Дракула: нерассказанная история.

      Дракула. Кого вы представляете когда слышите это слово? Может, князя из учебника истории, отличившегося своей кровожадностью, колами и лютой ненависти к Османам, или, может, на ум приходит готический роман одного Ирландца, в котором вампир играет роль злодея, змея-искусителя? Дракула бывает разным, но одно остаётся неизменным, и это его имя. Влад. Влад-господарь, Влад-вампир — это неважно. Во всём он — Влад.       Наверное, это он должен стать тем, кем являюсь я. Наверное, судьба наказывает меня, насмехается, причём в открытую. Каждый раз, когда люди слышат от меня слово на букву «д», они спрашивают:       — Вас случаем не Влад зовут? — И смеются, будто бы это действительно смешно, а это не смешно. Ни черта.       В такие моменты хочется ударить человека, сказавшего данную ересь, выбить из него всю поганую дурь, расколошматить, размазать по белой стене, написав живописную картину его же кровью. Но вместо этого я улыбаюсь, как идиот и отшучиваюсь. Психологи говорят, что шутки — защитная реакция, и может быть, они и правы, но от этого не легче — наоборот, всё намного хуже. Я слаб, раз уж не могу реализовать свои желания, раз уж я пытаюсь защититься вместо того, чтобы нападать.       Одно лишь успокаивает: невосприимчивость к физической боли. По вечерам, разбивая руки в мясо, ломая пальцы, отрезая части плоти, я ничего не чувствую. Подобная терапия помогает больше смеха, потому что она отрезвляет, даëт понять себя. Иногда ловлю себя на мысли, что с каждым прожитым днём всё больше превращаюсь в чудовищного мазохиста, а так и до садизма недалеко. Но мне не хочется убивать кого-то, лишь самого себя.       Помимо мрачных мыслей, меня посещают и пара хороших. К примеру, я часто задаюсь вопросом: а что сделал бы Влад на моём месте? Ответ кажется странным, даже каким-то стандартным и скучным. Но такова суровая реальность, таков сам Влад.       Колья — вот что станет для него развлечением. Привычным, давно отточенным до идеала, любимым. Ну, или он станет работником кол-центра, что менее вероятно. В любом из случаев он не сидит сложа руки, в отличие от меня, проводящего своё жалкое существование в тёмных уголках тесной комнаты. Дракула ведь не должен быть таким. Таким уставшим, таким жалким трусом, который не может просто встать и уверенно зашагать вперёд.       — Ты не Дракула, Раду. Ты крыса, оставивший след в истории только благодаря предательству, а твой брат-кровопийца получает все лавры. Просто прекрасно!       Лезвие ножа точно проникает в слой кожи, оставляя раны, но не более того. Ни крови, ни боли — абсолютно ничего. Вытаскиваю нож обратно, вглядываюсь в него, как в зеркало и томно вздыхаю от беспомощности. В следующие секунды я прислонил оружие к груди, туда, где сердце уже давно не бьётся. Знаю, что больно не будет, но всё равно ведь страшно. Закрываю глаза, представив перед собой Штефана, упивающегося зрелищем моих мук.       — Помнишь свою дочь, господарь? — шипит он, скалясь. — А ведь она моя жена и прямо сейчас рожает детей от меня. Твоих внуков от меня.       Дрожь пронзает тело. То, что я не чувствую физическую боль, не значит, что я не чувствую моральную. Именно чувства дают возможность побыть настоящим, тем, кем я был, но не являюсь сейчас. Чувства хранят самое дорогое — воспоминания. Они помогают мне, лечат. Солёные капли катятся по щекам, и я со всей дури вспарываю свою грудную клетку, при этом представляя, что убиваю Штефана одним лишь ударом. Его рот наполняется густой кровью, глаза мутнеют, а я шепчу в пустоту.       — Это тебе за мою Рицу, ублюдок…       Победно вырываю полусгнивший орган, будто держу в руках не своё, а его сердце. Уверен, оно такое же чёрное и чёрствое, как и у меня. Но вдруг моё сознание вернулось в реальность, заставив меня скривиться от отвращения. Я швырнул сердце на пол, будто мячик. Осознание того, что ты медленно сходишь с ума, теряясь между сном и явью пугает, бесит.       Я не Дракула ни разу. Ни Басараб, чёрт побери. Я просто Раду, мученик, который, даже избавившись от всех врагов, остаётся никем, лишь жалкой тенью своего брата. В моменты, когда мне по-особенному паршиво, я открываю запылившуюся тетрадь и пишу в пожелтевших от времени страницах пером. Люди обычно называют это дневником, но для меня это календарь. Я словно заключённый, приговорённый к казни, отчитываю тот самый день, когда всё наконец закончится, день, когда я смогу сделать свою последнюю запись и сжечь всё к чертям. Но до тех пор мой удел — лишь писать, перечитывать, рвать страницы. Нечасто заглядываю в самый первый лист, потому что не хочу переживать пережитое, хочу оставить всё как есть. Однако сегодня, собрав всю оставшуюся смелость, я вновь читаю вслух. А там кривым почерком выгравировано всего два заветных слова:       Я умираю.