***
Седьмой год-тяжёлый. Уровень сложности убийственный, а ожидания космические. Тем не менее, я делаю все возможное, чтобы держаться на поверхности, пытаюсь заставить учителей хотя бы немного гордиться мной, особенно Снейпа, который — по какой-то необъяснимой причине — является главным персонажем в моей голове с начала моего последнего года здесь. У меня были уроки с ним три раза в неделю-по понедельникам и вторникам обычные занятия по зельеварению, а пятницы были зарезервированы для подготовки студентов к Ж.А.Б.А. Мрачному профессору потребовалось завести отдельную тетрадь для занятий с расширенным курсом, чтобы он мог наблюдать за нашим прогрессом в учёбе вплоть до мельчайших деталей. Зельевар собирал эти тетради каждые три месяца, и в зависимости от того, насколько организованно мы их хранили и сколько дополнительных занятий было выполнено в нем, мы получали дополнительные баллы от летучей мыши. Хотя сейчас его уроки проходили как в тумане (а у нас только середина осени) я делаю заметки, но полностью теряюсь в его чувственном низком голосе и элегантных, плавных движениях. Я так отвлеклась из-за переполняющих меня чувств, что летучая мышь подземелий начала посылать мне странные взгляды и хмуриться, подавая безмолвный сигнал о том, что мне стоит взять себя в руки. Легче сказать, чем сделать, когда ты 18-летний подросток с будущими гормонами, и влюблённый в своего профессора. Его манеры пробуждают во мне приятные детские воспоминания, когда я рисовала фигуру своего отца, с тех пор покалывание под моей кожей стало в десять раз острее, приняв форму сильного возбуждения. И я, наконец, поняла, что это было за сильное покалывание. Пробуждалась моя сексуальность. Она появлялась не ради моего отца или его друзей, а ради естественной, необузданной, мужской энергии в целом. И теперь, когда передо мной полностью развитая 26-летняя абсолютная секс-бомба, моё либидо растёт с каждым днем в его непосредственной близости. В его теле столько напряжения и контроля, что это просто заставляет меня течь; с пятого курса я всё чаще и чаще представляла, как он смотрит на меня. От простейших жестов и слов у меня подкашивались колени. Я наслаждалась каждым маленьким приказом, который он давал мне на своих занятиях, а его едва заметные одобряющие кивки на подготовке к Ж.А.Б.А заставляли мою голову постоянно кружиться. Я начала сходить по нему с ума. Мне стало так жарко с этим человеком, что я удивлена, как он до сих пор не заметил, что каждый урок зельеварения представляет всё большую сложность с каждой неделей. Он был самым строгим из моих учителей, и я даже мечтать не могла о дружеском общении с ним из-за его суровости и замкнутости. Зельевар держался со всеми на расстоянии 5 шагов; он не был похож на нескольких других моих профессоров, которых можно было пригласить на сливочное пиво в Три Метлы, если хотите узнать их получше. Гроза подземелий был строго профессионален со всеми, окружив себя высокой стеной, без единого шанса войти в его круг общения. Это был настоящий кошмар-соответствовать высоким требованиям школы и пытаться скрыть свою постепенно растущую влюбленность, держа её под контролем. Я чувствовала, что достигаю критической точки. Так что сейчас я стою здесь, прямо перед тяжёлой дубовый дверью могучей летучей мыши из подземелья, а мои сокурсники по Ж.А.Б.А тихо шепчутся на заднем плане, ожидая, когда зельевар откроет для нас класс. Сегодня дождливый пятничный день, это будет наше последнее занятие на сегодня, и, честно говоря, я думаю, что после того, как мы с Флитвиком попотели, наводя двойные чары, после чертовски скучного гадания с Трелони (где мне сказали, что в ближайшем будущем я совершу ужасную ошибку, которая изменит всю мою жизнь. Конечно, Сибилла), ошеломляющей трансфигурации и 12-дюймового эссе об инферналах, это более чем достаточно. Моя поясница прижата к стене в подземелье, я стою одна, ближе всех к двери, мне всегда нравится заходить внутрь первой, таким образом я могу занять самое последнее место в классе, где меня никто не беспокоит, и работать в тишине. Мы слышим сильные удары по каменному полу вдалеке, и довольно скоро видим развевающуюся в воздухе чёрную мантию, вот и он идёт с таким изяществом и величием; и я чуть крепче прижимаю к груди свои книги. Бабочки порхают в моём животе, когдаего локоны блестят в тусклом свете факелов на стене. — Добрый день, профессор. — Раздаётся приветствие в унисон, но Снейп просто коротко кивает нам и