Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, —
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
Мария Афанасьевна с гордостью могла сказать, что повидала в этой жизни многое: и царскую Россию, и Революцию, и хаос Гражданской войны. Живя практически в центре столицы, как-то невольно становишься свидетелем исторических событий. И юных влюбленных парочек она тоже повидала немало. Взять хоть её соседей — жившую в её подъезде белокурую девушку Машу и высокого темноволосого кудрявого парня в очках, который часто приезжал к ней, как сообщили ей однажды, из Ленинграда. В дом этот женщина переехала не очень давно — добротное здание на набережной, с высокими потолками и огромными окнами. Наследство, от мужа умершего доставшееся. Осталась от него лишь эта квартира и сын — белокурый, добрый, любознательный. Которого она поздно родила, самостоятельно почти воспитывала и дорожила им больше всех на свете. Умный мальчик. Скоро в институт пойдет, хочет на инженера выучиться. Только вот девушку не найдет себе никак! А парень ведь хороший, добрый… — Здравствуйте, Мария Афанасьевна! Женщина обернулась. Саша, молодой человек соседки, поднимался по лестнице, и она с ним охотно поздоровалась. Тоже ведь, кажется, неплохой юноша. Чуть, может, постарше сына. Всегда вежливый, приветливый. Но почему-то такие выбирают девушек, как эта Маша. Про которую Галина с первого этажа однажды презрительно сказала «вертихвостка». У неё дома всегда были гости, приезжали какие-то люди. Да и сама она, подбородок задрав, нередко возвращалась домой в сопровождении какой-нибудь компании мужчин в офицерской форме. Или на машине, с личным водителем. Ну где это видано! Чтобы молодые девушки на таких машинах разъезжали да платья шелковые постоянно меняли. Любовник у неё в верхушке где-то, не иначе, дружно решили между собой женщины. Да только что она за нос-то нормального, явно порядочного парня водит. Он-то ведь, когда приезжает, всегда цветы несет, да и по всему видно — любит! Пользуется им эта девчонка, ох, пользуется. Неодобрительно качая головой, Мария Афанасьевна поднялась на свой этаж и скрылась за дверью.***
Ох, ну и тяжелые эти авоськи! Вот так всегда — не подумает, наберет, а потом приходится тащить эту тяжесть домой. Но в этот раз был важный повод — к ним приехали родственники с юга, и продуктов нужно было много. На такую-то ораву! Ещё и двое детей у них. Привезли Москву показать. К тётушке, в центре живущей, конечно. А куда же ещё, если такая удобная родня есть. — Мария Афанасьевна, давайте помогу! — Ааа, Саша… — узнала она. — Ну что вы, я справлюсь, идите, куда шли. — Да я же вижу, что вам тяжело. Давайте пакет, нам всё равно с вами по пути. Он без лишних возражений отобрал у неё сумки и пошел рядом. — К Маше, да? — К ней, — он улыбался, и почему-то захотелось потрясти его за плечи, вскричать: что же ты? Кому чувства свои даришь? Она же бросит, бросит тебя и не задумается. Сыну она бы уже давно всё высказала, но тут не могла предостеречь, и обидно было видеть искренность Саши, то, что радовался так открыто. — А ты Машу… давно знаешь ли? Может, издалека разговор начать… — Да, с детства знаю. Вот, значит, как. И думает, наверное, что хорошо разбирается в таких, как она. Да только девушки зачастую в делах любовных оказываются совсем не такими, как с друзьями. — А она и раньше была такой? — Какой, такой? — Ну… Водила знакомство с разными мужчинами. Ладно. В лоб, так в лоб. Взгляд Саши вдруг из мечтательного острым сделался, и он резко к Марии Афанасьевне развернулся. Бутылки в авоське гулко звякнули. — При всём уважении, Мария Афанасьевна, вы её совсем не знаете. Не стоит вот так поверхностно о людях судить. Дальше молча шли. Привычно отмахнувшись от выклянчивающей на выпивку деньги соседки с первого этажа — Галины, Саша помог на этаж ей продукты занести, попрощался и пошел в квартиру напротив. А Мария Афанасьевна усмехнулась про себя, слыша удаляющиеся Сашины шаги. Парень-то, оказывается, с характером. Повернула ключ и в прихожую, тёплым июньским светом залитую, зашла, авоськи на пол опуская. Что же, пусть живут, как знают.***
