На окраинах гаснут рассветы

. — Я не помню последние полгода своей жизни, — говорит Антон, не отводя взгляд от заводских труб на фоне неба цвета бетона. Дима закуривает. В привычной чёрной косухе поверх чёрной футболки с принтом анкха, чтобы осенний холод жалил в оголённую шею. Обрамляется дымом, повернув голову, профиль его выведен кистью, выточен, выжжен на холсте пасмурной серости. — То есть я ждал твой подробный рассказ о том, почему ты бросил универ и вернулся из большого города в нашу дыру, а у тебя амнезия? — Дима скептично кривится. — Это я образно, — Антон ворошит кроссовком сухую траву и тоже достаёт сигареты. — Всё как в мареве просто, из-за недосыпов всё кажется одним бесконечным днём в ливнях и помехах. Никакой чёткости, время не ощущается и не определяется. И бесконечная мигрень. — Ты же просто описываешь студенческую жизнь. Антон угукает и щёлкает зажигалкой, затягивается и выпускает дым с шумным выдохом. Отсюда с холмов открывается вид на старый завод и заброшенную парковку — безжизненное поле в разметках и треснувший асфальт — на ржавую машину без стёкол и колёс и на заросший луг с травой по пояс, в которой водятся змеи. Завод покоится у лесной полосы безмятежной грудой металла, обветренный и ржавеющий под дождями, гигантские цистерны и дымовые трубы рисуются исполинским шипастым силуэтом — будто гребни на спине дремлющего дракона. — Зато я помню дым из этих труб, — Антон хмурится, вспоминая, как в детстве каждый раз, когда его везли на машине по объездной дороге, отворачивался от завода в беспричинном страхе. — Чёрные столбы и протяжный тоскливый гул. Как будто что-то живое воет и поднимается к небу. Оборачивается опасливо, ожидая наткнуться на насмешку. Но Дима серьёзен и задумчив, вглядывается неотрывно в выглоданную черноту битых окон и несомненно помнит тоже — дробящийся эхом монотонный стук и сжирающий синеву смог. — Город постоянно гудел и грохотал, пока заводы не встали, — говорит он, в голосе пылью с дорог шелестит усталость. — Знаешь этот шум, как будто самолёт взлетает? Нарастает и резко затихает, ты наверняка слышал по ночам. — Слышал, — кивает Антон и постукивает по сигарете, смотрит, как осыпается пепел и уносится ветром прочь. — Самолёты над нами не пролетают, поезда по-другому шумят, последний заводской генератор заглох лет пять назад. Что это за звук вообще? — Не знаю. Аномалия. В этом городе так принято — всё необъяснимое называть аномалией. Всё, что должно пугать, но не пугает, потому что на страх ни у кого нет сил. Потому что неразгаданное и тревожное вплелось в повседневность, с ним как будто обрелось нездоровое родство — аномалия в каждый дом, аномалия подмигивает в темноте двора подбитым фонарём, аномалия прирученной кошкой сидит на подоконнике и смотрит на стайку взъерошенных воробьёв. Антон ёжится и натягивает до костяшек и без того длинные рукава. Зябко не от продувающейся толстовки на теле, а от неуютного молчания. — У меня ощущение, что ты пиздецки на меня злишься. — С чего бы, — Дима усмехается, язвительный и заострившийся. — Просто поражаюсь тому, насколько ты беззаботен. Для человека, который проебал все шансы на благополучную жизнь. Антон замирает с сигаретой у рта. Его беззаботность воет волками и манит на высоту крыш, но об этом лучше не вслух. — И без высшего образования можно прожить, не драматизируй. — У тебя была возможность съебать отсюда навсегда, — в Димином голосе горечь прорывает такая, что может кожу содрать. — Выучиться и обосноваться в большом городе, людей новых узнать, строить жизнь среди перспектив, а не в безнадёге, — Дима сплёвывает под ноги и поднимает на Антона озлобленный взгляд. — Я бы в своё время убил за возможность поступить и уехать, а ты так просто отчислился и всё просрал. Антон сглатывает колючий ком — когда Дима Позов тебя отчитывает, впадёшь в ступор неизбежно. Отголоски Диминой истории так или иначе всегда всплывут в разговоре — трагедия в семье прямо на следующий день после выпускного и две могилы, которые нужно навещать два раза в год. В аварии выжил только отец, ухаживать пришлось за ним и за мастерской, работать в которой глава усечённого семейства не смог из-за травм, а потом и из-за участившихся запоев. Планы на поступление и переезд Дима сперва отложил, а потом и вовсе от них отказался, так город и оставил его себе — оплёл гнилыми корнями и придавил надгробными плитами. Антон вдруг чувствует вину за чужое горе и спешит с себя её сбросить, будто удавку. — Я ценю, что ты переживаешь за мои утраченные возможности, и мне жаль, что после выпуска у тебя всё сложилось не так, как ты хотел, но… Я не могу учиться за нас двоих, правильно? Это как исполнять несбывшуюся мечту родителей, учась на профессию, которую они хотели себе, но проебались, — Антон сжимает кулак в кармане толстовки, решая напомнить, что он тоже умеет кольнуть упрёком. — А ещё ты срываешь на мне своё хуёвое настроение. Дима откидывает слегка голову, смотрит на Антона отрешёнными-полуприкрытыми и медленно выдыхает дым, сплетая между ними кружево пелены. — У моего хуёвого настроения есть диагноз, Шаст, — цедит он, и от его хрипотцы хочется забиться букашкой под камень. — Извини, что я в разгар депрессивного эпизода не устроил пляски и не украсил город флажками в твою честь. Антон закусывает щёку изнутри. Столько всего хочет сказать, но не говорит ничего, отвернувшись. Смотрит на пустое парковочное поле, на раздвоенный фонарный столб, возвышающийся неприкаянно и одиноко. Серёжа когда-то сказал, словив поэтичный порыв, что иногда ранним утром туман над парковкой разливается так, что с холмов напоминает море, а раздвоённый фонарь кажется оленем, застывшим в его водах. Антон тогда слушал заворожённо и поглядывал на Диму, дремавшего на его плече, — пьяного и счастливого, с помадным следом на щеке и с зажатым в руке велосипедным рулём, найденным по пути где-то на заросших тропах. Серёжа уехал в один из октябрей на товарняке — запрыгнул на ходу, изодрал локти и колени в мясо и успел показать покинутому городу средний палец. С тех пор от него никаких новостей — о плохом думать никто не хочет, поэтому все между собой решили, что из счастливой жизни просто долго добираются письма. — Вот ты приехал, и? — спрашивает вдруг Дима, заставив дёрнуться. — Дальше что? Чем заниматься будешь? Антон растерянно моргает, отводит взгляд обратно к заводским трубам. Он тоже задавался этим вопросом, когда вылез поздним вечером из автобуса, когда на пустом автовокзале жевал батончик из автомата под бубнящий телевизор охранника, когда шёл домой через лес и детскую площадку с покосившимся пиратским кораблём, от которого веяло дурацкой ломящей ностальгией. — Не знаю, — честно отвечает он, на вдохе ощутив сквозную дыру в грудной клетке. И улыбается вопреки. — Отведи меня на