Obsession

      Когда Баэль заявляет, что его привязанность к королю странная, Паймон просто не понимает. Это ведь совершенно нормально - быть преданным от начала и до конца, заботиться, желать защитить... Паймон никогда не думал о том, что кто-то из них может не чувствовать подобного.       Баэль в ответ отрицательно качает головой и пробует объяснить иначе - "это слишком". "Слишком" - что? Паймон не понимает. Как вообще любовь к королю может быть "слишком"? Это как "слишком любить солнце" или "слишком хотеть достичь Небес". Абсурд.       Баэль вздыхает, понуро склоняя голову. Он выглядит подавленным, на его лице, кажется, какая-то невыразимая тоска пополам с обречённостью. Паймон спрашивает, в чём дело - собрат лишь кидает напоследок "ты одержим" и уходит прочь. Паймону бы окликнуть его, выпытать истинную причину его тоски, но нет, это же Баэль, этот упёртый ангел - если он решил, что разговор окончен, ничем его уже не проймёшь. Паймон решает отложить новую попытку на попозже и старается не думать, что Баэль тоже может оказаться болен.       Силы покидают Паймона стремительно, утекают как вода сквозь пальцы. Он хочет надеяться, что время ещё есть. Хочет, но не может. Король лжёт - это очевидно. Король лжёт, и Паймон его не винит. Никого из них не вылечить, их гибель - вопрос времени. И то, что болезнь не касается короля - воистину знак свыше, благословение Небес. Бог благоволит ему. И оттого Паймон ещё более утверждается в своём желании спасти, защитить, уберечь его от страшной судьбы, которую он сам себе и создал.       "Он одержим" - решает Паймон. На самом деле, он берёт слова Баэля и просто использует их в отношении короля. Потому что так же, как Паймон решительно готов умереть за Сика Маду, так Сика Маду готов умереть за Микаэлу. Нет, страшнее, чем просто умереть, - обречь себя на адские муки, чем бы они ни являлись. "Я бы тоже смог" - думает Паймон. Ему страшно, но одна мысль о короле, о том, как будет счастлив он, достигнув Небес, - его радостная улыбка и теплый взгляд золотых глаз - одна лишь эта мысль наполняет душу решительностью, которую ничто, кажется, не способно сокрушить.       Грудь сдавливает со страшной силой - приступ кровавого кашля сгибает тело Паймона пополам, роняет на колени. Хорошо, что Баэль ушел - ему было бы больно видеть это. (Возможно, он тоже по-своему одержим). Иногда кажется что это - всё, - что больше уже не подняться на ноги. Но приступ отступает - Паймон снова может дышать, может стереть кровавые брызги с рук. Только в груди по-прежнему тянет, потому что дело не только в болезни. Потому что мысли о короле всегда сладко-горькие. Возможно, Баэль прав. Возможно, "слишком" - слишком слабо сказано. И "одержим" - тоже. Паймон не мыслит себя без короля. Он не помнит, когда это началось и ему не важно. Он любит его, он готов вырвать себе сердце и преподнести королю на блюде, если бы только это могло служить действительно весомым доказательством. Ему не нужна взаимность, он готов принять и отвержение, и ненависть, и смерть - а всё это, вероятно, действительно ждёт его в ближайшее время, потому что то, что он задумал, заслуживает самой суровой кары. Не потому, что в убийстве Микаэлы есть что-то противозаконное: напротив, избавиться от него - благое дело. Но это так же означает разбить сердце королю. Это означает стереть прекрасную улыбку с его лица, потушить солнечный блеск в глазах.       Наверное, Паймон - грешник, отвратительный страшный грешник. Он сотворил себе кумира, в своём сердце он вознёс Сика Маду на Небеса и поставил прежде Светила. Король, Сика Маду, - его, Паймона, Небеса, его Солнце, его Бог, его любовь. Он готов гореть в аду за это святотатство.       И именно потому он решает сделать это ещё раз, попробовать напоследок вразумить короля, донести до него в стотысячный раз эту простую, логичную мысль - убить Микаэлу необходимо, как можно скорее, прямо сегодня, прямо сейчас. Он хотел бы взять эту ношу на себя и нести клеймо ненависти Его Величества. Или, по крайней мере, быть тем, кто сможет утешить короля тогда, когда он сам оборвёт эту маленькую бессмысленную фальшивую жизнь. Как угодно, только бы его Солнце было живо и достигло Небес.       Паймон является в покои короля глубоко за полночь. Сика Маду сидит на кровати и работает - кажется, круглыми сутками, - но находит время на него, закрывая все экраны. Под золотистыми глазами залегли глубокие тени, коса растрёпана и одежда сидит как попало. Паймону совестно: это явные признаки переутомления, самоотдачи на износ, а он всё равно восхищается, всё равно видит прекрасное.       