— Мам, ну не плачь… Всё хорошо будет. Сын стоял у перрона и щурился от солнца, прикрыв лицо загорелой рукой. Ободряюще смотрел с такой родной щербатой улыбкой. В институт он поступить так и не успел. Война началась раньше. Вот так судьба распорядилась. Ему и его бывшим одноклассникам, тоже мальчишкам совсем, вместо студенческой скамьи да пыльных просторных лекториев — автомат в руки и огни эшелона, уходящего в неизвестность. Мария Афанасьевна всхлипнула и потянулась за платком, чтобы слезы утереть. Плакать при прощании — примета плохая, но как сдержаться можно? Сердце горьким предчувствием сдавило, стоило лишь в ясные, светлые глаза сына взглянуть. Такие же, как у отца его… Но когда она взгляд на него подняла, лицо её было спокойно. Самой тяжко, так пусть хоть сыну прощание это камнем в груди давить не будет. Душу ему истериками своими растравлять она не собирается. Это потом можно будет прийти домой и… дать волю чувствам. — Береги себя, сынок. — И ты себя, мам.***
Ну вот, опять она. В какое время суток из дому не выйдешь, всё натыкаешься. И без неё хватает трудностей… Галина, не заметив или не пожелав заметить очевидную неприязнь к своей персоне, пьяно наклонила голову и доверительно склонилась к уху Марии Афанасьевны: — Манька-то, ну, из 43 квартиры, собаку, что ли, завела? Воет ведь, всю ночь спать не могла! — Да нет у неё никакой собаки, — удивленно проговорила Мария Афанасьевна. Уж она бы видела, если бы Маша её выгуливала, на одной всё-таки лестничной клетке живут. Показалось, что ли, спьяну? — Да как же, не могло ведь мне присниться! Ей-богу, надо мной живет, нешто не услышу?.. А, кстати, Афанасьевна, долг я тебе отдам, что в прошлом месяце брала! Вот те крест, заработаю и отдам. — Пора бы уж, 9 сентября на дворе, а одалживала ты у меня деньги летом ещё, — ответила Мария Афанасьевна, брезгливо отстраняясь от пропитого Галининого лица. И ведь хороший работник была, а как увлеклась этой водкой проклятущей, так словно подменили её… Галина философски пожала плечами. Мол, она и рада отдать, да обстоятельства иногда оказываются сильнее нас. — Пойду я, Галя, — заключила Мария Афанасьевна и направилась прочь. Собаки какие-то, что за глупости! Вот ещё придумают.***
Листья с деревьев, шурша, падали прямо в лужи, чёрной водой наполненные, а холодный ноябрьский ветер трепал упавшие на глаза седеющие пряди. А каково им сейчас там, в стылом промерзшем окопе? Сын недавно, конечно, писал, что обмундирование у них тёплое, да и посылки с связанными шерстяными носками из тыла доходят регулярно. И вообще он в порядке, мам, не волнуйся. Как будто она не знала, что ничего другого тот и не напишет. В предыдущем письме-то у него, вон, тоже всё прекрасно было! Мол, и кормят их хорошо, и ребята надежные. Мария Афанасьевна несколько раз перечитала ту часть, где он тепло описал всех своих товарищей — и Диму, и Олега, и Пашу, которых прислали к ним в дивизию откуда-то из-под Подольска и с которыми он успел уже крепко сдружиться. Написал сын ещё, что перебрасывают их подступы к Москве защищать, отчего у неё мороз по коже пробирал, и она спешно начинала делать, что угодно — готовить суп, убирать всю квартиру, звонить соседке — только бы не оставаться наедине со своей тревогой. Углубившись в свои мысли, она чуть не столкнулась с кем-то, из их