rebirth.

не бечено! - Эй ты, шевели ногами! Спина впереди бегущего совсем близко - вот она, протяни руку и упрешься пальцами в дымную, жесткую, пропитанную потом и росой ткань шинели, еще хранящую на себе комки грязи, приставшие после взрывов, травинки и кусочки чей-то кожи. Чжиа мутит и через мгновение все в глазах начинает расплываться, точно картинка, на которую плеснуло водой. Чжиа кашляет и спотыкается - кажется, в легких остался один дым, и на планете остался один дым, и Чжиа уже даже не помнит, как оно было раньше - когда был воздух, и запахи цветов и сладкого меда, и теплое молоко по утрам. Сейчас - только дым, сталь и кровь. Ее дергают за рукав, что-то горячее и мокрое прижимается к ней, закидывает руку - Чжиа силится переставлять ноги в такт, но ничего не выходит, и, кажется, она только сильнее мешает человеку, который тащит ее на себе. Рядом ругаются на незнакомом языке - Чжиа так и не выучилась как следует понимать корейский, за исключением команд "вперед", "атакуем" и "отступаем". Ну и еще - "вот твоя жрачка, рыжая". Рыжая. Когда-то она была рыжей. Но ее роскошные, длинные волосы, уже которую неделю не мытые и не расплетаемые из косички, давно приобрели цвет земли, на которой она спала и к которой прижималась в окопах. Чжиа иногда кажется, они их никогда не отмоет, и кожу тоже никогда не отмоет - в поры въелась грязь, кровь, пот и пекло Ада, которое начинается после слов "атакуем". Каска бьет по спине и давит на шею, Чжиа кашляет, а корейская ругань рядом становится громче. Чжиа не уверена, то ли она ничего не видит, то ли это лес вокруг такой темный, но когда мир вдруг кувыркается и они падают, становится почему-то легче. Чжиа зарывается носом в траву - трава холодная и мокрая, и остро пахнет весенней зеленью, и как будто нет ничего в этом мире, кроме прекрасной, бесконечно живой травы. Воротник рубашки быстро намокает, пилотка сваливается с головы, Чжиа лежит, закрыв глаза, и думает, почему воздух считают газом без вкуса и запаха - он же восхитительно сладок, свеж и холоден, он имеет целую палитру оттенков, основной из которых - непередаваемый вкус жизни. - Вставай, - говорят ей рядом, и Чжиа понимает, что от нее хотят, но подчиниться не может. - Вставай, - повторяет голос. - Нужно уйти под деревья. Чжиа понимает слово "деревья", но не понимает, как оппоненту может быть их мало - они же в лесу. Додумать она не успевает - в плечи вцепляются стальной хваткой и волочат ее по земле за собой, точно вещевой мешок или завернутый в парусину труп. Чжиа успевает подцепить негнущимися пальцами свою пилотку. Чжиа не успела толком пожить. Когда пришли за отцом ей не было и двадцати, и она совсем не была взрослой, но пришлось повзрослеть сразу же. Отец болел и не мог встать с кровати, и тогда Чжиа ночью отрезала волосы и уехала из города на большом грузовике в числе новобранцев на фронт вместо него. Мулан - говорили ей в шутку соседки в бараках. Мулан - выцарапала она на рукоятке своей винтовки. Мулан - шептала ей на ухо по ночам Фей, грела своими нежными руками и размеренным стуком сердца, и было не страшно, потому что война была какой-то далекой и ненастоящей, война скалилась с газетных заголовков и из радио, но в воздухе не пахло порохом и не было слышно криков умирающих, разорванных ядрами солдат. Чжиа снова отрастила волосы, после утреннего бега, стоя в душе, напевала себе под нос веселые мелодии, и каждый из них в душе верил, что война закончится раньше, чем в них появится нужда, ведь как могла быть иначе - это был строевой лагерь, военнообязанный курс школы, но никак не место, куда по велению горстки сидящих сверху, одним росчерком пера собирают толпу людей и выбрасывают умирать. В Корее никто не знал, кто такая Мулан, или не подавал виду, или просто было не до того. В Корее ей пришлось бросить свой автомат в третью вылазку, потому что важнее было сжимать в пальцах ручки носилок, а не нагретый приклад. В Корее Фей определили в другой отряд, и больше они не встречались и не виделись, и Чжиа было проще думать, что Фей давно лежит под слоем пыли, перебитая танком, потому