кладбище. Дима щурит глаза на добивающей затяжке — в его карих таится достаточно тёмного, чтобы он увёл и на отвесный край, и в ведьмовское потусторонье, и к привязанной лодке, покоящейся на мёртвых водах реки Стикс. И он правда иногда водил Антона на кладбище, не к семейным могилам, а просто потому что там тихо и безлюдно, особенно в сумерки, там ветер не тревожит листву и надгробья, и выгравированные эпитафии рассказывают в тишине короткие истории с несчастливым концом. — Я отвезу тебя домой, потому что обещал твоей маме, — бросает Дима бесцветной интонацией, докуривает и уходит, направляясь к машине. Его уход болит выломанной костью, но окликать его нет смысла — как и рассказывать о том, что только к нему и хотелось вернуться, пока автобус вёл его обратно на родные координаты. Антон вглядывается в еловые верхушки, растушёванные небрежно у горизонта. Оттуда веет краем и падением в пропасть, безветрием и небытием, как будто у города есть черта, за которой он стирает сам себя — с выцветших карт и из памяти уехавших. Если такое место и правда есть, то Антон хотел бы в нём затеряться. Антон смотрит под ноги — шпалы обрастают травинками, плывут под шагами в поддетую коррозией бесконечность. Железнодорожные пути опоясывают город с севера, поезда проносятся здесь без остановок, сигналя без ответа и баюкая по ночам молчаливые дома. Арс идёт впереди, маячит тёмным затылком с отросшими завитками. Снова в белоснежных кедах, снова в сером худи, которое всегда призраком мелькает издалека, рисуется мазком среди деревьев, за сетчатыми заборами и на крышах — будто местный дух решил понаблюдать за городом с высоты, свесив ноги в джинсах с дырявыми коленками. — Как думаешь, что будет дальше? — в этом городе принято задавать риторические вопросы, безысходность принимается и обсуждается буднично под перекуры и обеденные перерывы. — Всё рушится и умирает, ничего нового, — Арс не оборачивается и грациозно выгибает руку — весь сплетённый из танцевальных движений, которым не во что воплотиться. — Обещали ещё вроде, что зимы станут холоднее. — Перед моим домом опять раскопали трубу. Я не помню ни одного года, когда её бы не расхерачивали. — Родная стабильность. Даже душу греет, скажи? — Но просто что там вообще может постоянно ломаться? — Город хотел быть диким и нелюдимым, а в него вбили сваи и проложили водопроводные трубы — вот и сопротивляется. Антон хмыкает — Арс обожает говорить присказками, обожает байки про живой и всё чувствующий город, ловит ветер в рукава и кружит среди облетающих тополей. Ещё он верит, что в недрах города засело чёрное божество, которое воет по ночам и требует новых жертв, зазывает, чтобы к нему шли через лес к заброшенным шахтам. Антон впечатлителен для страшилок, но в историю с божеством верить не хочет — жутко от одной лишь мысли. Собственно, они здесь из-за Арса — просто нарисовался на перекрёстке и позвал гулять по рельсам. У Арса никогда ничего с собой нет — ни денег, ни сигарет, ни телефона — зато при нём интригующие улыбки и шлейф загадочности, тянущийся за ним по загородным тропам. И красота, которая навылет выламывает рёбра, пока к ней не привыкнешь — никогда ты к ней не привыкнешь. Антон задирает голову, смотрит, как небо проседает на качающихся проводах. С Димой они не разговаривают с тех пор, как съездили на холмы, и Антону с их молчания невыносимо, хочется сорваться и ворваться на порог, но он не знает, что Диме скажет при встрече, как вообще предстанет перед ним, если он, судя по всему, злит Позова одним только своим видом. Арс останавливается. Спокойный и вытянутый в привычную струну, оборачивается медленно, будто его потянули искусно за незримые нити. Смотрит синевой, что так далека и спрятана за грозовыми облаками. — Так ты надолго приехал? — Так насовсем. — А как же университет? — Не сложилось, — Антон пожимает плечами. — Так что я снова здесь. В этом городе с осени до промозглой последней весны. Антон расправляет в стороны руки, процитировав песню местной рок-группы, название которой можно найти на разрисованных стенах по всему городу — только это и осталось, вместе с заколоченным гаражом, в котором они когда-то репетировали. Сама четвёрка погибла под камнепадом в горном ущелье, куда парни потащились с инструментами снимать свой первый клип. Вечные легенды и всем известная страшилка, мол, их призраки до сих пор дарят городу музыку — сам Антон пару раз слышал гитарные переливы, которым неоткуда взяться на безлюдном пустыре. Арс склоняет голову набок в угадываемой горечи. Отставляет в сторону руку, и ветер тут же забирается по-котёночьи в широкий рукав. — Хорошие новости для города, плохие для тебя. — Ты никогда не думал уехать? — Антон невольно тянется за касанием, за осязаемым осознанием присутствия, ловит пальцами край рукава и проскальзывает осторожно внутрь, тронув холод спрятанного запястья. — По учёбе или просто в порыве всё бросить и начать новую жизнь? Арс опускает взгляд — не дёргается и любезно не комментирует. Антон касается его в умилительной нелепости, как коснулся когда-то впервые — просто чтобы убедиться, что Арс всё-таки существует. — Тебе есть что бросать? — спрашивает Антон иначе. Хочет сравнить, будто у него самого и нет ничего — только больная привязанность к городу-коматознику. Арс задумчиво глядит в сторону, где маячит за еловыми верхушками каменная водонапорная башня, где одинокие высотки ждут молнию в громоотводы — и усмехается, чудной, своим таинственным мыслям. Плавным взмахом отстраняет свою руку от чужой и спиной отступает назад, грациозно перешагнув проросший между шпалами цветок. — У меня нет того, ради чего уезжать, — говорит он и, развернувшись, продолжает путь по рельсам. Над ним небо растекается ртутью, наливается грозами и обещает сорваться в полночь дробью и раскатами, но рядом с Арсом чувствуется странное спокойствие, и смотреть ему вслед — как вдыхать петрикор и щуриться в сумраке фонарям. Они ложатся на землю не сговариваясь, ногами к рельсам, чтобы смотреть на проносящийся мимо товарняк. Сцепляют руки в замок на груди, чуть соприкасаются локтями, смотрят, как тяжелеют облака, как свозь их рваные края просачивается слабый белёсый свет. — Как ты вообще себя чувствуешь, вернувшись? — спрашивает Арс, не отводя с неба взгляд. Антон вспоминает, как в первый день после приезда отправился гулять, как обходил любимые места, как проводил ладонью по шероховатости кирпичных стен, считывал надписи и царапины, ловил на ветру кленовый лист. — Я почувствовал себя дома, — отвечает Антон, и от собственных слов внутри разливается ноющее тепло. — Я понял, что пускай этот дом будет плох, чем его не будет совсем. Быть неприкаянным гораздо печальнее, как мне кажется. Арс отзывается задумчивым угуканьем. К слову, Антон до сих пор не знает, где он живёт, Арс