Изменить мир

      Люси танцует. Она счастливо смеется, и ее легкая юбка струится по воздуху, и концы шарфа развеваются за спиной, как полупрозрачные крылья, и волосы отливают золотом на солнце. У них нет музыки — во всяком случае, такой, которую могли бы услышать другие. Люси танцует под мелодию, звучащую у них в головах.       Он снимает ее, затаив дыхание, чтобы не упустить ни одного па, ни одного прыжка и поворота. Конечно, камера не передаст даже половины этой красоты — кажется, что перед ним не девушка, а юная богиня. Люси слишком хрупка и невинна для этого сумасшедшего мира, слишком прекрасна, чтобы быть реальной.       На секунду она останавливается и оборачивается к камере. Ее огромные глаза смотрят ему прямо в душу. Люси широко улыбается и прижимает ладони ко рту. Он неловко вскидывает руку, словно воздушный поцелуй можно поймать и спрятать. Новое па; она грациозно уходит в фуэте, и из травы взвивается стайка напуганных ею воробьев. Один ударяется об объектив, но это неважно, все сейчас неважно по сравнению с Люси. Музыка в голове такая ясная и отчетливая, он может расслышать отдельные инструменты: нежное звучание скрипок, певучий контрапункт флейты, грустные аккорды фортепиано. Но почему-то к этим аккордам все сильней примешивается сухой ритм ударных — та-та-та-та-та-та, та-та-та-та-та-та… Ритм становится громче, бьется изнутри о череп, вырывается наружу, и мир вокруг содрогается. Камера вываливается из рук, он падает на землю, но сама земля трясется, тяжело и мерно. В ее толчках ему чудится, что кто-то глухо зовет его: Рен-филд, Рен-филд, Рен-филд…       — Ренфилд, Ренфилд, проснись! Да проснись же ты!       Просыпаться неприятно, трудно и больно. А нависшему над кроватью Джонатану очень хочется съездить по шее за испорченный сон. Там, во сне, все было хорошо. Там, во сне, он может смело смотреть Люси в глаза. Сны — это все, что у него осталось, хватит отбирать еще и их!       Ренфилд хмуро косится на Джонатана, ожидая упреков. За все подряд: что опять опоздал со сдачей материала, опять не отвечает на звонки, опять гробит свою жизнь. Джонатан наивно верит в лучшее и считает, что любая жизнь правда стоит того, чтобы за нее бороться. Даже такая никчемная, как у Ренфилда. Даже если сам Ренфилд за нее бороться не хочет.       — Ну и где ты был на этот раз? — голос Джонатана звучит не обвиняюще, а устало. Конечно, ему это все уже осточертело до смерти: каждый раз вытягивать товарища со дна и ставить на ноги. Кто угодно другой давно бы плюнул и занялся бы своей жизнью. Только не Джонатан. Рано или поздно его это погубит.       — Какое тебе дело? — огрызается Ренфилд. Он отворачивается и принимается демонстративно грызть ногти — Джонатана это страшно бесит. Недовольный взгляд упирается ему в спину, обжигает даже через толстую куртку. — Я не ребенок, Джон. Как-нибудь сам со своей жизнью разберусь.       — Как когда ты чуть не утонул? И слег на две недели с бронхитом?       — Иди ты к черту!       Недолеченный бронхит так некстати решает наброситься именно сейчас, и Ренфилда скручивает приступ кашля. Продавленная кровать только что не подпрыгивает, Ренфилд вместе с одеялом валятся на пол. Из складок выкатывается короткий толстый шприц. Джонатан тут же хватает его, лицо у него темнеет. Сейчас будет выволочка.       — Ренфилд, ты опять? Откуда это?       Выхватить шприц у Джонатана не выходит: ноги путаются в одеяле, голова кружится.       — Это старый. Ты же знаешь, я завязал.       — Уверен? — шприц маячит прямо перед лицом, еще немного, и Ренфилд об него уколется. — Ты точно уверен что это старый? И что мне не надо спрашивать того типа с Третьей улицы, когда ты был у него в последний раз?       — Джонатан Харкер, ты свинья! Я тебе прямо говорю: я завязал, почему моих слов тебе мало?       — Потому что я эти слова слышу уже третий раз за последние полгода! У тебя будет передоз, если ты не остановишься, ты убьешь себя! Слушай, я понимаю, — Джонатан пытается положить руку ему на плечо, но Ренфилд грубо ее стряхивает:       — Нет, не понимаешь.       — Хорошо, не понимаю. Но я вижу, что тебе плохо. Это лечится, Ренс, тебе надо лечиться…       — Да не зови ты меня так, я сколько раз просил!       — А сколько раз я тебя просил! — срывается наконец Джонатан. — Сколько раз просил бросить! А потом тебя приходилось откачивать, последний раз врачи были уверены, что ты безнадежен!       — Тогда зачем вообще мучаться, раз я безнадежен? Если я всех вас так достал? Есть же отличное средство! — в порыве злости Ренфилд вскакивает и распахивает окно. В затхлую комнату врывается городской шум и смог. — Раз, и готово! Нет Ренфилда — нет проблем!       Наверное, в этот раз он все-таки переступил черту. Да и плевать. Пускай Джонатан уходит. Так даже лучше. В конце концов, он не заслуживает всего этого — ему бы сейчас идти к Мине, а не спасать Ренфилда от него же самого. Тем более, что Ренфилд быть спасенным совсем не хочет. Ему слишком плохо. Он слишком устал от этого сумасшедшего мира. Скоро без наркотиков станет совсем невыносимо, тогда он сорвется, снова поймает парня с Третьей улицы и начнется старая песня: укол, эйфория, ломка, еще укол, передоз, больница. И Джонатан, который волнуется. Который будет кричать, ругаться, упрекать и просить. Ренфилд ему пообещает. И честно попытается бросить. И даже продержится пару месяцев. А потом жизнь снова ударит ниже пояса, и спасение останется только в этом дурацком шприце. Зачем, зачем он вообще попробовал эту дрянь?       Ренфилд уже не помнит, сколько лет назад это было. Наверное, не так уж много, но ему кажется, что прошло лет десять. Он тогда общался с какими-то художниками, вечно веселыми, вечно под кайфом. Один раз пожаловался им на отсутствие вдохновения — и кто-то предложил попробовать, мол поможет. Его долго убеждали, что от одного раза ничего не будет, что эта штука не вызывает зависимости, и вообще, ну они же нормальные люди! Ренфилд терпел. И все же сдался — дельных снимков не выходило уже несколько недель, ему срочно нужен был материал для новой статьи. Когда он вколол ту дрянь первый раз, ему казалось, что он может все на свете. Снимки в редакции едва с руками не оторвали.       А когда эйфория прошла, начался ад. Бесконечный, беспрерывный. И почему только Джонатан его не бросил?       Теперь он стоит напротив, все еще сжимая в руках проклятый шприц, и молча смотрит на Ренфилда с каким-то мертвым лицом. Ни упреков, ни злости, ни жалости. Ни-че-го. Это невыносимо. Ренфилд снова отворачивается, ногти механически сдирают потрескавшуюся краску с подоконника. Он убеждает себя, что ему плевать, но лицо все равно пылает. Все это так противно, Ренфилд сам себе противен — неблагодарный бессовестный придурок. Мало того, что рушит свою жизнь, так еще и отравляет ее тем, кому все еще есть до него дело. Может, ему и правда лучше сдохнуть? В мире станет одним психом меньше, а этот ад наконец кончится. Вдруг хотя бы там ему станет легче? А жизнь… а что жизнь, смысла-то в ней, в жизни? Он не знает, зачем он просыпается по утрам, зачем все еще дает Джонатану обещания, которых не сдержит — у него нет цели. Разве что Люси…       У Ренфилда вырывается хриплый простуженный смешок. Люси! Вот потеха! Да разве такому ангелу, как Люси, нужно такое ничтожество, как он? Она о нем не знает, и слава Богу — ей нужно общаться с хорошими людьми, как Мина и Джонатан.       