому, что из-за проблем с сосудами и терморегуляцией тела, ее тело не розовело или краснело, как у нормальных, а сразу становилось чернильно-синим, почти черным — и не удивительно, что такое заметила даже невнимательная мачеха… Когда однажды с утра, падчерица проснулась с дикой болью в легких, сильным кровохарканьем, и практически состоянием трупа — дамы поняли, что случилось что-то страшное. Первую половину дня, из-за того, что у матери было совещание на работе, Азирафаэла просто валялась в кровати, едва силясь вставать, а как только опекунша вернулись — они сразу поехали на обследование, чтобы понять, какого черта происходит. Ни у кого не было надежды, что все будет в порядке — это просто не в стиле организмы Азиры. Когда они сидели в кабинете у врача-мужчины, достаточно тучного, на самом деле, Азирафаэла едва могла группировать свое тело, просто чтобы не упасть в обморок на стол к этому мистеру — мать же нервно дергала ногой, смотря на доктора с надеждой сквозь очки. — Ну что там? — спросила Кроули, когда им принесли результаты. — Ну… Ничего хорошего, на самом деле, — с некоторым содержанием выдохнул мужик — У вашей дочери туберкулез — и это уже окончательный результат. — Не дочь, — подала голос Азирафаэла, делая попытку вдохнуть полной грудью — и сразу же заходясь кашлем. — Извините? — удивился доктор. — Я ей не дочь, — пояснила Азира — Я ей падчерица. — Помолчи, — шикнула на нее Антуанетта — Сейчас важно не это, — а потом обратилась к доку: — Но как это произошло? — По хорошему, это надо спросить у вашей… Падчерицы, — ответил мужчина — Но если объяснять, не переходя на личности, то можно заболеть от человека, который уже болеет, причем именно открытым типом, — он спокойно пожимает плечами — У вашей падчерицы сейчас туберкулез открытого типа — и, собственно, она несет опасность для нас и других окружающих людей. — Оу… — издала женщина, а потом так резко обернулась в сторону Зиры, что девушка едва со стула не упала — Есть догадки, от кого? — Как я понимаю, вы примерно знаете, от кого это произошло, да? — словно бы у воздуха спросил док — Но, прошу вас, не спешите с выводами — на людях же не написано, кто, чем и когда болел — это могло произойти от кого угодно. Все, что мы можем сейчас, это дать вам направление на лечение в туберкулезный диспансер — и уже там вам назначат дальнейшее лечение. — Мы согласны, — сразу же реагирует Антуанетта — А… Открытый тип можно… Закрыть? — Да, можно, — кивает мужчина, делая какие-то записи — Если ваша падчерица будет послушно соблюдать все рекомендации, то тогда открытый тип быстро перейдет в закрытый — и лечение будет идти значительно легче. Не то, чтобы у Азирафаэлы был выбор — и не то, чтобы ей сильно хотелось им болеть. Больницы, диспансеры, никогда не были местом счастья и радости — особенно тоскливо выглядел туберкулезный диспансер, который на ближайшее время должен был стать для Азиры домом — однако она ощущала себя в нем, как в клетке, но молчала, стыдливо пряча глаза где-то в низу, на широкой и безвкусной серой рубахе, что была пошита из плотной теплой ткани — надела, чтобы что-то попроще, чтобы не испортить действительно ценные вещи — под кофтой, скрывая ноги вплоть до щиколоток, было старое платье — не черное, просто темное. Мать ей за очень хорошую сумму выбила одноместную палату, чтобы ее падчерице никто не мешал — Азирафаэла соврала бы, если бы сказала, что не благодарна — но все-таки книгами, да телефоном, сыт не будешь — а с врачами и другим персоналом в любом случае не поговоришь. Не поговоришь — не объясниться, не оправдаться, не поделиться с кем-то своей трагедией — даже если в современном мире эта трагедия вполне лечится — главное, чтоб были деньги, да, собственно, люди и лекарства, что сделают все за тебя. Азирафаэла не то, чтобы паниковала… Она была в ужасе только тогда, когда это все только началось — а к тому времени, как