просто всегда попадается ему на пути — на ступеньках тёмных дворов, у заброшек с забитыми окнами, на последней скамейке безлюдного сквера. Арс о себе не рассказывает, Антон не расспрашивает, держа в голове мысль, что Арс просто откуда-то. — Короче, дорогу к заброшенным шахтам знаешь? Там тоннель есть, перед ним площадка такая круглая, там ещё перевёрнутые вагоны лежат. — Ну? — Пару дней назад я видел там огни. Странные такие, как будто маячки, качались и освещали заревом лес. Антон хмурится. У шахт всегда была пугающая аура — и за связанные с ними истории, и за сам внешний вид — и Антон старался никогда там не шарахаться, не стоять больше у входа в тоннель, который, как ему однажды показалось, всасывает воздух и зазывает глухим стуком сделать шаг в темноту. — Не лез бы ты туда. — Я не лезу, я просто… Смотрю иногда с холма. Близко не подхожу, просто нравится смотреть и представлять, что там что-то жуткое. То, чего нам всем нельзя знать. Антон неуютно ёжится. Вот уж он точно не хотел бы знать о какой-то тайной жути, творящейся на городских окраинах под покровом ночи. У шахт вроде иногда собираются подростки, может, это они чем-то там светят? Расследовать лесные загадочности не тянет совершенно, да и вообще хочется скорее сменить пугающую тему. — Я заметил, что на домах перестали замазывать надписи, — Антон вытягивает ногу, поддевает с травы камешек и пинком отправляет его на рельсы. — С победой тебя, получается? — Поняли наконец-то, что это не вандализм, а искусство, — Арс важно поднимает в воздух указательный палец. Почерк у него дурацкий, размашистый, но оттого и написанное им кажется надрывным, написанным будто в спешке и горьком отчаянии. Вдали слышится гудок приближающегося поезда. Антон с Арсом синхронно подгибают ноги, чувствуют спинами, как дрожит земля. Железо просыпается и завывает, нетерпеливо звенит каждый вкрученный винтик. — И если будет новое лето, и если летом будут пожары, — цитирует Антон одну из строчек, выцепленных с городских стен. — То пусть хлынут из леса заревом и похоронят город в дыму и пепле, — подхватывает Арс, улыбается и поворачивает голову. Поезд налетает грохотом и вихрем, накрывает их громоздкой мечущейся тенью, гнёт до земли тянущуюся к колёсам траву. Хлещет ветром по лицу, и Антон жмурится, слушая стук и скрежет, сковывается мурашками и не шевелится, пока железо поёт о бесконечных полях, о синих соснах в тумане, о белых реках, стынущих у сводов мостов. Последний вагон уносится прочь, и Антон открывает глаза. Слушает отдаляющийся гул, медленно оборачивается и смотрит на Арса, всё так же безмятежно глядящего в небо, — лежит и наверняка сочиняет новые строчки и сюжеты для хаотичных граффити. Антон уже и не помнит, как давно они знакомы. Но знает точно, что в их дружбе ни разу не было момента, когда Антону захотелось бы чего-то большего. И ведь было с чем сравнивать, и Антон смотрел на Арса и видел в нём недосягаемость маяка — и никогда не страдал от этого. И Антон смотрел на Диму — и хотел губами искать на его шее пульс, вдыхать с ним один дым и обнимать упрямо и цепко, пока под ногами не расколется асфальт. — Я никогда не хотел поцеловать тебя, — говорит Антон, в тёмных волосах замечая прицепившийся голубой лепесток. Арс изумлённо моргает. Уголки губ дёргаются вверх, и он начинает хохотать — звонко и легко, отправляя странную радость вдогонку ушедшему поезду. — Лучшее признание в моей жизни, — выдыхает он, ведёт рукой возле головы и ловит пальцами тонкие стебли. Антон расслабляется, видя, что Арс не оскорбился его словами, не осмеял едко, не вскочил и не ушёл. Думает, что если уберёт лепесток из его волос, то даже не почувствует неуместное трепыхание в рёбрах. И в этом есть свой покой и своя идиллия, умиротворённость и тишина рассвета, это как в тех же выцветающих строках с городских стен — никогда в церковной тишине не пропоют над нами аллилуйя. Антон ловит дуновение ветра щекой и закрывает глаза — чужие карие смотрят на него пристально из темноты, никогда не позволяя сбежать. Антон заходит в мастерскую вечером, почти к концу рабочей смены — переступает осторожно порог и прикрывает за собой дверь, мазнув взглядом по стенду с гаечными ключами и отвёртками всех видов. За стойкой сидит Горох — один из мастеров, читает мангу в своей неизменной добродушной ауре, пока фоном радиоприёмник приглушённо наигрывает заезженные хиты. — О, Антоха, привет, — Горох расплывается в уютной улыбке и встаёт из-за стойки. — Пришёл и озарил унылый вечер. — Привет, — Антон подходит ближе пожать руку и приобнять за плечо. — А Поз где? — К тёте Ларе пошёл, у неё опять с котлом что-то. Вроде не аварийная ситуация, могло и до завтра подождать, но это же тётя Лара, сам понимаешь. Антон сочувственно кивает. Тётя Лара хорошая, но чудная, с ней бывает сложно коммуницировать, но избегать её всё равно как-то неправильно, как и бросать в беде, хоть и зачастую раздутую ради старческих ворчаний. Антон перекидывается парой фраз с Горохом, который всегда умеет ненавязчиво утянуть в душевные беседы, отказывается вежливо от чая и обещает на днях заскочить ещё, прощается и выскакивает из мастерской, перебегая дорогу вялому потоку машин и спеша на другой конец улицы. Тётя Лара живёт за церковью, в одном из этих одноэтажных домиков у леса — подальше от шума улиц, чтобы творить шум самой. Где-то здесь же сезонно разбивают лагеря охотники, и Дима наверняка драматично прощался с Горохом, направляясь сюда, сказал что-то вроде “увидимся завтра, если меня не подстрелят” и несомненно улыбался — как и всегда, когда он говорит про свою смерть. Антон запоздало задумывается о том, что понятия не имеет, о чём говорить с Димой при встрече — кроме банальных скучаю, думаю о тебе до неприличия часто, хочу улечься головой тебе на колени и слушать сверчков в тишине. Он проходит по освещённой луной тропинке, сопя в раздумьях и пиная катящийся впереди камешек, шугается силуэта покосившейся ветряной мельницы — и откуда она вообще здесь — вглядывается в горящие окошки виднеющихся впереди домиков и только сейчас замечает, что по дороге подцепил стайку светлячков. Антон останавливается. Светлячки повисают в воздухе вместе с ним, покачиваются неторопливо, не разлетаясь. Антон моргает в тихом восторге — светлячки горят молчаливо в ответ. Сделав ещё пару шагов вперёд-назад и убедившись, что светлячки действительно следуют за ним, Антон продолжает свой путь — вместе не так страшно, в конце концов. Сопровождаемый светящейся стайкой, Антон подходит к крыльцу дома, останавливается у ступенек, оглядывается настороженно по сторонам. Задумывается, долго ли ждать Диму, не разминулись ли они с ним, начинает нервно тереть костяшки пальцев, как дверь дома открывается, и на поскрипывающее крыльцо выходит Дима, вежливо прощается с хозяйкой и