что война всегда отбирает все, а бывают вещи и поважнее жизни. Проще думать, что они не встретятся с Фей потому, что Фей больше нет, а не потому, что мир слишком огромен и равнодушен. Из тридцать пятого отряда выживают только они вдвоем. Чжиа лежит в корнях ели и смотрит, как второй солдат сосредоточенно наполняет фляги водой. Второй солдат ниже ее, и волосы он не заплетает ни в какие косички - короткие, черные и лохматые, обожженные огнем и криво подстриженные шальными пулями, они топорщатся во все стороны, злые и словно колючие, как и их хозяйка. И Минён всегда мало говорит, несет снаряжение за двоих, в рукопашной схватке оставляет за собой дорогу тел со свернутыми и шеями и выживает, раз за разом выживает в этом Аду. Чжиа думает, что такие, как она, обязательно должны умереть на поле боя, потому что такие, как она, какую бы цель не ставили себе в конце, все равно уже давным-давно потеряли все, ради чего стоило жить и теперь умеют только убивать, вымещая боль и черноту своей души, и им никогда не будет мало, и они никогда не успокоятся. И Минён смотрит на темное небо, сощурив глаза, ветер трогает прядки у ее висков и шевелит нитки, свисающие из прорехи на плече. Небо отвечает ей безмолвием и тягучим, гнетущим чувством безысходности и мрачного торжества. Два солдата корейской армии застряли в этом лесу – и только Создатель ведает, куда они выберутся и выберутся ли вообще. Они блуждают по непролазной чаще неделю – у них нет ни карт, ни компасов, только две фляжки воды и несколько кусков хлеба в поясных сумках, стремительно подходящие к концу. Минён умеет ловить и готовить лягушек, добывать огонь из ничего и находить чистую воду, а еще у нее поразительное чутье на воздушные войска, и она уже трижды спасала им жизнь тем, что внезапно падала, утягивая за собой Чжиа, забивалась под гнилые, кишащие личинками стволы, под широкие листья папоротника и поросшие мхом камни. Небо над ними, ревя, прочерчивали самолеты – они молча провожали их глазами и вылезали только тогда, когда рев мотора стихал вдали. И Минён почти не говорила, да и о чем было говорить с китаянкой, которая не могла связать и пары слов на корейском, Минён кружила по лесу пригнувшись, словно зверь, выползший на свет и недоверчивый ко всему окружающему, Минён скалила ровные, белые зубы и сжимала кулаки, но молчала, как молчат обреченные на смерть, не желая признаваться в том, что проиграли. Чжиа тоже молчала - она уже прочитала все молитвы, от просьб помощи до заупокойных, чувство страха давно оставило ее, уступив место ледяному безразличию сытого удава перед долгим сном, вечным сном. Она шла за Минён - Мин, как она привыкла называть ее про себя на китайский лад - тихо, не поднимая глаз от сырой земли, не интересуясь, куда они идут, да и стоило ли, Мин не знала, и незнание это приводило ее в тихое, бурлящее бешенство, готовое взорваться и растечься пузырящейся лавой. А когда взрыв прогремит - полягут деревья, и какая разница, что там есть про предателей родины - на грани отчаяния и голода писаные правила истончаются, словно масло на хлебе у скупердяя, а один девичий труп, затерянный в дебрях непролазной чащи вряд ли заинтересует кого-то во время войны или после нее. Пропала без вести. Пропала без вести. Около года тому назад, думает Чжиа, и в уголках глаз жжет колючим, соленым стеклом. Мин не оборачивается, но Чжиа чувствует, что она знает. И замедляет шаг. К концу второй недели они выходят на светлую опушку рядом с маленьким, звонким водопадиком, который слышно далеко окрест. У Чжиа подкашиваются ноги, и сочная трава принимает ее в свои объятия, и нос ее щекочут маленькие муравьи, и она лежит, слушая журчание свежей воды и шорох одежды. Когда она поворачивает голову, Минён стоит к ней спиной, обнаженная, грязная, покрытая ссадинами, царапинами и плохо зажившими волдырями, смотрит куда-то в бок, подсвеченная, словно актриса на вручении премии или божество, снизошедшее с небес. Чжиа щурится и улыбается, а Мин входит в речку с плеском и падает на спину, разбрызгивая капли; они искрятся в солнечном свете тысячей