мать потащила ее на обследование, она умудрилась перебороть переживание в физическую боль от происходящего — и не то, чтобы она была спокойной, когда ей объявили результаты — но и впадать в истерику она не стала. Если врач сказал, что это все лечится — то это лечится, так? Зачем же тогда переживать? Ну… Возможно, у Азирафаэлы, из-за особенностей организма, действительно есть поводы для переживаний за свою шкуру — особенно когда ей сказали, что у нее не просто туберкулез — туберкулез в этом случае просто было общепринятым, общедоступным. У нее казеозная пневмония. Вид туберкулеза, который сопровождается казеозом легких — некрозом пораженной болезнью ткани, при котором она напоминает высушенную массу, похожую на сыр или сухой творог. Как и многие виды, может либо идти самостоятельным, либо быть как-бы «вторичным» — и врачи даже не знали, повезло ли девушке, что в её случае, казеозная пневмония является «самостоятельной», а не «вторичной». Азирафаэла даже не хотела знать — ей просто хотелось, чтобы все это по скорее кончилось. Когда она узнает, что больной должен полноценно пролечиться не менее 6-8 месяцев, и в течение 2-3 месяцев в туберкулезном стационаре, затем в условиях дневного стационара при туберкулезном кабинете, и потом амбулаторно, она обреченно понимает что год, по сути, будет смыт в унитаз — в местный, больничный. Однако она в этом если и обвиняла кого-то, то только себя — да, собственно, того кашляющего типа — похоже, у урода был открытый тип — и он, соответственно, ее заразил. «Все складывается просто прекрасно», — думает она, сидя на кровати, нервно раскачиваясь, да с болью смотря в большое окно, за которым идет ливень — как будто небо плачет, если, конечно, небо могло сопереживать этой сатанистке. Не то, чтобы Азирафаэле самой было себя жаль — но знай она на будущее, то ни за чтобы не пошла. Ее положили на лечение слишком рано — от того многие симптомы, что доказывали, что у нее именно казеозная пневмония, начали проявляться несколько позже — вот только они были очень неприятные, болезненные, что Азирафаэла начинать жалеть о произошедшем еще больше. Предупрежден — значит вооружён, да? Но мог ли кто-то знать, что среди них есть тот, у кого со здоровьем не все в порядке? А даже если и были те, кто знал — то почему ничего не сделали? Ах, ну да. Конечно. Глупая золотая молодежь — вот только подорваное если не навсегда, то точно надолго, здоровье, их глупости не стоило. Её банда, ее верная банда, сразу же заметила пропажу своей «оккультной ягодки», как они в шутку ее называли — думали, что скоро выйдет на связь, очень удивились, когда она после того случая буквально пропала — а когда она не входила в онлайн буквально неделю, всерьез забеспокоились — но и выходить на связь с ее мачехой они побоялись — от того стали ей постоянно писать и названивать. Азирафаэла их, на самом деле, с чистой совестью игнорировала — потому что ее состояние ухудшалось все сильнее и сильнее, сил не оставалось и вовсе — от того она поставила телефон на беззвучный, обязательно экраном вниз — состояние было слишком тяжелым. Когда она все-таки вновь выходит на связь — она, на вопросы «Где ты?», и «Что ты делаешь?» пишет лаконичное и не понятное «Играю в игру для сильных мужчин.» — и снова выпадает — не просто из онлайна, а, по сути, из жизни. Потому что болеть чем-то серьезным — игры для сильных мужчин — даже Гаврииил бы не сдюжил, хотя он спортсмен, а у них сильная лёгочная система. Вот только Азирафаэла не мужчина, и сильной никогда не была — от того ее в этих играх быть не должно, но она какого-то черта в эту игру играет — не сильно-то и хочет, но колода карт уже участникам раздата, раскинута. Карты у Азиры — карты туберкулезника — зараженые палочкой Коха, носители микобактерий, они испачканы следами кровохарканья, а вместо числа и масти — у нее изображены легкие с некрозом. Не то, чтобы