закрывает за собой дверь, явно вырвавшийся из назойливой болтовни и удивлённо застывший при виде ждущего его Антона. Немая сцена рисуется под мерное покачивание живых огоньков. Антон чувствует, как придурочно в груди колотится сердце, но не позволяет волнению помешать очередной попытке воссоединения. — Привет. Дима кладёт руку на перила — смотрит на кружащих светлячков в угрюмом недоумении. — Это что за перфоманс? — Это… — Антон дёргает плечом, заставив светлячков над ним слегка встрепыхнуться, но не улететь. — Я просто шёл сюда, а они увязались за мной. Вот я их и привёл к тебе. Познакомить. Дима приподнимает бровь. Антон взмахивает рукой в подобии пригласительного жеста, и светлячки, будто повинуясь, перелетают ближе к Диме, окружают его, на всякий случай застывшего, и порхают над ним в неспешном танце, даря ему свои потешные огоньки и сгоняя с его лица мрачную настороженность. — Шаст, ты, конечно, — Дима фыркает тихим смешком и садится на крыльцо. — Удивительный. Антон не сдерживает улыбки — лёд как будто тронулся, вот бы не испортить всё теперь. — Починил котёл? Как там тётя Лара? — Починил. Тётя Лара тоже удивительная. Что-то мне скажет и поворачивается крикнуть что-то в гостиную мужу, — Дима достаёт сигареты, вытягивает из пачки одну и зажимает в зубах. — А она уже три года как живёт одна. Светлячки не пугаются дыма, так и парят, будто завороженные, обрисовывая Диму колдовским свечением. Антон так и стоит у ступенек, нелепый и неуместный, застывший на развилке фраз и подковыривающий деревянные перила ногтем. — Ты всё ещё злишься на меня? Дима мешает с дымом тяжесть вздоха. — Как будто я умею. — Пиздец, да ты с моего приезда смотришь на меня так, будто хочешь ударить! — голос искажается комичными капризными нотками, и Антон скрещивает на груди руки для выражения большего негодования. — Я боялся, что ты теперь будешь меня всегда избегать. — У меня бы всё равно не вышло. Меня бы вон, — Дима указывает на кружащие огоньки, — светлячки сдали и привели бы тебя ко мне. Антон прикусывает улыбку — вот она, долгожданная оттепель, но так страшно спугнуть её раньше времени. В глубине дома начинает галдеть телевизор — хозяйке дома нет дела до происходящего на крыльце, она либо уже забыла, что вообще принимала сегодня гостей, либо попросту не слышит чужие голоса, а значит вряд ли выйдет проверять. Антону очень не хотелось бы, чтобы их потревожили — Дима наконец-то сидит прямо перед ним, такой родной и даже готовый разговаривать. Снова его упустить, снова разбежаться в недосказанностях по разным углам — Антон продолжения этой глупой молчанки просто не выдержит. — Не делай так больше, — просит он, болезненно сморщившись. — В этом городе и так невесело, так ещё и знать, что ты в нём мне не рад. — Да рад я тебе, блять, — Дима мажет сигаретой по воздуху в суетливом жесте, цокает и хлопает себя по плечу. — Ну-ка сюда ляг, быстро. Антон сглатывает от внезапного приказного тона, опускается на ступеньки и послушно садится рядом, склонив голову на Димино плечо. Горбится и поджимает свои длиннющие ноги, чтобы полностью уместиться, хохлится и прячет скрещенные руки в кенгурушном кармане, переглядывается со светлячками, кружащими теперь над ними обоими. Дима выдыхает дым в сторону — Антон всё равно ловит его на вдохе, потираясь щекой о прохладную кожу Диминой косухи. — Я просто считаю, что ты баклан. — Понимаю, — Антон выпячивает губу. — А ещё я вёл себя как мудак, когда ты приехал. Извини. Антон молчит. В планы не входило вытягивание из Димы извинений — хотелось просто сонно жмуриться у него на плече, баюкаясь родным тембром. — Я тоже не могу на тебя злиться. — Серьёзно, ты и так пришибленный приехал, так я ещё начал сучиться, пиздец. Я же старше, в конце концов. — Начало-о-ось, — весело тянет Антон, откинув голову и глядя в потолок деревянного козырька. — Я мудрее должен быть, не срывать на тебя, пиздюка, свои заёбы, — Дима кладёт руку на колено Антона, похлопывает в ритм своим словам. — Но я правда не мог не беситься. Вот вроде понимал, что ебануто себя веду, но ничего с собой поделать не мог. — Я рад, что ебучий универ всё же не стал нашим с тобой расколом. — Что там с тобой случилось всё-таки? — Да хуйня. Не хочу рассказывать. — Ты там убил кого-то? Дима выжидающе косится. Антон приподнимает голову, встретив его взгляд, смотрит пристально и строго молчит. — Как ты себе это представляешь? — Как что-то крайне ебанутое, если честно, — Дима щекочет щёку тихим смешком. — Случайно уронил тумбу на препода, кого-то сильно ударил дверью, пока спешил на лекцию. Антон фыркает в Димино плечо. Когда он говорит про себя, что неуклюж, то никогда не преувеличивает. Однажды он за одну прогулку умудрился сломать дворовую скамейку, сиденье качели и сам шлёпнулся в лужу — копошливый и порой такой нескладный, вечно на виду из-за высокого роста, хоть и часто хочет спрятаться в угол и забиться в щель. — Нет. Но я действительно оттуда почти сбежал, — Антон достаёт руку из кармана, кладёт на Димино предплечье, сжимает пальцы в мимолётном порыве. — Потом расскажу как-нибудь. Сейчас настроение не то. Дима молчит, не напирает, не выпутывается из лёгкой хватки. Для тактильного Антона касания — как способ заземлиться и прийти в себя, он буквально нащупывает Диму, наконец-то оказавшегося рядом и не собирающегося в ближайшее время куда-то деться. Антон оглаживает неспешно его руку, лезет под рукав — самое интимное, что он может сейчас себе позволить — касается запястья, пальцами чувствуя рельеф шрамов. — Ты ничего в последнее время не видел странного? — Поясни, — Дима выдыхает дым, и Антон засматривается на его шею, на штрихи аккуратной щетины и манящую точку родинки. — В нашем городе постоянно какая-то ебанистика происходит. — У старых шахт не видел никого? Огни или типа того? Дима хмурится и снова косит на Антона взгляд. — Что там, инопланетяне высаживались? — А хер их знает. Арс считает, что где-то там в шахтах живёт божество. — Опять ты с этим ебанутым гулял? — Он мой друг! И кто в нашем городе не ебанутый? — Тоже верно, — Дима склоняет голову вбок, ближе к Антону, вшивает по стежкам дым в остывший вечерний воздух. Смотрит отрешённо куда-то вдаль, где темнота размывает между собой небо и верхушки деревьев, вглядывается в очертания незримого чего-то. — Не видел я ничего, я и не был даже в том районе сто лет. Да и нахуй эти шахты, серьёзно. Меньше знаем — крепче спим. Здесь Антон полностью согласен. С шахтами связаны свои давние трагедии — аварии, расстрел взбунтовавшихся рабочих, несчастные случаи с вездесущими подростками — и память о них насыщает вечно скорбящий город, их отголоски хранит нестареющий молчаливый лес — безучастный свидетель историй, сокрытых во мраке и развеянных временем в дорожную пыль. В тишине снова слышится бубнящий в