останавливается перед дверью, доставая ключ из кармана. Я стою в двух футах от него и его неотразимый запах трав и специй наполняет мои ноздри, когда мы слышим тихий щелчок замка. Я следую за профессором прямо внутрь, стараясь оставаться рядом с его телом так долго как только могу. Как только мои сокурсники рассаживаются, Снейп подходит ближе к доске и зачаровывает мел, чтобы написать свойства сегодняшних ингредиентов на доске: Асфодель. — Сегодня я подробно расскажу вам о свойствах и применении асфоделя. Мы рассмотрим зелья, не упомянутые в стандартном школьном учебнике, и на следующей неделе каждый из вас должен будет написать эссе размером в 10 дюймов об этом растении, его использовании на протяжении всей истории и его воздействии в различных зельях. Напишите эссе в своих тетрадях, я оценю работы после того, как соберу их, — говорит он тихо и невозмутимо. Его манера преподавания завораживает. Когда он ведёт обычный урок зельеварения, на его лице почти заметно раздражение, как будто он чувствует себя очень неловко, его беспокоят не очень сообразительные дети; но с расширенным курсом зельеварения подход летучей мыши разворачивается на 180 градусов и он становится мягче. В начале нашего семестра он дал ясно понять, что болваны убрались с дороги, и мы наконец-то сможем провести нормальный урок зельеварения со студентами, у которых действительно есть мозги. Этот комментарий был весёлым. Пока мы слушаем его бархатный голос, скрупулезно иллюстрирующий для нас растение, я послушно делаю заметки в своём чёрном кожаном блокноте с маленькими розовыми цветочками. Они были редкостью на Косой Аллее, и папа купил мне последние два, как только увидел их в витрине магазина. Он всегда хотел дарить своей единственной дочери самые красивые вещи, даже если это стоило целое состояние. Перо мягко царапает бумагу под моими руками, но вечная проблема возникает снова, когда неожиданное пламя жара разгорается у меня между бёдер, и я в отчаянии сжимаю из вместе. О нет. Это произошло в самый неподходящий момент из всех возможных. Я прикусываю нижнюю губу и прижимаю подбородок к груди, стараясь казаться как можно меньше. В тускло освещенном классе прохладно, но из-за моей разгоряченной кожи кажется, что мы в середине лета, и когда я слушаю подчеркнутые слова моего учителя и его такой сексуальный тон, я обнаруживаю, что моя рука в отчаянии скользит дальше между моих бедер, в отчаянном поиске хоть какого-то облегчения. Стол закрывает меня от груди и ниже, так что в моем нынешнем сутулом виде никто ничего не замечает, особенно учитывая, что я сижу за последним столом в глубине зала. Моя спина почти касается стены, класс зельеварения не славился просторностью, и мой мозг медленно начинает отключаться... Мой взгляд опускается на перо, зажатое между моими пальцами, и на меня нисходит озарение. До сих пор, когда у меня возникали какие-либо сильные эмоции, и я не могла их переварить, у меня всегда была возможность выплеснуть все на бумагу, и это мгновенно успокоили бы меня. Что, если я... Моя спина полностью прижимается к стене, когда я откидываюсь назад, беря свой блокнот со стола так, чтобы его пустая страница была обращена только ко мне. Снейп закончил своё объяснение и теперь сидел спиной к учительскому столу, все работали над тем, что он им поручил, до конца урока. Однако сейчас я не планирую писать ни слова. Я обмакиваю перо в чернила и начинаю набрасывать силуэт моего вожделения, мечты наяву, на осуществление которой я никогда не надеялась, лихорадочная галлюцинации, которая заставляет мою кровь кипеть и воспламеняет всё моё естество. Годы изучения анатомии-это действие на бумаге, вырезание чего-то, чего я никогда раньше не видела, моим единственным ориентиром является моё воображение, картинки, которые я видела в папиных медицинских книгах, и статуи, сделанные древними скульпторами. Бумага впитывает чернила, как губка, и я полностью выхожу из класса, теряясь в руках, груди, икрах и восхитительных бедрах моего дорогого профессора, размазывая темную жидкость по поверхности, чтобы придать ей идеальную растушевку. Мой взгляд часто останавливался на его сидящей одежде, обводя взглядом его чёрную одежду, пытаясь угадать правильную форму его нечестивого тела, греха, который преследует меня уже почти два года. Я рисую его римский нос (то, что мне сейчас отчаянно хочется увидеть у себя между ног), время от времени поднимая взгляд на его лицо, я хочу сделать его как можно более реалистичным. Я