Грань

      Пар густыми клубами вздымается ввысь, принося с собой запах трав и масел. Кэйа чувствует, как он бьет по щекам, как лишает способности вдохнуть, как пробирается ловко под плотный махровый халат — других на винокурне давно не осталось — и на долю секунды от духоты кружит голову. Отыскать точку опоры, впрочем, оказывается не трудно. Мраморная стена, еще холодная, ложится под пальцы почти привычной гладкостью, а рассеявшийся вскоре туман позволяет, наконец, разглядеть хоть что-то дальше метра — и замереть. От увиденного губы невольно трогает улыбкой.       На Дилюке нет рубашки. Склонившись над ванной, он разводит воду чем-то сладким и присутствия посторонних не замечает; или делает вид, в это поверить проще. Молчаливо-сосредоточенная, замкнутая красота и тяжесть грации сильного тела — картина, виденная много раз, иногда не становится менее привлекательной, даже наоборот. Хочется то ли приблизиться, трогая старый шрам под лопаткой, поднимаясь к шее, и обязательно услышать короткий чувствительный выдох, то ли снять для удобства повязку, продолжив любоваться. Хотя последнее, по всей видимости, подождет. Сегодня повязку вполне может снять кое-кто другой.       От этой мысли пробирает легкой дрожью.       Спина у Дилюка крепкая и горячая из-за температуры, мало заметной для обладателя Пиро элемента. Кэйа льнет к ней без предупреждений, ощущая, как от внезапного касания чужие мышцы каменеют, и в груди зреет острая сладость предвкушения. Пусть в иной ситуации он не мог бы позволить себе приникнуть вот так, до преступного тесно, сейчас можно чуть больше обычного. И чуть меньше думать.       — Кажется, мастер Дилюк решил сварить меня в кипятке, — звучит вкрадчиво ровно настолько, чтобы вынудить ответить.       — Кажется, тебе когда-то нравилось.       Смешок раздается дразнящим отзвуком, застывающим где-то над ними.       — Все-то ты помнишь.       Говорить, видимо, тоже лучше поменьше. Это заметно по лицу напротив, когда Дилюк поворачивается, отчужденный и замолкнувший от одного намека на общее прошлое. Выражение у него такое, будто происходящее сугубо неправильно, а весь вид демонстрирует нечто вроде "я не хочу тебя знать". Объятия, однако, никуда не исчезают, что не может не забавлять.       Знакомую мрачность Кэйа встречает улыбкой. Иногда с Дилюком такое случается. Подобное обижало бы или отбивало желание приходить снова, если бы не проблема, о которой всегда удобно забывали: они еще помнят друг друга настоящими. Желай он выгнать, выгнал бы сейчас, а не тянул ближе, распутывая пояс собственного халата, столь заботливо одолженного ночному гостю. Темнеющее в глубине глаз влечение, жар, явно сдерживаемый, но засевший напряжением в теле — брызги вина лишь раззадорят пламя, ты же понимаешь, Дилюк?       Ладони, скользнувшие по бокам, опаляют, и становится ясно, что понимание ему не слишком-то мешает. Сорвавшийся вздох слышен будто со стороны, пока колкое, жгучее тепло проникает под кожу, под ребра, пробирает острым удовольствием. Мимолетный порыв отстраниться быстро сменяется ровно противоположным, заставляя прижаться снова, соприкасаясь грудью там, где позволяет распахнувшаяся одежда. Мысль, что будь в ванной горячее — а кое-кто, обладающий стойкостью к элементу, вполне мог воспользоваться шансом — и ощущения были бы еще ярче, кружит голову снова.       Управлять Крио стихией и любить такое... Интересно, кто мог бы догадаться?       Воспоминания, как "такое" удалось полюбить, на миг вспыхивают картинками их первых ночей, но тут же теряются среди касаний, слишком умелых для медленной прелюдии. Коротнувшей искрой встречи взглядов хватает, чтобы отбросить остатки сомнений. Если кто-то и хотел остановиться, сил на это точно больше не найдется. Шорох падающего халата кажется правильным до невозможности, а от чужого языка на шее позорно подгибаются колени. Ох. Давно уже с ним не было подобного.       