доме телевизор, поскрипывают ступеньки под вытянутой ногой. Дима так и не сгоняет Антона со своего плеча, задумчиво поглядывает на светлячков, которым до сих пор не надоело над ними кружить. — А они теперь так и будут над нами летать? — Всегда, — отвечает Антон, не отводя взгляд от высвеченной полянки перед домом — луна заостряет тени, выстилает их на траву шёлковыми лентами. Они сидят так ещё какое-то время — соцветие молчания, тихие смешки и ленивые фразы, чтобы не порушилась хрупкая безмятежность. Лунный свет мажет белилами верхушки холмов, спускается шорохом в едва покачивающуюся листву, видимая с крыльца покосившаяся мельница уже не пугает и кутается в тихую сказочность, немеет без ветра, не скрипит решётчатыми крыльями и не сгоняет стайку неподвижных голубей. Если в лесу и правда кроется что-то плохое, то до них оно этим вечером не добирается. Осень проходится по городу и лесным окрестностям багровым и золотым, чтобы после яростно срывать всё это порывами ветра и заливать дождями три дня, транслируя по ту сторону окна белый шум. Антон устраивает из кровати гигантское гнездо, куда таскает чайные кружки и крошит едой под уютные документалки, отсыпается за всё время учёбы и кидает в их с Димой диалог дурацкие смешащие до слёз картинки — почти идиллия, хрупко сплетённая простуженным октябрём. В один из дней Дима говорит, что заебался и собирается в клуб — на какую-то тематическую вечеринку в честь Затерянной Ночи, на которую зовёт с собой Антона. В осенний праздник урожая и тёмных духов намешано много фольклора здешних краёв — это и сказы о маленьком монахе, изгнавшего разоряющих духов с плодородных земель, и знаменитые байки из лесной чащи, и ведьма Туманной Изнанки, и песнь Лесного Хранителя, зарывшего своё сердце в корни умирающего дуба, чтобы спасти лес от увядания — истории, знакомые всем с детства, местные городские легенды и по совместительству сказки на ночь. В клубе явно никто не будет требовать соблюдения традиций и выполнения особых праздничных ритуалов, которыми развлекают в основном детей, но Антон для себя делает главный вывод — для вечеринки ему нужен костюм. Антон отыскивает в шкафу старый синий плащ — хвала его нелюбви к уборкам и склонности копить у себя всякий хлам. У плаща никаких особых причуд — просто накидка без рукавов, ни стоячего заострённого воротника, ни металлических запонок, но для Антоновой задумки они и не нужны. Зато есть заклёпки, чтобы плащ застёгивался под шеей и свободно болтался — для драмы и загадочности. Ещё Антон находит у себя цветной картон — оставшийся ещё со школьных времён, опять же спасибо, что Антон почти никогда не разбирает свои вещи и не выкидывает ненужное. Из картона он склеивает себе красный колпак — сопит и пыхтит, тратя всю свою возможную аккуратность, и остаётся доволен результатом. Антон смотрит в зеркало и чувствует себя идиотом — но довольным, что за ушами ломит. Дима заезжает за ним поздним вечером. Антон облачается в таинственную ауру и с прищуром оглядывает двор, высматривая в темноте следы нездешней нечисти, хмыкает себе под нос и подходит к машине, наклоняется и стучится в окно. Дима смотрит на него из салона в комичном замешательстве, тянется через пассажирское и опускает стекло. — Почему ты завёрнут в ватман и почему у тебя на голове конус? Антон возмущённо цокает. Снимает с головы колпак и садится в машину. — Ты сказал, что это тематическая вечеринка. — Да. Но это всё ещё не объясняет, почему ты в картоне и конусе. — Это колпак и плащ! — Антон вскидывает негодующе полу своей накидки, ударяется локтем о дверцу и шипит. — Ты же смотрел “По ту сторону изгороди”, я нарядился в пацана оттуда. Дима сурово молчит, постукивая пальцами по рулю. — Ты серьёзно вырядился в такой детсадовский костюм? — Да что за предрассудки? Только дети могут наряжаться в костюмы? — Нет, я к тому, что ты же мог выбрать что-то более эффектное и красивое, — Дима вдруг улыбается — не в издёвке, больше с досадой — тёплой и даже нежной. — Если ты хотел костюм кого-то из мультика, то нарядился бы в скелета из “Кошмара перед Рождеством”. По росту как раз подошло бы тебе. Антон напряжённо сопит. Хотя от факта, что Дима хочет видеть его в чём-то красивом, больше хочется дурашливо хихикать и плавиться, ненавязчиво закидывая ноги на Димины колени. — Не было у меня ни времени, ни материала на такой костюм, — бурчит он, запахиваясь в плащ, как в шторки. — А что, некрасивый колпак? Я сам делал. Он вертит колпак в руках, демонстрируя Диме аккуратные склейки. Готовится к шквалу шуточек и беспощадного стёба, но Дима вдруг снова улыбается в этой своей невыносимой нежности — Антон таким его не видел уже очень и очень давно. — Антош, — совсем тает он и со смешком потирает переносицу. — Ты чудо, но мне кажется, ты единственный придёшь в клуб в костюме. — Вы все скучные, — Антон скрещивает руки и откидывается спиной в кресло. — Буду ходить по клубу и держать под плащом средние пальцы. Дима фыркает, выруливая из двора. Сам он в своей любимой косухе — таскает её, пока позволяет погода — в чёрной водолазке и в шипастых берцах. Две цепочки на шее, другая висит на чёрных джинсах, ещё одна болтается на застёжке браслета, выглядывающего из-под рукава, чёрный опал на кольце ловит отсветы проносящихся мимо фонарей. Антон даже не смеет придраться, что Дима не в костюме — чёрное Диме всегда было к лицу. В клубе толпа и музыка грохотом — мало кто в костюмах, в основном только ободки с рожками на девушках, и Антон с досадой признаёт, что с образом действительно заморачивался только он. Диму встречает его компания, которая тут же обступает и Антона, пока тот со всеми поочерёдно обменивается рукопожатиями и объятьями, принимает комплименты и даёт постучать по картонному колпаку, смеётся и своё возвращение тоже выставляет как большой прикол — просто вернулся, просто не сложилось, просто теперь гнию вместе с вами в нашей общей карманной антиутопии. В клубе вообще оказывается полно знакомых, и Антон быстро вливается в светскую жизнь — выползает из своей интровертной ракушки блистать — подхватывает разговоры и подкидывает своё, включая режим болтушки, хитрит и ловко переводит с себя темы, чтобы больше рассказывал о себе кто-то другой, а не он. Про универ говорит туманно и в основном отсмеивается, у него это в целом как стратегия — за смехом прятать сколы и трещины, отвлекаться и забывать, что голова последние годы воспалена ожиданием катастрофы. У Димы тоже всё хорошо: люди притягиваются к нему почти колдовским магнетизмом, очаровываются мрачным юмором и острыми ответами на любую реплику, умением заворожить историей и слушать других, даже когда другие не особо слышат сами себя. В Диме как-то это всё сочетается — отчуждённость и вовлечённость, нелюдимость и общительность, язвительность и