бриллиантов, а мокрые волосы Мин расползаются по воде словно чернильное пятно каракатицы. Чжиа переворачивается на спину и начинает расстегивать пуговицы на груди. Вечером они сидят у маленького костерка, одежда сушится на ветках деревьев, а Чжиа стучит зубами, потому что весенние ночи отдают дыханием зимы. Мин сидит молча и очень прямо, глядя в языки костра, и глаза ее темны, словно небеса в сезон дождей. Чжиа начинает клевать носом - ей чудится дом, улыбка матери и смех отца, родные улочки вблизи от дома, школа и яблоки в саду. Потом яблоки падают вниз, золотые и красные, и в них отражаются взрывы танков, и ее дом разлетается в щепки от воздушной бомбежки, и сирена воет... Она вздрагивает и открывает глаза - Мин смотрит на нее, протянув руку и сжав между пальцами прядь ее волос. Она говорит что-то, а потом переводит взгляд на костер. Чжиа тоже смотрит - угольки тлеют под серым пеплом, готовые погаснуть, из последних сил освещая спящую траву. Мин снова смотрит на нее, а Чжиа улыбается. - Да, - шепчет она. - Они рыжие. Как мои волосы. Они засыпают рядом, а просыпается Чжиа на рассвете, и чужое плечо оказывается прямо под ее губами. На нем кривой шрам, похожий изгибом на Японские острова, Чжиа обводит его пальцем снова и снова, не замечая, что Минён проснулась и смотрит на розовые облака. Мин никуда не торопится, и Чжиа молчит. Их мир замыкается на поляне, жаренных в углях лягушках, а однажды Мин приносит пригоршню земляники, а потом мастерит рыболовный крючок из куска проволоки из разрывной бомбы, кратер которой они нашли однажды в лесу (видимо, самолет предпочел возвращаться на базу налегке и скинул груз где-то над лесом). К вечеру на крючок попадается полудохлая рыбешка и Чжиа запекает ее, укрыв листьями и мелко покрошив сверху дикий лук. Они делят ее поровну, и Чжиа съедает свою часть слишком быстро. Ее тошнит следующие два часа, а Мин долго бродит вокруг, а потом приносит ей воды и заботливо убирает с ее лица пряди волос. У Чжиа нет времени подумать об этом - она привыкла к тому, что на войне люди умирают тысячи раз, и тысячи раз перерождаются, заново открывая в своей душе новые грани - жизни, человечности и выживания. На четвертую ночь Мин раздвигает ее ноги своей рукой, Чжиа не протестует, а сгибает их в коленках, чтобы было удобно. Поцелуи у кореянки быстрые и жалящие, словно порох от пуль, из которого она состоит, ласки рваные, она скребет ногтями через одежду (да и какая там одежда, так, сплошная рваная дыра камуфляжного цвета), и Чжиа стонет, широко распахнув глаза. Над ней, среди деревьев, виден краешек звездного неба, и Чжиа пытается разглядеть на нем знакомые созвездия - их же учили определять путь по звездам - а потом Мин стягивает с нее штаны и весь мир сливается в красочный круговорот взрывов, только не таких, как на войне, а таких, как на празднике. На следующее утро Минён поднимает ее рано и тащит куда-то в лес, и Чжиа не понимает, то ли они навсегда покидают это место, то ли Мин решила прирезать ее и закопать подальше, чтобы ничто не напоминало о том, что было. Чжиа немного неприятно идти, и засос на шее болит и саднит, но Минён вдруг опускает руку и переплетает их пальцы. Они идут на юг, оттуда пахнет теплым ветром и песком, Чжиа мерещатся высокие дворцы из нефрита, пустыни, оазисы и пятнистые леопарды, и тяжелые питоны, и девушки с кожей цвета кокоса. К вечеру у нее поднимается температура. Когда на небо поднимается луна, а Чжиа почти готова упасть, Минён раздвигает рукой ветки, и они выходят к необъятному полю. Вдали, у горизонта, курится дымок печей и видны крыши какой-то деревни, Чжиа прижимается виском к плечу Мин, а та держит ее, пригибаясь под весом, и ее глаза полны какого-то отчаянья. Чжиа тихо смеется от облегчения и сползает вниз, в мятую, мокрую траву. Выбрались. Мин тянет ее наверх, взваливает чуть ли не на плечи и тащит, тащит вниз, бесконечно долго, пока Чжиа смеется со слезами на глазах, глядя в огромное, круглое, как дно блюдца, небо. Потерпи, - говорит ей Мин (на каком языке?), и Чжиа послушно терпит. Они живы, и это самое главное. Owari.