она хочет играть, и уж тем более не хочет играть в игры для сильных мужчин, а карты словно отлиты из чугуна, но колода раскинута, а эти самые карты уже на руках. Азирафаэла не хочет играть — но этого хочет кто-то другой, от того она небрежно бросает свои карты — как будто у нее не стоит на кону вся ее жизнь. Броски «на отшибись» разрушали легкие еще сильнее, чем туберкулез отдельно. Когда она «по нормальному», насколько это возможно в этом месте, выходит на связь — на ней практически нет лица, боль в разрушающихся легких ничем не сбивается, а еще она сильно хрипит — и меньше всего ей в этом состоянии стоило бы чесать языком, но какая разница, если в эту игру она явно играет плохо, если вообще ещё играет — к тому времени свои карты бросала уже не она, а кто-то другой. Ей бы хотелось, чтобы это был кто-то с ниже, с рогами, да адской силой. — Эй! Какого черта ты нас игнорируешь?! — начинает с предъявы Дагон — Или тебе это вторит твоя религия?! Какого черта происходит?! Разве друзья так поступают?! Друзья — нет. А туберкулезники и игроки в играх для сильных мужчин — да. Потом у нее вырывают телефон — и ей становится немного легче, когда она слышит более обеспокоенный голос Лигура: — Эй, подруга, все ок? Или что-то случилось? Сначала она молчит — думает, чтобы им сказать — а потом бросает усталое: — Нет. Определенно, я не… В порядке… — она прерывается на тяжелый, заразный кашель — Я… У меня туберкулез. Сначала на той стороне провода долго, тяжело молчат — Зира не видит, но знает — не верят, сомневаются — а потом, уже снова Дагон, бросает: — Это не смешно, подруга, — у нее голос какой-то пустой, словно бы испуганный — вот только Азире хочется едко заметить, что между собой они подругами не были — только в рамках их банды. Вот только в место этого она говорит то, что сейчас более важно: — А я не шучу. У меня действительно — туберкулез, — последнее слово едва ли не тонет в её болезнном кашле, после чего она сворачивается в клубок на своей койке — сильно впалый живот от постоянного кашля уже болел — Я в туберкулезном диспансере. — И давно ты там? — слышится голос Гавриила — он звучал более… Обеспокоенно. На это Азирафаэла, сначала долго молчит — потому что у нее календаря на стене не было, а телефоном она практически не пользуется. — Больше двух недель… — дает смутный ответ она, а потом пожимает плечами — Я не знаю точно. Не то, чтобы она сейчас вообще что-то знала — может не хотела, а может не могла. Впрочем — зачем ей в этом месте, в этом туберкулезном диспансере, что-то знать? Её главные обязанности сейчас заключались только в том, что ей надо было послушно лежать и глотать — ну и ещё, собственно, надеяться, ибо эта игра была той ещё лотереей — для сильных мужчин, да? Которые еще были склонны во что-то верить, не так ли? — Я… — Зира думает, как бы так сказать друзьям, что не может говорить, что больно, и что в не настроении — от того в открытую врет: — Я сейчас не могу говорить. Пока. И сбрасывает звонок прежде, чем успевает подумать, что это было подло и гнустно. Впрочем, врет она также открыто, как у нее открытая форма туберкулеза — то есть хорошо, пока никто не знает наверняка. Вот ведь нелепица, да? Когда зима сменяет осень, Азире становится еще поганее, чем было — антибиотики, которыми ее лечили, внезапно перестали работать как лекарства, став ядом — и заодно становясь причиной анафилактического шока, что только сильнее склонял Азиру к могиле — сейчас проиграть свою жизнь перестало быть страшным исходом, став очень даже хорошим. Когда это случается — ребром ставят вопрос о замене лекарств, которые были крайне дорогостоющими — вот только пока они искали лекарства, а Леди Кроули уже готовила огромные деньги, туберкулемы, что образовались на легких, даже не думали чего-то и кого-то там ждать — они спокойной развивались в том темпе, в которым хотелось прежде всего им — а развивались