Вложить в голос привычную полуигривость удается без труда. Вопрос:       — Нам стоит видеться чаще, не считаешь? — похож то ли на попытку не растерять остатки контроля, то ли, наоборот, на попытку подначить. Клубы пара приятно охватывают обнаженное теперь тело, но это ничто по сравнению Дилюком, ведущим пальцами вниз по спине, смыкающим зубы над ключицей. Утруждаться ответом он ожидаемо не намерен; не отвлекается от дел, как всегда. Кэйа с готовностью отклоняет голову, позволив зализать место укуса, и даже успевает обвить его шею руками, когда тот подхватывает вдруг под бедро и тянет к себе столь бескомпромиссно, что удивиться не остается времени.       Столкновение пахом в пах прошивает вспышкой возбуждения. Устоять на одной ноге, чтобы сотрясшая до нутра дрожь не подкосила окончательно, выходит только чудом. Пожалуй, это было немного чересчур: рубашки-то нет, зато о брюках все забыли. Проехавшаяся по члену ткань и дразнит, и раздражает одновременно, вырывая надсадный стон — мольбу повторить, мольбу прекратить. Дилюк, поняв без слов, замирает. От его тяжелого дыхания над ухом, от желания повторить это снова, от нетерпения, льющегося через край, внутри будто что-то щелкает.       Нет, не так быстро. В конце концов, не остывать же воде?       Идея, на мгновение охладившая пыл внезапностью, тут же впрыскивается в кровь азартом, колеблется в глубине предчувствием чего-то интересного, чего-то... Запретного. Того, за что в обычной повседневности можно отхватить большую порцию недовольства. Сейчас повседневность осталась за порогом, а потому высвободиться из объятий, встав без риска упасть, и как бы невзначай огладить крепкие плечи получается на удивление просто. Мягкостью движений, обманчиво неторопливых, надолго не отвлечь, так что излишние размышления совсем ни к месту. Одно легкое движение, и...       Шумный всплеск отражается от стен, растворяясь едва слышным эхом. При виде Дилюка, ошеломленного донельзя, остается лишь благодарить его почтенных предков — сделать ванну, подходящую для таких маневров, еще надо было догадаться. Удивление, впрочем, быстро сменяется осознанием, и он даже вцепляется в бортики, пытаясь встать. Что вышло бы предпринять, будь у него возможность, очень любопытно, жаль, никто не собирается ее давать: придержать, заставив осесть обратно, куда интереснее. А еще интереснее — самому, наконец, оказаться в воде, опускаясь ему на бедра.       — Ты... — слышится почти угрожающе, однако возможности договорить Кэйа не дает тоже, сомкнув чужие губы касанием пальцев и наклонившись близко-близко, до одури. "Ты серьезно столкнул меня в ванну в одежде?" — или что он там хотел сказать, за что отчитать, уже неважно.       — Не отвлекаемся от дел, мастер Дилюк, — кокетство в собственном шепоте граничит с провокацией. — Не отвлекаемся от дел.       Негодование и вожделение, возмущение и... Как бы ни складывалось, смотреть вот так умел единственный человек. Чувство, скрытое в потемневших глазах, разгадать можно, но, наверное, не нужно, и Кэйа смотрит в ответ с улыбкой, довольной, победной. Дыхание на двоих мешается с ароматом масел, когда спустя пару бесконечных мгновений взгляд падает немного ниже. До поцелуя всего ничего. Надо же.       Неожиданно хриплое:       — Чего ты ждешь? — отвлекает от возможной глупости, запуская замершее время. Взгляд сам собой возвращается обратно.       — Пока ты догадаешься, что видеть тебя одним глазом чуть менее приятно, чем двумя.       От того, с каким лицом снимают злосчастную повязку, прошибает настолько, что терпеть уже невозможно. Любоваться Дилюком, растерявшим хладнокровие, несомненно, лучше без нее. Вот теперь действительно можно не думать, не говорить, не заигрывать, распаляя. Зато позволено сделать все, чего давно хотелось: зарыться в огонь его волос, как всегда вьющихся из-за влаги, оттянуть назад, облизнув открывшуюся шею, — и вжаться всем телом так, чтобы даже сквозь плотные, вымокшие брюки он почувствовал жар куда более сильный, чем тот, что их окружает. В конце концов, не только вкусы Кэйи хорошо изучены. "Когда-то тебе нравилось", да?       Сдавленный стон от того, кто стонать не привык, льется на душу лучше любого бальзама. Расстегнуть пуговицы выходит чересчур быстро, спасибо опыту, однако не выходит предсказать стальную хватку чуть ниже спины. Насладиться триумфом Дилюк не позволяет, прижимаясь сильнее, держа крепче — ягодицы точно будут в синяках — и жаркая теснота вышибла бы воздух, если бы не его рука, спустившаяся... Еще дальше?..       