Джонатан. Ну конечно, он все еще здесь. Все еще смотрит этим мертвым взглядом — что это, новый способ надавить на чувство вины? Не оборачиваясь, Ренфилд зло бросает:       — Ну, что ты на меня пялишься? Пытаешься по синякам у меня под глазами вычислить, когда я кололся последний раз? Моим словам-то ты не веришь!       — Да нет, пытаюсь прочесть по глазам, будешь ты прыгать из окна или все-таки нет, — тихо отвечает Джонатан.       Сказать ему нечего. Лицо горит сильней прежнего. Стыдно. Очень стыдно. От холодного ветра из окна першит в горле. Новый приступ кашля. Джонатан слегка наклоняет голову, пытаясь заглянуть Ренфилду в лицо. Тот поворачивается к нему спиной.       — Ломка?       — Бронхит.       — Опять?       — Это старый. Недолечил. Ты меня предупреждал, знаю.       Ренфилд поднимает плечи и ждет — ну теперь-то Джонатан точно начнет читать нотации, какой повод представился. Но в комнате удручающе тихо. Слышно, как на улице, раздирая шум автомобильных гудков, кричит какая-то женщина. На плечо вдруг ложится ладонь. Джонатан секунду примеривается, а потом разжимает кулак. Шприц летит в стоящий прямо под окнами мусорный бак.       — Я пытаюсь бросить, Джон, — шепчет Ренфилд. — Я правда пытаюсь…       — Я знаю. Извини, что сорвался. Просто мне иногда становится страшно за тебя, — и в этом весь Джонатан: гребаный паладин, иначе не сказать. Ему следовало родиться столетий на десять раньше. — Но ведь я серьезно, с этим можно справиться. Ван Хельсинг мог бы подсказать, он же доктор…       — Ха, уж он-то точно подскажет! Какой веревкой меня лучше удавить!       — Ренфилд, я серьезно.       — И я серьезно, Джон, он меня ненавидит. Боится за Люси, я знаю. Но я ведь никогда не… — он сбивается, не зная, как объяснить словами сумбурные мысли. — Ты же знаешь, я только, ну…       — Однажды он это тоже поймет, — уверенно заявляет Джонатан. И добавляет не без ехидства: — Кстати, судя по твоим синякам, ты спал часа четыре, я прав?       — Пять.       — Все равно близко! Кофе хочешь?       Ренфилд только кивает, потому что говорить мешает комок в горле, и Джонатан исчезает на кухне. В следующую же минуту там поднимается страшный грохот. Должно быть, это гибнут остатки целой посуды. Шум сверлом вгрызается в голову, и мозг болезненно сжимается внутри черепа. Разыскав среди мусора на своем столе обезболивающее, Ренфилд разжевывает сразу две таблетки. Оборачивается и мрачно смотрит на темную захламленную комнату. Мина правильно говорит: в комнате бардак — и в мыслях бардак. Возможно, ему стоит хоть раз навести здесь порядок. Просто попробовать. И перестать заваливаться спать одетым и в ботинках, так недолго и камеру сломать. Он заглядывает в шкаф в поисках чего-нибудь относительно не мятого, но через пять минут понимает всю бессмысленность этой затеи. В его доме утюга не было, кажется, никогда, если вещь чистая — это уже хорошо.       Джонатан одобрительно кивает, когда Ренфилд заглядывает на кухню, одергивая севший после стирки джемпер. На редкость нелепый, с какими-то цветными полосками; он готов спорить на свою камеру, что это подарок Мины на какое-нибудь Рождество. Очень в ее духе.       — У тебя кончился кофе, — сообщает Джонатан бодро. — Сейчас сбегаю до магазина, куплю.       — А, то есть наркотой мозг мне гробить нельзя, а сердце кофеином не только можно, но и нужно? — криво усмехается Ренфилд. Шутка, конечно, такая себе, но после хреновой ночи ничего другого в голову не приходит.       Джонатан это понимает и улыбается в ответ, хотя ему следовало бы сердиться. Он натягивает пальто, которое бросил на спинке стула, хлопает Ренфилда по плечу и убегает. Старина Джонатан — вечно торопится, вечно спешит, вечно несется во весь опор. Так боится опоздать. Куда? К перестройке мира? Он всегда хотел изменить реальность. Хотел сделать ее лучше. Наверное, поэтому они с Миной и сошлись. Ренфилд не то чтобы не был с ними согласен — он просто устал бороться. Как менять мир, если не можешь изменить даже самого себя? У него нет ответа.       