дома выходящим. — Осторожнее надо, — раздраженно произнес молодой девичий голос, и Мария Афанасьевна узнала свою соседку. Та остановилась, поправляя съехавший платок, и женщина машинально отметила, что Маша как-то… изменилась. Осунулась, побледнела. Да, она всё также ровно держала спину и смотрела гордо и прямо, но теперь в её взгляде будто печаль ледяная застыла. Мария Афанасьевна очень хорошо знала такой взгляд. Вспомнилось, что Сашу она ещё с лета не видела. На фронте, скорее всего, находится. И что же, неужели о нём так эта девчонка переживает? Или, может, она уже успела променять его на кого-то из своих штабных офицеришек? Спросить бы… Ей всегда нравился этот парень. Но не очень хотелось лезть в чужие дела. Может, мимо пройти, и дело с концом? Но лицо это Машино… словно себя саму в зеркале увидела. И решилась: — Как вы, Маша, живете? Давно мы с вами не разговаривали. — Потихоньку, Мария Афанасьевна, спасибо, — сухо ответила та, видимо, желая побыстрее завершить разговор и по своим делам направиться. Ну уж нет, раз решила узнать, так узнает! — А Саша ваш, — осторожно начала женщина, отметив, как сверкнули глаза девушки при этом имени. — На фронте, наверное? — Да. Он в Ленинграде. Простите, я тороплюсь. Короткий ответ не оставил места для расспросов. Маша вежливо попрощалась и быстрым шагом ушла прочь, оставив соседку озадаченно смотреть ей вслед.***
Мария Афанасьевна, методично двигая рукой, протирала окно и между делом разглядывала притихший, зеленый двор внизу. Совсем не такой тёмный и мрачный, как полгода назад, когда немцы рвались к городу, и все готовились оборонять столицу. Теперь угроза миновала, и на площадке опять носились мальчишки, пиная ногой мяч. Вдруг скрипнули тормоза, и напротив подъезда чёрная машина затормозила. С пассажирского сиденья вылезла Маша — почему-то в военной командирской форме. Чем же она таким занимается? О своей работе она никогда не распространялась и все разговоры об этом быстро переводила на другую тему. Они с соседками, конечно, погадали, но ни к чему так и не пришли. Возраст Машин, да и манера держаться раскрыть загадку не помогали. Вот и сейчас девушка, как ни в чём ни бывало, попрощалась с водителем и скрылась под козырьком над входной дверью. Несомненно, нужно будет рассказать об этом остальным.***
Новый 1944 год принес надежду, и вера в победу, пока ещё хрупкая, о которой боялись сказать вслух, крепнуть понемногу стала. Мария Афанасьевна шла с почты, во внутреннем кармане пальто неся домой сокровище — письмо от сына. Они так редко приходили, и каждое словно избавлением было, весточкой оттуда. Что жив он, что где-то есть. И немного, на чуть-чуть совсем, тревога ненадолго утихала. Во дворе дети разбежались по домам обедать, и было тихо. Только соседка из 43 опять навстречу шла, нервно поправляя сползающую на лоб меховую шапку. Лицо пустое, губы поджаты. Расстроена чем-то, похоже. — Вы в порядке, Маша? — осторожно поинтересовалась женщина. Ожидала обычной отговорки в духе «Всё хорошо, я спешу», но Маша вдруг ответила вопросом на вопрос: — Мария Афанасьевна, скажите, вы часто письма от сына получаете? — Раз в месяц, думаю, — аккуратно выговорила та, стараясь не сказать лишнее. Всё-таки суеверный страх крепко засел в груди. — А… Саша ваш? Пишет? — Писем уже больше года нет, — отрывисто ответила та. Мария Афанасьевна с удивлением отметила, что слёз на её глазах совсем не было, и только руки та в кулаки сжала слишком сильно, что ногти в ладони впились. Ну и выдержка у девчонки! Но женщина долго уже жила на свете и хорошо отличала напускное спокойствие от настоящего. И поняла уже, что и вправду Маша за него переживает. Мягко заверила, что будут ещё письма — с ними неразбериха такая, что иной раз задерживаются очень сильно. Про то, что говорили те, кто сумел вырваться из ленинградской Блокады, она Маше пересказывать не стала. Пусть другие расскажут. Если посмеют.***
