Змея меж роз

Царевна бродила по саду под серебряным, нездешним месяцем — вверх рогами висел он в небе... Свивались сумерки, и розы в её нежных руках благоухали всё отчаянней. Она не боялась их, — чего бояться свету Меридиана? — и всё же, чувствуя неладное, не задевала оголённых шипов. Чёрные розы, у коих под глянцевитой, игольчатой кожей текла кровь человечья, оживали, приоткрывали бутоны — шептали царевне страшное: «Я осмелилась взглянуть на князя Фобоса... Единожды! Теперь мои корни ― мои кости... ― глодает червь. И тот, кто тщился отыскать меня среди других, увял от тоски». Но царевна не вняла их жалобе и отвернулась. Позади неё, в розовом мраке, оплетённый иссохшей лозой, высился остов белого мрамора. То был разбитый бюст её ласкового брата ― обломки уж поросли мхом, но высеченное имя обличало его. Не осталось ничего, лишь косой скол лица, но царевна и так узнала бы гордый, в презрительной улыбке поджатый рот. Смущённо коснулась щеки, огладив каждую рану-зазубрину, и поцеловала расхлёстнутые губы ― каменные и сухие. В душе она понадеялась, что Шепчущие — ящерно слившиеся с ветвями или пышно, узорно расцветшие, как ночные лилии, — явятся в покои князя и расскажут о её любви. Царевна склонилась было к розам, — оставить бессмысленно-робкое подношение у братниной статуи, как у могилы: и немудрено, ведь сад Фобоса был подобен гробнице, — но вдруг отпрянула. В кусте, скрытый тёмной листвой, перекатывался, бился, точно сердце, змеиный ком. Расползались из него двуглавые змеи, змеёныши — свисали с ветвей, тянули к ней из роз зелёно-лазоревые, медные головы: грозились уязвить. Но царевна, улыбнувшись, протянула руку, и крохотная змея тотчас обернулась вокруг запястья. Она погладила пойманную и задумалась: что же вызревает в саду, где во всяком бутоне спит слепая белая змейка?.. В купели, усыпанной палыми лепестками, отразился месяц. Царевна умылась лунной водой и замерла: разглядывала, в тайне любуясь, себя ― бледную и неспокойную. Ей бы давно пора быть в замке, но сад выманивал её, бередил шёпотами и шорохами. Все сады, виденные ей на Земле, и близко не походили на этот: прихотливо-изменчивый, змеиный ― не потому ли здесь нет птиц, а под ногами так хрустко?.. И всё же, пусть её плоть была лакомей плоти птичьей, она поддалась зову сада ― и он захлопнулся, как пасть. Исчезли замковые башни, скользкие ветви срослись в стрельчатый свод ― и настала темнота. Всюду за ней крались Шепчущие ― следили: как бы не сгинуть царевне в саду до поры до времени. Но узкие тропы, ― лабиринт внутри лабиринта, ― поросшие плотоядными цветами, что так и норовили схватить её, и папоротниками с кинжально-острой листвой, уводили царевну прочь от них. Она прошла мимо чёрных, тинистых прудов, усеянных призрачно-белыми кувшинками, под которыми укрылись, ослеплённые её светом, водяные твари. Прошла дикими аллеями, и в их глубине ей почудились неземные, престранные звери ― те прохаживались, будто белые павлины, и с любопытством посматривали на неё... И в тайном саду почившей матери, среди порушенных колонн ― там, где причудливо извивались прозрачные, хранящие узор чешуи выползки, и где розы разрослись так густо, что от их кровянистого, бархатного духа и невыплаканных слёз кружилась голова, ― царевна нашла его. Сперва она услышала шелест: неспешно, сладостно обвивалось вокруг древа ― как вокруг обнажённой девы... ― звериное тело, скрежетала чешуя — мглисто-зелёный высверк. Шорох ― и золотистый, пёстрый хвост исчез в траве, а затем будто сто змей зашипело ― насмешливо и хрипло. ― Как поздно ты пришла, Элион... Я не ждал тебя. Его лик сквозил в листве — чудовище таилось среди роз, не страшась их яда. Змей в объятом огнём терновнике... Царевна не дышала: чуяла, как позади неё, отделённый лишь стеной из цветов, замер зверь. Невзначай провела рукой по шее ― боялась ощутить на ней страшное, зверье дыхание. Достать бы зеркальце! ― да не смела: увидеть его, отражённого, было бы ещё страшней. Не оборачиваясь, сорвала цветок ― обрывала лепестки, унимала дрожь. Пришла на закате... ― вечером, пепельно-сизой ночью, всё не так, как днём: и возлюбленный обернулся чудовищем. А ведь она обещала брату не ходить по ночам в сад... Но, быть может, ему того и надо было. — Не бойся, моя госпожа прекрасная, — прошипел змей. Не как обычно — отстранённо-елейно, страшась прогневать её, — но отчего-то надменно и холодно. — Я не боюсь, — Элион не дрогнула, отрывая лепесток за лепестком. — Почему ты не покажешься мне? В его вздохе царевне послышалось нетерпение. Зашелестели, разворачиваясь, исполинские кольца... И с древа спустился к ней, шипя и извиваясь, великий змей. Его тело словно перетекало из сосуда в сосуд ― то тёмное, то многоцветное: под луной чешуя искрилась, как подёрнутые зеленцой медные диски, а то и переливалась тёмным смарагдом, алой яшмой и хризолитами, намертво вросшими в змеиную шкуру; и только жёлто горели глаза с безыскусно-узким зрачком. О, его красота так изощрённа, так отвратительна... Но она разглядела