они воистину стремительно, лишь усугубляя ситуацию — и избавиться от них, также как и контролировать их, было… Крайне проблематично. — Мне очень жаль, что все складывается именно так, — сказал один из врачей, что Азиру курирует — хороший знакомый ее мачехи. — Жалостью делу не поможем, — скрипит зубами Антуанетта, даже не понимая, на кого она больше зла — на свою глупую падчерицу, или на того урода, что ее заразил — Лучше скажи, какие у нее прогнозы? — Ну смотри, кхм, — замечает знакомый — Если мы сможем сделать так, чтобы у нее перестали увеличиваться в размере уже имеющиеся туберкулемы, а также сможем не допустить образования новых — то, возможно, сможем обойтись на одних лишь лекарствах, без операции. — Операции? — Кроули выразительно поднимает бровь. — Ну… Я про то, что самым эффективным способом устранения данного недуга является хирургическое вмешательство. Оно проводится в тех случаях, когда лечение антибиотиками не смогло улучшить состояние больного. Операцию на легких делают, если болезнь не отступила. Различают несколько видов операций, которые используются, когда у пациента туберкулема. Среди них выделяют сегментарную резекцию, бисегментарную резекцию, а также лобоэктомию. Чаще всего проводится резекция, а вот лобоэктомия необходима намного реже. Сегментарная резекция позволяет удалить минимальное количество тканей, которые были поражены заболеванием… — мужчина поджимает губы, чуть думает — а потом кидает: — Понимаешь… У нее не так много шансов, что все обойдется без хирургического вмешательства. И… У меня есть подозрение, что все дойдет до лобэктомии. — Я не понимаю… — издала Кроули, сильно хмурясь. — Если говорить проще, то… При этой процедуре удалят долю легкого. Эта операция отличается тем, что ее назначают только в тех случаях, когда пораженные ткани занимают большое место. Лобэктомия может быть открытой, когда необходимо раскрыть грудную клетку, чтобы добраться до легких. Различают и закрытые операции, когда нет необходимости в больших надрезах между ребрами. Вместо них делаются небольшие отверстия, — знакомый замолкает, не зная, что сейчас добавить. Просто даже без слов знает — для Кроули это огромная трагедия, как и вся ситуация в целом. Азирафаэла же в любом случае отнесется проще — она вообще ко всему относилась… Проще. Настолько это хорошо? Насколько это плохо? Док не знал — пожалуй, он и не хотел знать. Это просто не его обязанности. Зима наполнена дерьмом со всех сторон — и пережить все это заново так тяжело — вот только Азирафаэла едва ли ее замечает, выкидывая часть своей жизни, а может просто смывать ее водой из крана — когда в очередной раз умывается, чтобы хоть немного освежить себя, или когда стирает следы кровохарканья — сейчас девушка особенно рада, что у нее агевзия — так она хотя бы не чувствует этот мерзкий, соленый привкус — но ей не то, чтобы страшно… Корректнее сказать, что ей надоело. Она устала. Врачи говорят о каком-то «малом прогрессе», но Азирафаэла их не слушает, обиженно отворачиваясь, сиротливо прячась в толстом белом одеяле — дома у мачехи многие одеяла были приятных, кофейных оттенков. Стеганные. Но это там, дома, который Азирафаэле, однако, не принадлежал — она поскорее хочет домой, но в ее игре все плохо, она явно проигрывает… Игра для сильных мужчин. Такие игры играются без читов, без логики, там нет даже математического расчета — правил и подсказок нет — тоже. А Азирафаэла без всего этого в эту игру играет крайне плохо. Карт на руках осталось мало — и если ей кто-то срочно не поможет, то она проиграет. Впрочем — не легче ли взять и проиграть сразу? Просто чтобы меньше мучится. Нет. Очевидно, что нет, это не легче — а может просто не интересно, и кто-то уже видел, что игрок из нее плохой, но все равно не позволяет ей сложить карты. Просто чтобы было веселее. Просто потому, что чужие страдания — это всегда весело. Единственное, что