чуткость, сцеженный ядовитый цинизм и болезненная вера в нечто волшебное и светлое. Причудливое сплетение контрастов, тяжесть теней и холод черт, среди которых внезапно — солнечное зарево улыбки. Антон рад видеть Диму отдыхающим в компании — человек не замкнулся в себе и не подался в отшельничество, отринув социум и дружеские связи. Дима нравится людям, хоть и любит на себя наговаривать, что он отпугивает всё живое. Нравится парням, которые глушат хохот в его плече, тянутся пожать руку и чокнуться стаканами, кивают согласно и, хмелея, заключают в порывистые объятья. Нравится девушкам, которое подолгу не отводят от него взгляд, очарованно улыбаются и подают запястье для шутливого поцелуя. Усаживаются ближе, позволяя себе коснуться, приоткрывают рот и оглаживают звенья цепочек, будто невзначай прочерчивая пальцами ниже, скользя по обтянутой чёрной водолазкой груди. Оу. Лучше на этом не зацикливаться. История проверенная, Антон обычно за подобным наблюдает недолго и вскользь, громко говорит и шутит, намеренно отвлекаясь и разглядывая бестолково салфетницы, после чего находит причину уйти. Вот и сейчас — уходит к другим собеседникам, будто он везде нарасхват и всем должен стандартный дружеский диалог. Будто ему не нужно позорно сбежать, боясь объясняться в первую очередь перед самим собой. Антон растворяется в толпе — ледоколом продвигается к барной стойке, пришибленный манекен среди живых и танцующих, вздрагивает и жмурится, словив среди битов режущий ультразвук. Садится на стул, обретая опору, заказывает у бармена коктейль, что-то ему говорит, шутя непроизвольно, как на защитной реакции, смеётся, потому что ему пошутили в ответ, смеётся, потому что весело — весело же, правда? Антон обжигает горло глотком. Дима остаётся за столиками в углу, на диванах в темноте — манящий мрак, в котором хочется распасться на что-то молекулярное и смешное. В котором Дима улыбается девушкам и ловит улыбки в ответ, завлекая остротой шуток и ума. В котором он смотрит прицельной мглой, пока неспешно отпивает из бокала, слушает чей-то мелодичный смех и тягуче усмехается, обнимая изящную талию. Антон прокручивает это в голове даже тогда, когда уже отошёл к барной стойке. Даже когда не видит толком, что происходит на диванах в темноте, но всё равно голова — дурная до жути — сама дёргается в ту сторону, будто кто-то, потешаясь и хохоча, сворачивает ему шею. Он не знает, зачем он туда постоянно смотрит. Он понимает, что не может не смотреть. Липкий озноб касается затылка, что-то вязкое и гадкое шевелится внутри, расправляется и скребётся — как гигантский мотылёк с уродливым тельцем и крыльями, перемазанными в мазуте. Антон ёжится и отодвигает от себя стакан, понимая, что алкоголь сделает только хуже, оголит и обострит. Пытается отвлечься, вслушаться в биты и ловить цветные кругляшки на столешнице барной стойки, но светомузыка только сильнее затуманивает, бьёт по вискам и сталкивает в воронку, в которой притупляется связь с реальностью и громче звучит всё внутреннее-нездоровое. В воронку не удаётся провалиться полностью, потому что Антон не один. К нему всё цепляется девушка из общей компании — буквально хватается за плащ и тянется потрогать колпак, смеётся невпопад, едва не расплёскивая коктейль из бокала, ведёт себя наигранно и навязчиво. Казалось бы, лови момент и подхватывай настроение, флиртуй в ответ и не упускай план на вечер — но как же Антону плевать. — Так это Вирт из мультика? — она, наверное, понятия не имеет, кто такой Вирт и что за мультик. Или знает, но на её осведомлённость плевать тоже. — Кру-у-уть, сам костюм делал? — Да, — угрюмо кивает Антон, продолжая невольно отыскивать взглядом Диму среди толпы. — Классно, — девушка приторно улыбается, касается тёмно-синей ткани и пальцами пробегается по застёжкам. — Ну а что… Скрывается под плащом? Антон следит пристально за её движениями, за цепкими пальцами в чёрном лаке, молчит и приподнимает в лёгком недоумении бровь. — Я имею в виду, интересно, насколько детально продуман костюм! — оправдывается девушка, звонко хохоча и хлопая Антона по плечу. Блестит пьяными глазами, хочет завлечь в свою потешную игру в двусмысленности с очевидными последствиями. Антон этих последствий не хочет, вежливо кивает и оставляет девушку у барной стойки — жаловаться бармену на нерешительных парней и искать новую цель — морщится от бликующих светодиодов, как от помех на старой киноплёнке, и выдвигается на танцпол. Диму он находит не сразу, успев подумать, что тот занят сейчас вовсе не танцами. От мысли неуютно ворочается змеиный клубок внутри, клубок исходит ядом и шипением, когда Дима всё же обнаруживается — его как раз тащат в танцующую толпу девушки из его компании, подцепившие его с обеих сторон под руки и заливисто смеющиеся, но Дима от них отделяется и останавливается, увидев застывшего столбом Антона. — Всё хорошо? — Дима окидывает его обеспокоенным взглядом. — Я думаю уйти отсюда, — Антон небрежно мажет взглядом по толпе, щурится от яркого всполоха прожекторов. — Хотел предупредить, чтобы ты меня не искал. — Что-то случилось? — Дима мрачнеет и тормошит Антона за плечо. — Шаст? Ну-ка посмотри на меня. И Антон смотрит — всем своим воспалённым отчаянием и ноющей привязанностью, от которых тянет рухнуть коленями в пол. — Кто-то обосрал твой колпак? — Блять, Дим, — Антон прячет лицо в ладонях — на грани больного веселья и желания прострелить себе пульсирующий висок. — Этот колпак действительно всё делает нелепее. — Так а что происходит, блять? Антон холодеет. Дима раздражается, но волнуется и заботится всё же больше — факт, который каждый раз пинком отправляет в полёт с обрыва. Если и падать, то именно сейчас. — Ты собираешься на этой вечеринке кого-то подцепить. — Ну… Да? — Ну а я не хочу на это смотреть. Дима таращит глаза. Морщится в недоумении, осознаёт медленно и с нарастающим ужасом — Антон эту точку невозврата чувствует всеми ознобами, которые сейчас распарывают его спину надвое. Кажется, что сердце вот-вот пробьёт грудную клетку и выскочит, свалится на пол и покатится прямо под ноги танцующей толпы. — Я пошёл домой. — Куда ты… — Дима отвлекается бросить злобный взгляд на прошмыгнувшего мимо парня, задевшего его плечом. Тянется рывком и хватает отступающего Антона за руку. — Шаст, блять! — Дим, ну куда ты пропал? — из-за Диминой спины выглядывает одна из его подруг — растрёпанная и со смазавшейся помадой на губах. Дима оглядывается пояснить ей, что сейчас вернётся, и слова его пожирает грохочущая музыка. Антон пользуется моментом, разворачивается и спешит на выход. Нужно на воздух, пока зал не поплыл перед глазами, пока его самого не раздробило шумом и лицами, такими сейчас раздражающими и бессмысленными. — Шаст! — орёт Дима, с ругательствами протискиваясь сквозь толпу. Антон