Пальчики паноптикум

Пачкаются кнопки. Фёдор упрямо, молча смотрит на клавиши. Ему самому говорить не нравится — заместо ротового аппарата у него взгляд из-под полуопущенных ресниц; пальцы, серебрящиеся кольцами дорогого сплава и Рахманинов, устало тянущийся кровавыми росчерками. И ротовой аппарат становится звуковым — разве что в струнной одежде Федор считает себя нагим. Исключая, конечно, натянутую струной, нажатую до упора педаль измазанной чернью души. Такой чернью даже выкованную розу не гравировать. Хотя, оставь её серебриться, добавь бордово-прекрасную вторую — и можно украсить ими могилу. — Не рановато ли тебе в могилу, мой лунный? Дазай, чёртов вьюн с грацией хитрой, голодной кошки, снова читает мысли. Федор отказывается глядеть на него, и с большим упрямством пялится в клавиши. Их черно-белый минимализм артхаусно испорчен и превращен в кровавый модерн. Мерзость — Федор мельком ловит взглядом не клавиши, но свои пальцы, вяло на них лежащие. Бело-бордовые, некогда изящные, теперешне — творчески изуродованные. Федор кончил играть, едва Дазай открыл свой погано-великолепный рот. Иронично; раньше Дазай был причиной, по которой Достоевский начинал игру — меланхолично-усталую, извечно будто бы вымученную, выдавленную. Говорят, у хорошего музыканта мелодия льется сама — он лишь указывает ей путь легкими взмахами запястий. Выходит, сам Федор как музыкант — омерзительный неудачник. Впрочем, и паноптикум у него соотвествующий: коллекция шрамов и забытого, как он сам, в чайнике чая. И муза совершенно не помогает. Правда что, попробуй взглянуть на Дазая — его усмешка дается ему так просто, он совсем не прилагает для её растягивания вдоль губ усилий — лишь вертится вокруг корпуса фортепиано, туда-сюда мелькает в периферии зрения. Облокачивается, ложится лопатками на твердое лакированное дерево, снова встает и встряхивает кудрями. Быть может, в чужой иронии есть толчок? — К чертям Рахманинова, Федóра. Достоевский наконец смотрит на Дазая исподлобья. Дазай, в общем-то, во взгляде его не так заинтересован и тут же из-под него выскользает: будто дикую кошку потянулись приласкать. Федор спустя мгновение чует его присутствие за своей спиной. Еще миг — и ледяные руки оглаживают с боков шею. — Ты способен создавать искусство, а не копировать, мой кристалл, — руки Дазая скользят по плечам. Федор чувствует эти касания сквозь шелк рубахи и думает, что дрожит. Дрожит он, наверное, всегда, но иногда — когда муза навещает его ради издевки, вдохновения ради — Достоевский начинает осознавать тремор в полной мере. Пальцы переплетаются. Дазай пачкает свои чужой кровью и размазывает федóрину по его. Те начинают синеть, если уж не чернеть — хотя это списать можно на тускло-желтое освещение жилища. — Твои пальчики такие красивые, — Дазай шепчет куда-то в густоту черных волос. Федор выдыхает через рот. Возможно, это первый звук, который он издал за сегодня. Первый крик, созданный не руками. Дазай ловкий и быстрый; Достоевский не успевает понять, как с его пальцев уходит чужой лед. Дазаевы руки уже лежат на крышке фортепиано — Федор знает, что произойдет дальше и не смеет возражать. В любом случае, кровь уже начала подсыхать на минималистично-унылых клавишах. Первый громкий звук в комнате — крышка фортепиано с грохотом падает на федóрины пальцы. Достоевский уже не кричит; Достоевского взбешивают из раза в раз слезы, которые он не может контролировать; которые контролируют его боль, бьющую в барабаны суставов. Второй громкий звук в комнате — шелест одежд, федóриных и дазаевых, трущихся друг от друга, пока Дазай поднимает грудь от чужой спины и поворачивается. Он ложится на спину Достоевского, кудрявым затылком щекоча шейные позвонки, и раскрывая крыльями тощие руки. По жилищу льется дазаев удовлетворенный хохот. Третий громкий звук в комнате — первый аккорд. Федóра Достоевский, глотая слезы, на крови начинает играть.