Черт! Хотя лечь на него, захлебнувшись возгласом, в планы не входило, трясущиеся ноги не оставляют выбора. Разумеется, Кэйа давно растянут и ко всему готов, разумеется, после стольких встреч нет никакого смущения, но чувствовать пальцы в себе все равно каждый раз как-то... Слишком. Наверное, это просто личный фетиш, вот только кое-кто им нагло пользуется. Мимолетная глупая мысль: "Да ты за волосы отыгрываешься, что ли?" — тонет в удовольствии, подступающем вместе с намеренно медленными, умелыми движениями внутри.       Чуть ли не инстинктивная попытка насадиться в такт делает лишь хуже — слоя ткани между ними больше нет, и от трения членом о член под веками сыпятся искры. Чем глубже погружаются пальцы, тем сложнее сдерживать голос, а еще сложнее сдерживаться самому, ощущая, насколько отзывчивым стало тело. Возбуждение почти уносит за собой, и если продолжить дальше...       — Зачем ты так спешишь? Ночь длинная, — наверняка получилось бы сказать, будь разум хоть чуть-чуть на месте. Снова потянуть за пряди у затылка оказывается гораздо проще.       Дилюк сдается, откинувшись на бортик. Его лицо сдержаннее камня, да и румянца почти не видно. К счастью, Кэйю подобным не провести. Взгляд под растрепанной челкой будто пытается выжечь дыру, грудь вздымается тяжело, даже вода в ванне кажется более горячей. Такой накал нельзя не заметить, стихия выдает с головой, и теперь очевидно, к чему спешка: для него разлука тоже бесследно не прошла. Он на пределе — точнее, они оба.       Флакончик на столике поблизости, как бы невзначай оказавшийся рядом, отливает янтарным. Когда тишину, нарушаемую одним дыханием, рушит еще и звук откупорившейся крышки, внезапно доходит, что для объяснения торопливости есть и второй вариант. Закончить быстрее, прогнать пораньше, не сталкиваться до тех пор, пока снова не накроет. Не вспоминать о прошлом лишний раз.       Ладно, стоп, хватит. Кто тут хотел не думать?       Повисшая в воздухе сладость винограда, та самая, которой пахла вода, без шлейфа других ароматов угадывается проще. Любить все виноградное, кроме вина, слишком иронично для владельца винокурни; это бы позабавило, не будь занятий более интересных. Масло, стекающее вниз, пачкает Дилюку живот, однако он не обращает внимания — следит неотрывно за тем, как Кэйа, чуть выгнувшись, уже сам проникает в себя пальцами. Готовиться долго ему не нужно, только проверить, получится еще ли принять что-то кроме них, и все же упустить шанс снова подначить уж слишком трудно.       — Мои глаза выше, — должно было прозвучать легкой шуткой, едва намекающей на откровенность, а звучит почему-то приглашением. Дилюк неожиданно принимает его, не закрываясь, как обычно. Просто смотрит вдруг настолько пронзительно, что уже от этой откровенности, настоящей, неприкрытой, перехватывает дыхание. Всегда бы так.       Взгляд, внимательный и жгучий, не исчезает ни когда Кэйа опускается на член — медленно, очень медленно, чтобы до тряски в ногах и тока по телу — ни когда замирает, привыкая. Хотя легкой болью все-таки отдает, трудно воспринять ее всерьез, хорошо зная, чем она вскоре станет. Край сознания цепляется за другое: нельзя отвернуться, нельзя спрятаться, даже сомкнуть веки выше сил. Лицом к лицу наблюдать, как плохо удается Дилюку сдерживаться, понимать, как сам выглядишь сейчас... На миг становится интересно, чем же любуется тот, кто явно хотел именно этого, но все мысли обращаются в стон от движения бедер под собой.       Ах, ясно. Вот, чем любуется.       Пронзившая тело дрожь вымывает остатки терпения. Откинувшись назад, упираясь в бортик ванны, и раскрывшись так, что бесстыднее не вообразить, в иной ситуации Кэйа не упустил бы возможность покрасоваться. Теперь намерение поддразнить, подтолкнуть к грани исчезает под натиском совсем других желаний — взять то, чего жаждешь, дать то, о чем просят. Нужно видеть, мастер Дилюк? О, будешь видеть. Будешь чувствовать.       