выскальзывает из душного зала, проходит быстрым шагом мимо целующейся в углу парочки в прокуренный холл, толкает тяжёлую металлическую дверь и наконец-то выскакивает в холодную ночь. Бегло озирается, набирает воздуха в грудь и срывается с места прочь, слыша, как хлопает за спиной распахнутая дверь. — Куда ты почесал?! — надрывается Дима вслед, игнорируя обернувшихся на его крики людей, курящих у клуба. — Стой, твою мать, сто-о-ой! Давай поговорим! Заеба-а-ал! Естественно, он бежит за ним. Затея провальная для обоих — бегуны из них двоих безнадёжные. Дима, конечно, чуть выносливее, у него злость вместо топлива, а вот Антон выдыхается раньше, сбавляет в скорости и начинает плестись, но на идиотском порыве отказывается останавливаться, дыхание обжигает и режет горло, в лёгких что-то накаляется и вот-вот рванёт, но шаги за спиной заставляют снова ускориться, вдохнуть до чёрных мушек в глазах и рвануть в сторону реки. Антон заворачивает за угол, пытаясь укрыться в тени. На бегу с него слетает колпак, и Антон панически дёргается за ним, но колпак укатывается по дороге, подхваченный ветром, и Антон лишь с ругательством машет на него рукой, почти спотыкается на заплетающихся ногах и глотает жадно воздух, почти как разбухшими жабрами, но продолжает бежать. Шаги позади не стихают и приближаются, и Антона хватает ещё на минуту, прежде чем он врастает в землю, шаркнув подошвами по пыльной дороге, задирает к небу кружащуюся голову и расфокусированным взглядом пытается отыскать на чёрном небе маячки созвездий. — Да стой же ты, блять! — Дима нагоняет его стремительно и яростно, цепляет за плащ и рывком разворачивает к себе. Вдыхает глубоко и хочет что-то сказать, но сгибается без сил пополам, пошатываясь после бега. — Ты еблан, ты потерял свой колпак. — Ты подобрал? — Антон, качнувшись вбок, цепляется за Диму, трепыхается, как листок в ураган. — Нахуй он мне сдался? Я за тобой бежал, — Дима бьёт себя по коленкам и резко выпрямляется — взгляд как бритва, дыхание рваное и шальное — рычит и хватает Антона за грудки. — Вот скажи мне, ты ебанутый? А? Антон хочет ответить, рассказать подробно и с сопутствующими колкостями, но погоня вымотала его до ужаса, ватные ноги едва держат, никудышная дыхалка превращает его в выброшенного на берег задыхающегося кита. Дима не на шутку пугается — подхватывает Антона под спину и цепляет высунувшуюся из-под плаща руку, не даёт лишиться опоры и с трудом поступающего в лёгкие кислорода, наглаживает запястье под связкой браслетов и срывается в успокаивающее чшшш. — Надо бросать курить, — еле выговаривает Антон между хрипами и валится Диме на плечо. — Надо бросать убегать, как еблан, вместо разговора по-человечески. — Кто бы говорил. — Иди в жопу, — отфыркивается Дима, приобнимает Антона за бок и оглядывается по сторонам. — Вон скамейка, пошли передохнём. Они тащатся до скамейки, одиноко пристроившейся перед чернотой реки, валятся на неё вдвоём и подпирают друг друга плечами. Поначалу молчат, пытаясь отдышаться, ворчат отрывисто, глядя в тёмные воды без просветов. — Вот объясни, чё ты убежал вообще? — Я хотел уйти незаметно. — Ты, блять, двухметровый человек в красном колпаке! Антон прыскает в ладони — возможно, он в двух шагах от истерики, но от этого и веселее. Он пытается сосредоточиться на чём-то, что будет удерживать его от провала в пульсирующий дереал, смотрит сквозь пальцы на таксофон, так странно выглядящий на берегу тёмной реки. — Я идиот, — вздыхает он, убрав с лица руки. — Я понимаю, что нужно поговорить, но вместо этого предпочитаю сбегать. — Ты уже так делал, — жалит упрёком Дима. — Вместо разговора сбежал в другой город. Антон зарывает пальцы в волосы, растрёпываясь и сжимая гудящую голову. Смотрит на реку — стылая неподвижность течений, ни живой ряби, ни отражающихся огней, только чернота леса, смотрящегося в воду с противоположного берега. — Хочешь знать, почему я вернулся? Дима отряхивает со своих берцев хвоинки, застывает в хмурой настороженности и медленно кивает. — Потому что я сходил с ума, — Антон опускает глаза и цепляет застёжку браслета, нервно вертит плетённый ремешок. — Я впервые оказался вдали от дома и без шуток ёбнулся. Все мои тревожки и панические атаки вдарили в разы сильнее, чем когда-либо, плюс добавились бессонницы и галлюцинации. Думаю, не нужно пояснять, что ни с кем я по итогу не заобщался, забил на учёбу, большой город своими неуёмными амбициями не покорял. Пробовал всякую хуйню, глотал таблетки, закидывался снотворными, лишь бы как можно меньше соприкасаться с реальностью. Я без понятия, чем это объяснить — может ли быть, что все мы настолько впаяны в эти места, настолько отравлены этим городом, что не сможем выжить вдали от него? Хуета, понимаю, скорее всего я просто слабак, который разнылся, надумав какую-то мистику, — Антон скрещивает руки и чуть наклоняется вперёд — баюкает себя неосознанно. — Когда я понял, что больше не выдержу, я забрал документы и вернулся сюда. И мне действительно полегчало, понимаешь? Я вернулся с напрочь отлетевшей кукухой, но мне стало лучше, я… Выдохнул? В этих разъёбанных, но родных стенах, — с далёкого холма, над каймой из еловых верхушек мигает огонёк вышки связи — Антон прикрывает глаза, забирая огонёк под веки. — Это как, не знаю… Как вернуться на руины и испытать странное неуместное счастье. Потому что они твои. Антон шумно выдыхает и смотрит под скамейку, подбирает с земли большой камень и швыряет его в реку. Камень бултыхается со звонким всплеском, идёт ко дну и пускает по воде разбавленные темнотой круги. — Я не знал нихуя из этого, — подаёт голос Дима — чуть севший от долгого молчания. — Потому что я никому об этом и не рассказывал. — Ты даже не писал мне. Просто, блять, пропал. — Худшее решение в моей жизни, — Антон усмехается, снова цепляется за браслет, отвлекает себя хоть чем-то. — Я бы рассказал, до какой степени мне тебя не хватало, но ты не готов к такой порции позорных соплей, эта ночь и так ебанутая. Браслет на запястье расстёгивается. Антон цокает и цепляется за застёжку, крутит её, вертлявую, в пальцах, но та не поддаётся, нервирует сильнее, подбивает сдёрнуть чёртов ремешок и выкинуть в реку. Дима, выплыв из временного ступора, хватает руку Антона и тянет её себе под нос, застёгивает браслет сам и замирает, задержав момент. — Во-первых, что важно сказать — я не считаю тебя слабым. Осуждаю ли я тебя за то, что ты бросил универ? Теперь нет, потому что понимаю, что это тебя буквально спасло, — Дима оглаживает холодные пальцы и только после этого отпускает чуть дрожащую руку. — Верю ли я, что город действительно не отпускает некоторых из нас и зовёт обратно? А хуй его знает, честно, за все годы жизни в этой дыре я уже ничему не удивляюсь. Возможно, мы таким образом себя оправдываем и просто боимся