за прошедшую зиму они успели — это перевести открытый тип в закрытый, тем самым сбив немного тяжести — да Азирафаэла в одну из многочисленных бессонных ночей, что была наполнена ее страданиями, понимает, что этот учебный год она уже пропустит — причем не на пару месяцев, а до следующего учебного года, последнего. У всех других подростков после этого года — мысли, куда и на кого им поступить. А у Азирафаэлы… Она не знает, на самом-то деле. У нее нет даже уверености, что она доживет до того времени, когда будет делать дальнейший выбор на ближайшую жизнь — слишком все тяжело, слишком малый прогресс — от того она просто устала, от того не загадывала, что же будет дальше. Мачеха нервно улыбается, незаметно стирает слезинки, да вторит, что дальше — только лучше. Азирафаэла уверена, что дальше — только хуже. Особенно когда узнает, что врачам не удается остановить развитие туберкулем в ее лёгочной ткани. Чтобы внести ясности в дальнейшие события — решает — доживет до весны — значит будет жить дальше. А если откинется раньше… Значит не будет жить вовсе. С одной стороны — конечно хочется жить дальше. Но другая сторона, та, что от всего этого дерьма устала, надеется на второе развитие событий. Но это ведь решает не она — а просто ее воспаленное сознание и сердце — да, собственно, кто-то, кто ее в это втравил — и это даже не туберкулез. Дальнейшее событие даст ей не просто карты — козыри будут на руках. Когда начинается весна, символ новой жизни, Азирафаэла понимает это с каким-то удивлением — и, возможно, просто из-за эйфории от осознания, ей начинает казаться, что даже боль стала не так сильно драть. «Быть может», — думает она, с надеждой прижимая руки к груди, которая ходит ходуном — «Пока одно весной рождается — другое… Умирает?..» Впрочем — радовалась она этому не долго — просто потому, что ради жизни одного, надо пожертвовать чем-то другим. В случае Азирафаэлы — как раз долей легкого. Не здорового, а больного, но все-таки… Все-таки врачам не удалось, и туберкулема оказалась сильнее. Это был короткий, но очень неприятный разговор, который, как они обе подозревают, случился бы все равно — просто потому, что состояние Азиры уже говорило само за себя. — Азира… — протянула тогда леди Кроули, как-то стыдливо уводя глаза — словно бы она собиралась сознаться в чем-то таком развратном и постыдном. — Мам, — без особых сил вякает Азира, лежа на койке истощенным трупом — Говори прямо. Не томи. — Думаю, ты и сама видишь свое состояние, — все равно как-то уклончиво вздыхает леди, нервно теребя край юбки — Так что… Врачи считают, что смысла тянуть больше нет — они настаивают на лобэктомии. Если говорить проще, то тебе удалят долю легкого. — Мама… — издает Азира, хочет что-то сказать — но ей становится так жутко, что она буквально проглатывает слова. — Я понимаю твои эмоции, милая, но… Я не вижу смысла ждать — да ты и сама видишь, что у тебя там… Все не очень хорошо. Азирафаэла это видит, да. А потому, особо не думая, соглашается — просто для того, чтобы неизбежность процедуры не давала думать, правильно ли это, и не стоило ли бы подождать ещё. Лучше же так, да? Знать, что ты от этого уже не откажешься, не избежишь, не уйдешь. — Отлично, — вымученно улыбается Кроули, чуть склоняется, заключает падчерицу в тиски объятий — как и она, хочет, чтобы все прошло хорошо, чтобы это вынужденное удаление решило все их проблемы… Азирафаэла думает не об этом — с каким-то удивлением понимает, что она смоет в унитаз и весну, и лето, и, возможно, осень… Впрочем — ей же так нравится прогуливать школу из-за состояния здоровья, да? Так какая разница, чем и как болеть, если это повод откосить от ненавистной учебы, не так ли? Игра для сильных мужчин… Для сильных потому, что тяжело и долго, да? Тем временам в руках появляются новые карты — появляется шанс ничего не проиграть — лишь что-то конкретное потерять.