Приподняться и тут же качнуться обратно выходит почти бездумно. От стен отражается новый стон, который слишком уж трудно утаить; останься на винокурне люди, возникли бы вопросы. Реагирует Дилюк мгновенно, возвращая всю тяжесть ожидания немного резким толчком, но не спешит — помнит, насколько давно они не встречались. Чего стоит такая выдержка, сказать сложно, зато легко отдаться пламени, текущему в крови.       — Ты можешь ускориться, — срывается раньше, чем получается осмыслить слова.       — Уверен?       Кэйа облизывает пересохшие губы.       — Абсолютно.       И как же хорошо без необходимости просить дважды.       Руки ложатся на талию, придерживая, стоит Дилюку задать новый темп. Порывистая неосторожность уходит на второй план — мир сужается до ритмичных движений, ровно таких, чтобы стоны становились еще громче. Наслаждение, пробирающе-острое, накатывает волнами с каждым новым толчком, с каждым касанием, заставляя желать большего отчаянно до непристойности. Кэйа невольно выгибается, подаваясь навстречу, чувствуя, как поджимаются от восторга пальцы. Хочется еще.       Пускай сил держаться за бортики вскоре не остается, отпустить их кажется невозможным несмотря на ноющие мышцы. Отпустишь — и все собьется, все придется начинать заново, что сейчас подобно худшей пытке из худших. Внутри, натягиваясь, как струна, собирается жар, а возросшим до пика вожделением почти ослепляет.       — Пожалуйста, — доносится будто со стороны, хотя это шепчут собственные губы. — Пожалуйста...       Заставлять Дилюка не приходится. Он вскидывает бедра сильнее, вцепляется мертвой хваткой, насаживая на себя, и дышит загнанно, уже не скрывая чувств. Кэйа мечется, задыхаясь то ли от пара, то ли от нетерпения, кусает исступленно губы — но мучение, к счастью, не длится долго. Чтобы тело пронзило сладостной дрожью, им обоим хватает пары жестких толчков.       Оргазм растекается с ног до головы слабостью, и теперь можно, наконец, разжать деревянные пальцы. Отпуская несчастную ванну, Кэйа ложится Дилюку на грудь не в силах пошевелиться, но тот не проявляет недовольства. Здравомыслие, уплывая на волнах эйфории, возвращаться откровенно не хочет, да пока и не нужно. Они и без того редко остаются вместе без колкостей и всепонимающих взглядов. Это хороший шанс побыть вдвоем, упустить который, наверное, что-то сродни кощунству.       Во всяком случае, его не хочется упускать.       Расслабление вперемешку с теплом воды ненавязчиво утягивает в дремоту. Разум начинает путаться, и в полузабытьи слабо тревожат лишь ожившие фантомы из прошлого, от неловких первых поцелуев до той злополучной ссоры — и дальше... Размытые образы меняются, как калейдоскоп, утягивая глубже в пучину блаженного беспамятства, где все иначе. Кто-то когда-то сказал, что для решения многих вопросов достаточно просто поговорить. Однако смогут ли они говорить, как раньше? Смотреть друг на друга, как раньше? Любить?..       О, нет, нельзя засыпать, тем более с такими мыслями. Не здесь.       Когда отпустившее забвение заставляет открыть глаза, уже начавшая остывать вода пускает холод по коже. За окном — как полезно, оказывается, держать ванную не на первом этаже! — неясно брезжит рассвет. Кэйа достаточно долго задержался и достаточно вспомнил из того, о чем вспоминать не стоило. Времяпровождение, бесспорно, было приятным — теперь же пора уходить.       Густой недавно пар успел раствориться, а от сладкого запаха винограда и трав остались едва ощутимые отголоски. Хотя брошенный на пол халат промок, Кэйе кажется, сейчас еще можно позволить себе последнюю шалость, самую безобидную. Зябко укутываясь в сухой халат Дилюка, ему не нужно оборачиваться, чтобы знать: тот смотрит и прекрасно все видит, пусть и молчит. Просто ночь, вопреки всем сожалениям, закончилась. Вместе с ней закончилась вседозволенность, иллюзия доверия и слова.       Дверь за спиной закрывается тихо, отрезая любые пути, кроме путей в комнату с вещами и в повседневность, где полно условностей. Прятки от всех, даже от персонала винокурни, попытки делать вид, будто ничего не происходит, и редкие встречи, стоит одиночеству вдруг оказаться сильнее остального... Утомляют. Возможно, как-нибудь они и впрямь поговорят, переступив, наконец, черту, что их разделяет. Но это будет не сегодня и не завтра — а, может, никогда.