слегка потираю бедра друг о друга, пока перо обводит его греховно идеальные губы, и когда я заканчиваю с его роскошными чёрными локонами, я уже чувствую, что нахожусь на грани оргазма. Одно прикосновение могло бы заставить меня кончить. Я смотрю на теперь уже законченное произведение, картину, которую я никогда раньше не рисовала. Моя первая в жизни обнажённая натура. Обнажённый профессор сидит на каких-то деревянных брусках, его расслабленное тело оставляет огромное чувство удовлетворения в моей груди, мне удалось нарисовать его похожим на греческого бога. Мерлин, думаю, после этого я на некоторое время закроюсь в кладовке. Должно быть, я снова отключилась и забыла, что смотрю на Снейпа, потому что вышеупомянутый профессор теперь смотрит прямо на меня, со слегка прищуренными глазами и подозрительным взглядом, он встаёт со своего стула, сохраняя серьёзный зрительный контакт, спускается с платформы и мучительно медленно приближается ко мне. Как только я вижу, что он двигается, меня охватывает паника. Вот дерьмо! Неужели он видел меня насквозь, заметив, что я не выполняю свое задание? Последнее, что мне сейчас нужно, это чтобы Снейп увидел эту безбожную развратную картину самого себя и оставил меня после уроков или, что ещё хуже, отвёл бы меня к директору! Когда чёрная мантия проносится мимо первых нескольких моих однокурсников, моё сердце готово выпрыгнуть из груди, но Мерлин улыбнулся мне этим утром, и звонок прозвенел как раз в тот момент, когда он дошёл до середины класса. Снейп резко останавливается, всё ещё удерживая мой взгляд в плену, когда группа студентов собирается вокруг него. Проходит несколько напряженных секунд, я вся дрожу от страха, мысленно повторяя "держись подальше, держись подальше", пока он смотрит на меня сверху вниз, но затем летучая мышь резко отворачивается, направляясь к доске. Я молниеносно вырываю страницу из своего блокнота, шум привлекает внимание зельевара, бросаю на него растерянный взгляд, но прежде, чем он решится снова подойти ко мне, я выбегает за дверь вслед за своим уже ушедшим однокурсником. Едва не выплевывая свои лёгкие я бегу так быстро, как только могут нести меня ноги. Достигнув вершины лестницы подземелья, я выхожу из замка, иду на задний двор, прячусь за стеной и сжигаю рисунок Инсендио. Это было близко.Первая картина: обнаженный
1 сентября 2023 г. в 20:09
Я помню свой первый рисунок так, словно это было вчера. Мы только похоронили маму и с мрачными лицами вернулись домой, чувствуя тяжесть в груди от боли, через которую прошли за последнюю неделю. Мама была волшебницей и работала в Министерстве в качестве мракоборца, но, по стечению обстоятельств, она стала мишенью Авада Кедавры, и Пожиратель Смерти попал в яблочко. Мне было пять.
Когда я пошла в свою спальню, поскольку выплакала все свои слёзы, я взяла мамину чернильницу, и уронила несколько капель на белый пергамент с кончика пера. Я начала размазывать их, рисуя линии, не осознавая, что делаю, мне просто хотелось изложить свою боль на бумаге. В тот момент я не думала, не знала, что хочу нарисовать, я просто позволила своей руке скользить по холсту, и после двух часов непрерывной работы остановилась, чтобы полюбоваться результатом. Смерть. Я смогла изобразить её такой, какой видела своими глазами, то самое явление, что несколько дней назад унесло мою мать.
Заметив, что от сердца немного отлегло после того, как я излила свои страдания на бумагу, я натолкнулась на блестящую идею использовать это, как механизм преодоления моральной боли. Поэтому в последующие недели чернила и бумага всегда были под рукой, и всякий раз, когда я чувствовала внутри нарастающую боль, я просто начинала рисовать образ своих переживаний. Это было потрясающе. Я успешно освоила эту технику.
Папа был простым маггловским плотником, после трагической смерти его жены, он все больше замыкался в себе и едва мог проронить несколько слов, всегда с головой погруженный в заказы своих клиентов. Однако он всегда находил для меня время. У него был небольшой закуток дома, куда он часто приносил работу, чтобы заработать побольше сверхурочных денег. Этот человек делал всё, что было в его силах, чтобы помочь мне и хорошо воспитать, даже несмотря на то, что его собственное сердце обливалось кровью каждый божий день.
По мере того как проходило время, мы постепенно смирились с мыслью, что мамы больше нет рядом, и каким-то образом нам удалось создать тихий, уютный дом, в котором мы жили только вдвоём.