его, до последней чешуйки, и взгляда не отвела. Змей подполз ближе ― осторожно, не веря напускной стойкости, ― и свернулся у её колен. Элион отпрянула, хоть и поклялась не бояться — исподволь прижала руку к сердцу: и ощутила, как, пропустив удар, похотно-больно заёрзал в нём страх. И страх этот (только его!) змей увидел ― и не удивился ему. Сложил крылья ― и те тотчас вплавились в гладкую спину, словно и не было их. Скинул чешую ― навёл морок, выткал себе обольстительный облик: как заклятый царевич облачался в ненавистную звериность, так и он ― в ненавистную человечность. Выточилось из слоновой кости тело ― до того изысканно-прекрасное, что казалось неживым: золотые волосы рассыпались по плечам, и в ладонь царевны легла не когтистая лапа, а бледная, изящная рука. И Элион узнала его, и опустила голову, устыдившись самой себя. Но лорд Седрик ― привычный ко всему и ничуть не оскорблённый её бесстрастностью ― взял в ладони её лицо, будто фарфоровую чашу, и пригубил, бережно разомкнув сжатые губы... Как бы само собой, но твёрдо, приспустил платье с плеча. — Не надо... ― нахмурилась она. И добавила еле слышно, не надеясь развеять чары. ― Останься змеем. ― Как угодно госпоже, ― странно улыбнулся он, целуя её ключицы. Элион сняла вышитые туфли. Приподняла подол, ступила босыми ногами на луг — и вмиг по нежности кружева, и по бледным, с очерченной косточкой лодыжкам, и по ногам — в синяках и царапинах, таких у царевны и быть не должно! — поползло змеиное. Холодна, суха чешуя. Подумала о том, как змея взберётся по ноге, щекотно обовьёт под коленом, коснётся изнутри бедра раздвоенным языком ― там, где ещё не простыли легчайшие, почтительные укусы... От одной лишь мысли стало душно. Сама распустила пояс и, придержав у груди платье, шагнула к нему. И исполнилось всё так, как она хотела. Стянулись змеевы кольца. Царевна не шевелилась, немая и заворожённая, будто оплетённая терниями, что проткнут её насквозь, стоит ей неловко дёрнуться. Боялась ― и млела, ощущая скользкость вёрткого хвоста... Сжать бы её чуть сильнее ― так, чтобы девичьи кости треснули, и рёбра пронизали сердце; чтобы на губах её проступила драгоценная, чистая кровь,  ― но покуда он не мог позволить себе такого. И, вместо того, чтобы задушить бледную свою госпожу, перемять в одно плоть с костями и насытиться ей, лорд Седрик обнимает её так, словно она из стекла, целует в плечо ― и острые, длинные зубы: с её мизинец ― оставляют следы затейливо-подозрительные. Что же скажет князь, увидь он эти отметы?.. И всё же под её бледностью, невинностью просвечивала дикость. Пряная, терпкая кровь цариц, что правили до неё, внушила ей нрав переменчивый и жестокий ― и она приняла его вместе с венцом. Та, что льнула к брату, позабыв про обретённую гордость, и была нарочито бела и покорна, с ним явила себя издевательски властной. Получив своё и оправив измятое платье, сразу становилась нервна, угрюма: как в тот миг она походила на князя Фобоса... Вот только... ― и, подумав об этом, лорд Седрик усмехнулся и чуть сжал кольца, вырвав её невольный вздох, ― Элион по своей воле снизошла до него. И жёсткую чешую, которую не под силу пробить ни копью, ни мечу, она гладила едва ли не трепетнее и нежнее, чем его бестолково-тонкую, человечью кожу... Но поцелуи её ― горячие, плавящие чешуйный холод, ― были всё так же яростны. Что же, предсмертная птичья дерзость нисколько его не смущала. Самоцветно-слюдяной хвост скользнул под платье, и Элион тихо ахнула. Кусала губы под взглядом золотым и пытливым, терпела раздвоенный язык на шее ― тяжело дышала в рукав, не желая выдать себя. Но лорду Седрику было ясно ― и угадывал он это чутьём звериным, поистине аспидским, ― что змеиная грубость ей куда милее касаний его выхоленных, чутких пальцев. Вот как... Кто бы знал, что не стоило изводить себя, наведываясь в её покои (и сны) человеком. В шелесте и шипении гаснет стон. ― Пусти меня, ― шепчет усталая, едва живая: только глаза темнеют от нежного мучения. Кольца распадаются, как лопнувшие обручи, и царевна судорожно выдыхает... Трогает горящие щёки, искусанную шею, что расцветёт завтра поутру, ― и будто ищет перемены в себе: какую-то трещинку на безукоризненной белоснежности. Несмело, порывчато отмахивается ― нет, нет, провожать не нужно... ― и уходит из чрева сада. Розовые заросли расступаются перед ней, смятенной и очарованной. Возвращаясь, она видит на тропе горсть перьев, сбрызнутую алым. На душе неспокойно. В лиловом небе выцветает месяц. С той поры участь её неизменна. Каждую ночь всё то же: змей, свернувшийся у изножья, ― говорят, что он стережёт царевну, но отчего бы не стеречь её у дверей опочивальни? притом от его ласк она всё бледней и печальней... ― а ещё ― багровые, выстывающие синевой по краям, знаки его явления. Что-то донельзя порочное, поселившееся в жестах и улыбке. И растравленная язва у сердца, как от ядовитой стрелы ― ведь теперь и она, вслед за Фобосом, лелеет змея у груди. И поит своей кровью, ещё не в силах ему противиться.