перемен. Но знаешь, что для меня в этой истории главное? — Дима заглядывает Антону в лицо, обращая на себя фокус. — Что с тобой ничего не случилось. И что ты сейчас сидишь здесь передо мной. А не ловишь приходы и приступы где-то далеко, где я даже не могу до тебя дотянуться и помочь. Антон прикусывает губу, но глаза не прячет. От реки веет холодом, водорослями, горечью обточенных камней. Дима продолжает: — Хотел ли я, чтобы ты уезжал? Да, потому что желаю тебе всего, блять, лучшего, — Дима задирает голову к небу, и в том, насколько Антон не может отвести от него взгляд, плавится что-то бесконечно болезненное. — Злился ли я, что ты уехал и так не узнал, какие чувства я к тебе испытываю? О да, я злился. Но я не хотел, чтобы что-то тебя здесь держало. Антон боится пошевельнуться — будто оглушённый, будто подвисший над пропастью в оборвавшемся шаге. Дима резко встаёт и отходит от скамейки в сторону. Тоже подбирает с земли камень, тоже бросает в реку, вглядывается в потревоженные воды и встаёт возле таксофона — старый бездомный телефон под козырьком, работает до сих пор каким-то чудом и хнычет заупокойно гудками из чёрной пластмассовой трубки. На таксофон у лесной реки звонили и баловались ещё в детстве, и трубку иногда снимали, но никогда и никто по ту сторону не заговаривал — только ветер завывал и грохотали отдалённо поезда. Антон достаёт телефон из кармана — номер таксофона знают все местные, это что-то вроде пароля для выявления чужака. Прикладывает к уху, смотрит в Димину спину и ждёт надрывные гудки. Дима вздрагивает и оборачивается на звонок. Смотрит на надрывающийся сигналом аппарат, переводит взгляд на Антона, недоумевая, зачем тот балуется. — Ответь, — просит Антон, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. Дима вскидывает бровь и снимает трубку. Подыгрывает, изображает озадаченность и не сводит с Антона глаз. — Алло? Антон улыбается. Слушает лёгкий шорох помех, в которых мерещатся дожди и шелестящие на ветру кроны. Как шум в морской раковине, хотя он никогда не был у моря. — Я люблю тебя, — говорит Антон, и в его словах о скалы раскалывается соль, битый отражается алый закат в осколках стекла, связываются в удавки оборванные ураганом провода. Сказанное-несказанное о том, что у него, по сути, и нет больше ничего — только воспалённый надлом в голове и пулевая влюблённость в груди. Что этот город стоило построить только ради того, чтобы они в нём друг друга встретили. Антон сбрасывает вызов и молча убирает телефон обратно под плащ. Вытягивает ноги и смотрит на реку — под чёрной водой дно выстлано рыжими камнями, окрасившимися в отходы работавших когда-то заводов. Дима вешает трубку, подходит к Антону быстрым шагом, садится рядом и притягивает резко к себе, ловя в порывистый поцелуй. Антон проезжается по скамейке ладонями, суматошно ведёт ими вверх и вцепляется в плечи, теряется от напористости и в ней же плавится, потому что Дима увереннее и нетерпеливее, прожигает касаниями и вкладывает в поцелуй всё, чем горело их расставание — замалчиванием боли и несогласия, неосторожностью ожогов и сумбурностью чувств, зревших и разлетевшихся от удара об бетон. Когда Дима отстраняется, Антон видит в его глазах сосредоточение космической мглы — той самой, в которой кроются горящие хвосты комет и звёздные киты, пойманные в небесный невод. — Мне с тобой как переговариваться — напрямую, или отойдёшь к трубке, чтобы я отсюда тебе позвонил? — Дима щипает хрюкнувшего Антона за нос. Смотрит пристально, проводя кончиками пальцев по щеке. — Или просто посидим помолчим? Антон смеётся — ему хочется говорить глупости, становиться совсем тряпочным и ронять голову на чужое плечо. — Скажи, что ты ждал меня, — просит он — будто руку протягивает, стоя на краю. Где-то вдалеке, если прислушаться, грохотом прокатывается по рельсам поезд. Дима усмехается и вновь подаётся вперёд, упираясь ладонью в скамейку и соприкасаясь с Антоном коленями. — Каждый ебучий день. Ветер ныряет вороватым шорохом в камышовые заросли — в них дремлют утки, напрочь забывшие, в какой стороне юг. Поезд уносит грохот и вагоны без людей на далёкие километры прочь — возможно, даже к морю, у неживого поезда больше шансов увидеть волны и крикливых чаек над ними, чем у кого-либо в этом городе. Город, который шифрует себя в цифрах своих координат и в коде местных телефонных номеров. Город, который шил себя древней магией, травил дымом прогресса и глох в безысходности, ржавея под снегом чёрными трубами. Город тянется незримыми руками к уехавшим, к пропавшим, к застывшим улыбкам на холодных надгробных плитах. Тянется стылой скорбью от кладбищенских холмов до баннера-указателя — выгоревшая под солнцем надпись добро пожаловать и начирканный кем-то рисунок верёвочной петли рядом — пересечение незримой черты — выцветший на карте пунктир. Ночь прячет под бархат темноты два силуэта на скамейке — рассвет наступит ещё не скоро. * Арс открывает глаза — промаргивается после пыльной повязки, жмурится, привыкая к дрожащему свету зажжённых факелов. Он стоит на коленях со связанными за спиной руками. Его окружают люди в плащах с капюшонами, прячущие лица под шахтёрскими противогазами и едино хранящие ритуальное молчание. Они на дне шахты, определяет Арс, мельком оглядывая металлические балки, поддерживающие своды тоннеля, стальные тросы спущенного неподалёку лифта, воткнутые в каменные груды ржавые кирки. Наверняка его обыскивали — Арс осторожно шевелит связанными руками и тянется пальцами к пояснице, ощупывает вшитый в пояс джинсов складной нож. Не подаёт виду, поднимает голову, подставляя лицо рыжему факельному свету, ловит краем уха звук накапывающих подземных вод. — На тебя пал выбор Божества, — хриплым голосом говорит высокая фигура, стоящая к Арсу ближе всех. — Прими свою судьбу с честью, ибо жертва твоя будет принесена во имя всеобщего спасения. Арс вслушивается в слегка картавую речь, пытаясь определить, знаком ли ему голос говорящего. Ведёт напряжёнными плечами, словив лопатками озноб. Думает мимолётно, что не к добру ошивался у старых шахт — вот и откликнулась бездна, на которую он так долго и игриво заглядывался. Люди в плащах расступаются. Открывают Арсу вид на чёрный разлом, проходящий по дну шахты, — гудящая живым воем пропасть, будто червоточина вместо космоса в недрах земли. — И помни, Избранный, — снова звучит хриплый голос, — мы делаем это исключительно из благих намерений. Арс сдерживается, чтобы не ответить, что благими намерениями вымощена дорога в ад — возможно, именно у его края они сейчас и стоят. Люди в плащах начинают хором бормотать невнятные молитвы. Арс неотрывно смотрит в чёрный разлом и незаметно оглаживает припрятанный нож — как амулет на удачу. Арс улыбается, и случайный сквозняк задувает факелы — ледяная шахта тонет в темноте. .