Мне было девять, когда осенний ветер принёс мне что-то другое, перемену, необъяснимое изменение под кожей. Внутри появилось постоянное приятное жужжание; я стала очарована мелкими деталями, окружающими меня в повседневной жизни. Я как будто абстрагировалась и переключилась на что-то другое, я начала наблюдать за мельчайшими деталями вокруг меня, и, разумеется, рисовать их. Ничто не могло заинтересовать меня так, как живопись, весь мой распорядок дня состоял лишь из искусства, еды и сна. Ещё одним любопытным изменением было то, что я стала одержима человеческим телом. А если конкретнее, мужским телом. У меня вошло в привычку устраиваться поудобнее в папином кресле с кистью и пергаментом, молча наблюдая за тем, как он работает с деревом или мебелью, мелко подмечая в нём каждую деталь. Его точные и элегантные движения, а также нежное, заботливое обращение с деревом наполнили моё сердце теплом и в то же время успокоили меня. Я обрела покой, наблюдая за своим папой и рисуя его. Я изучала его руки, я нарисовала каждую деталь его торса, линию подбородка, короткие каштановые волосы. Вены на его сильных руках пробудили во мне странное восхищение, они рассказали мне историю о могущественном, умелом человеке, капли пота на его лбу напомнили мне о его жертвах, принесенных ради меня. Я любила своего отца каждой своей клеточкой.
Иногда он приглашал к себе нескольких друзей, они играли в карты и вели светские беседы, но я всегда была там, в уголке, свернувшись калачиком на подушке, рисуя. Пальцы курильщика и губы, затягивающиеся сигаретой, приковывали мой взгляд, пока я рисовала друзей моего отца на бумаге, каждый друг представлял собой новую версию мужского обаяния, и я, милая маленькая тихая девочка сидела рядом с ними, чувствуя покалывание в животе. Вскоре, папа заметил мою одержимость мужской анатомией и любезно усадил меня к себе на колени, открыв медицинскую книгу и объясняя некоторые приёмы в рисовании, чтобы отточить навыки и улучшить свой стиль. Он увидел во мне большой потенциал и с этого момента сосредоточился на том, чтобы помогать совершенствовать моё искусство. Позже я узнала, что унаследовала от него свои художественные наклонности, потому что он действительно ходил в художественную школу, но бросил её, потому что плотницкое дело обещало более высокую зарплату. Поэтому, какими бы знаниями он не обладал, он передавал их мне, а я, в свою очередь, продолжала рисовать в своё удовольствие.
Пока однажды, в день моего одиннадцатилетия, я не заканчивала работу на холсте в своей спальне; милая деревенская девушка с красивыми, заплетенными в косу, волосами. Она начала двигаться. Сначала я решила, что мне показалось, но когда я пристальнее посмотрела на неё, она взорвалась:
— Разве ты не знаешь, что пялиться невежливо? Прекрати пялиться на меня!
Я так испугалась, что отшатнулась назад и упала, в ужасе зовут своего папу, который появился в дверях почти сразу же. Он тоже был ошарашен на несколько мгновений, но, придя в себя, он помог мне подняться с тёплой улыбкой и сел рядом со мной на мою кровать. Папа сообщил мне с нежной улыбкой, что, похоже, я волшебница. Это происшествие указывает на то, что я унаследовала от мамы магические способности, поэтому не было ничего удивительного, когда в конце августа в почтовую щель влетело письмо из Хогвартса. Здорово. Очевидно, что я не пойду в обычную школу.
Несмотря на то, что мы говорили о мире магии, как ни странно, это, казалось, не слишком интересовало меня, я всё ещё была слишком поглощена любовью в кисти и перо. Я была довольно замкнутым ребёнком, но, думаю, этого и следовало ожидать от ребёнка, потерявшего мать в столь юном возрасте.
Нам удалось устроить меня на первый год обучения, с трудом найдя Косой переулок и с просьбой о помощи для входа на платформу 9¾ от другой семьи волшебников, но в конце концов мы справились, и я уже была в Хогвартс-экспрессе, на пути в школу чародейства и волшебства.
Буду честна. Я не была хорошей ученицей. Я ни чем не выделялась, ничто по-настоящему не интересовало меня, я еле сводила концы с концами, получая проходные баллы и была немного асоциальной. У меня не было лучших друзей, я не посещала школьных собраний, проводимых на каникулах. Мне было тяжело кому-то довериться, поэтому я предпочла не углублять общение. Поверхностных связей мне было вполне достаточно. Единственным относительно интригующим аспектом моих школьных лет был профессор зельеварения Северус Снейп, чей стиль и просто манера держаться привлекали и завораживали меня. После пятого курса он стал мне немного интересен, и я стала предвкушать уроки зельеварения, постепенно влюбляясь в его строгое преподавание и высокие требования. Я хорошо сдала С.О.В и усердно занималась, чтобы поступить на расширенный курс зельеварения, и это мне успешно удалось, поэтому зельеварение стало чем-то вроде моего любимого предмета.