За окном клубится туман, а сквозь него смутно проступают соседние дома. Наверное, к вечеру хлынет дождь. Унылая картина. Нет ничего унылее дождливого лета. Ренфилд опускается на табуретку за расшатанным столом, упирается подбородком в руки и тупо смотрит в серое марево. Бурная ночь дает о себе знать, на него наваливаются оцепенение и апатия. Он позволяет себе заснуть. Он надеется снова увидеть тот сон, но вместо этого проваливается в кошмар. Ему снятся какие-то бесконечные коридоры и высокие залы — они кружатся, и пол уходит из-под ног. Ренфилд падает и падает сквозь темноту, его догоняет чей-то смех: мелодичный, высокий, кажется, женский. Смех звенит у него в ушах, темнота окружает со всех сторон, а высоко вверху, окруженная светом, парит Люси. Он почти не видит ее, но знает, это она. Он кричит, зовет ее изо всех сил, срывая голос. Люси его не слышит. Темнота проглатывает отчаянные крики. Ренфилд падает в бездну.       Его снова будит Джонатан, на этот раз не на шутку встревоженный:       — Ренфилд, что с тобой?       — Ничего, Джон. Кошмар приснился. Просто кошмар.       Джонатан придвигает к нему огромную дымящуюся кружку с отколотым краем. Кофе такой густой, что его можно есть ложкой, и такой сладкий, что у другого уже заныли бы зубы: три ложки сахара и почти треть сливочника. Ренфилд медленно пьет, поглядывая на Джонатана сквозь пар, и думает, варит ли он так же кофе для Мины. Вроде сколько лет знакомы, а он до сих пор не знает…       Из прихожей доносится какой-то шорох. Ренфилд даже осознать ничего толком не успевает, а Джонатан уже держит в руках большой запечатанный красным воском конверт. От его вида у Ренфилда вдруг начинает сосать под ложечкой. Ему не нравится этот конверт, совсем не нравится.       — Это от графа Валахского, — в голосе Джонатана изумление и недоверие. — Я вскрою?       — Валяй. — Рациональная часть мозга, еще не искалеченная наркотиками, громко протестует, но Ренфилду любопытно, и он не слушает ее.       Джонатан вспарывает конверт, вытаскивает сложенное вдвое письмо. Читает, потом перечитывает раз, другой. Его лицо преображается, глаза разгораются энтузиазмом.       — Он хочет встречи, Ренфилд! Хочет о чем-то поговорить!       — Ты думаешь, это то, что нам нужно?       — Это именно то, что нам нужно! Ты же со мной?       Разумеется, Ренфилд с ним. Он же его оператор. Они дуэт: Джонатан пишет, Ренфилд снимает. В этом сумасшедшем мире ничто не задерживается надолго, но их пара остается. Они всегда были вместе, с самого первого дела. И Ренфилд пойдет за Джонатаном куда угодно, даже в обитель самого Сатаны. Джонатан, конечно, гребаный паладин, наивный до невозможности, но почему-то из них двоих он чаще оказывается прав. Если он думает, что мир можно изменить, значит надежда есть. Ренфилд торопливо заглатывает остатки кофе и отставляет кружку:       — Дай мне пять минут. Камеру с курткой возьму.       Рациональная часть мозга бьется в истерике. Ренфилд не обращает внимания. К черту предчувствия, они слишком часто его подводят.       В комнате он минуты две перетряхивает куртку и, отыскав наконец фотографии, прячет их в стол. Шпионить плохо. Это нарушение гражданских прав или чего-то там еще, Мина ему не раз говорила. И он с ней согласен. Только когда дело не касается Люси. Ван Хельсинг убьет его, если увидит рядом с ней. Эти фотографии — все, что ему доступно.       Может, Джонатан прав и можно все изменить. И однажды Ренфилд сможет смотреть в глаза Люси вживую, а не во сне.