Несмотря на то, что жили рядом, вновь встретила она девушку только спустя два месяца. Маша на скамейке у подъезда с кем-то сидела, вроде бы пожилым худым мужчиной. Может, отец её? Если так подумать, Мария Афанасьевна никогда её родителей-то и не видела. Люди разные приходили — мужчины, женщины, но родственников не было. Даже думала Мария Афанасьевна, что та сирота. Что было совсем не редкостью, после гражданки-то. Машин спутник тем временем тоже вглядывался в неё, словно припомнить пытаясь. Что-то знакомое в нём было. Может, одежда… Тот убрал с лица кудрявую каштановую прядь и вдруг спросил: — Не узнаете, Мария Афанасьевна? Мария Афанасьевна охнула, когда пришло осознание. — Саша? Старик криво улыбнулся ей: — Я. Она очень хотела отвернуть глаза, но смотрела. На то, что осталось от некогда красивого, элегантно одетого молодого человека, на которого, бывало, оборачивались проходящие мимо девушки, а Маша его шумно ревновала на радость всем жительницам дома. Теперь на неё смотрело иссохшее, изжелта-бледное лицо, с провалившимися глазницами и острым носом, с впавшими скулами и ямками на висках. Лоб прорезали глубокие, скорбные морщины, а на висках залегла седина. Из казавшегося страшно широким рукава пальто, которое Мария Афанасьевна и раньше часто видела на нём, выглядывала костлявая, вся в бинтах, рука. Маша, сидевшая рядом на лавочке, сжимала его ладонь в своих и словно даже с вызовом глядела на соседку. Мол, что есть сказать, говори. Не стесняйся. Да только что здесь скажешь. Пожилая женщина сама не заметила, как на скамью рядом с ними опустилась. Выговорить получилось только: — Вы ведь оттуда, Саша? Из Ленинграда? Он кивнул. — Всё война эта проклятая… — пробормотала Мария Афанасьевна, пытаясь прогнать из головы образ сына, ободряюще машущего из окна эшелона. Писем от него уже месяца два не было. Где-то он сейчас? А что, если… — Главное, живым вернулись, — растерянно закончила она. Маша на этих словах поближе к спутнику своему придвинулась, словно призрак застарелого страха вновь её коснулся. Женщина с новым чувством уважения поглядела на девушку, прежде казавшейся ей резкой и взбалмошной, а теперь открывшейся совсем по-новому. Считала она прежде, что такая красавица будет, не думая, головы кружить парням, да и этого своего кудрявого надолго не удержит — не умеют такие любить сильно и по-настоящему. Но именно она верила, до последнего верила, никаких доводов не слушая. Жив, и всё тут, твердила, не лезьте, глупые бабы, не в своё дело. Даже когда все давно понимали, что значит без вести в блокадном Ленинграде пропасть. Да и вообще — пропасть так надолго. Когда и у самых верных руки опускались. А эта, пожалуйста — надеялась и ждала. И дождалась ведь. Пусть такого, войной разбитого, раненого и истощенного. Пусть от былой красоты и стати одни воспоминания остались. Рядом сидела, и вся поза её кричала, что не оставит, примет любого. Что бы ни случилось, каков бы ни был — будет рядом. Может, такая, верная и сильная любовь и исцелит, и отогреет, и будет у них ещё всё хорошо, подумала Мария Афанасьевна. И слова, которые сказала им, искренне шли, из самого сердца: — Ничего, дети. Образуется всё, будет у вас ещё хорошая, долгая жизнь. Главное — что вместе вы, и живы оба. Только друг друга берегите. От её взгляда не ускользнуло, как молодые люди с улыбкой переглянулись при этом, словно разделяя одну на двоих тайну. Саша приобнял Машу свободной рукой и мягко поглядел на женщину: — Спасибо вам, Мария Афанасьевна. Мы будем стараться.