Наверное, он молчит слишком долго - голос Сика Маду звучит уставшим и сонным, он спрашивает, что случилось. Паймон подходит ближе, практически вплотную. Затем падает на колени и начинает говорить - ровно то, что говорил все эти дни, не по разу и не по два. Он просит... нет, умоляет убить Микаэлу, по сотому кругу, по тысячному разу объясняет, почему это так важно. Ему хочется вцепиться в ноги, обнять колени и не отпускать до тех пор, пока король к нему не прислушается, но Паймон такого себе, конечно не позволяет. Вместо этого он повторяет одно и то же, снова и снова - и не слышит утвердительного ответа. Это невыносимо, его грудь стискивает, сдавливает, сжимает всё сильнее - сердце горит и, кажется, выжигает здравый смысл. Паймон вскакивает на ноги, он смеет повысить голос, он смеет заявить "Вы не правы!" Его душа полыхает в адском пламени - "Вы нужны мне!" вместо "Вы нужны нам", непреднамеренно, но так искренне. Почему-то просто сказать "я люблю Вас" не выходит, хотя в этом нет ничего дурного - это так же естественно, как дышать, как тянутся к Небесам, как питаться Солнцем. Но Паймон не может, его горло сжато изнутри неведомой силой.       Король закрывает глаза и вздыхает, намереваясь сказать сотню раз сказанное, повторить тысячу раз повторенное. И Паймон не выдерживает. Он просто не способен выдержать это снова. Он не знает, как ему быть, как ещё донести до короля истину, если тот не желает её услышать. От бессилия ли что-то изменить или же просто теряя равновесие от невыносимой боли, Паймон бросается на него, валит на кровать, прижимает за плечи так крепко, как может. Он хочет, очень хочет что-то сказать, но не знает таких слов, которые могли бы донести до его короля эти спасительные мысли, проникнуть в его сердце, убедить отказаться от задуманного безрассудства, каким бы оно ни было. Паймон сжимает его плечи, не жалея сил, сдавливает так, что чувствует, как острые кости под ворохом тканей, впиваются ему в ладони. И не может выдавить из себя больше ни слова.       На красивом лице его короля - удивление и замешательство. Это то самое выражение, с которым он смотрит на что-то, что действительно выбивает его из колеи, на что-то, чего он искренне не понимает: глаза распахнуты, губы приоткрыты. Лицо короля так близко, и Паймон хочет что-то сделать, но не знает, не понимает что, - просто быть как можно ближе, залезть ему под кожу, стать единым организмом, чтобы король наконец увидел, услышал, понял. И поступил правильно.       - Паймон, - зовёт Сика Маду. Голос у него сейчас тихий, немного севший, уставший.       Паймон хочет ответить хоть что-то - честно хочет. Но нет сил даже вдохнуть - он лишь смотрит и не понимает, почему лицо короля всё влажное, почему он... нет, это Паймон плачет, и его слёзы стекают по коже короля прозрачными каплями невыразимой печали.       - Паймон.       Он снова зовёт его - так мягко и так грустно, что Паймон больше не способен этого выносить. Его руки подгибаются, и он падает на твердую узкую грудь - под слоями одежд бьётся родное, любимое сердце. Его король, Сика Маду, так непозволительно ласков к нему сейчас, так добр - он гладит Паймона по волосам, проводит рукой меж крыльев, по спине. Не злится. Успокаивает как малое дитя. Улыбается куда-то в волосы - дыхание щекочет макушку. Они лежат так какое-то время, пока ком в горле Паймона, тугой узел в его груди рассасываются, отпуская, позволяя, наконец, дышать. Король берёт его лицо в свои ладони, невесомо целует в лоб прежде, чем аккуратно отстранить от себя.       - Ты устал, - говорит он. - Ступай, тебе нужно отдохнуть.       Паймон хочет остаться, хочет лечь с ним - пускай хоть в ногах, хоть на полу. Не уходить и не отпускать. Он не слушается, пытается снова преклонить колени, умолять, сам уже не вполне понимая, о чем. Но Сика Маду качает головой - "нет". Снова берёт за плечи, но Сика Маду упирается ему ладонью в грудь - "нет". Хочет, чтобы его лицо снова было так близко, чтобы ощущать дыхание, видеть каждый лучик в солнцеподобных радужках. Но Сика Маду говорит ему четко и ясно:       - Нет.       Говорит прямо в губы. Ещё немного - и его король ощутил бы привкус крови на языке, понял бы, насколько глубоко отчаяние, в которое Паймон погрузился, насколько обжигающе горяч его личный ад, в который этот глупый ангел добровольно загнал себя. Он бы понял, думает Паймон, может, тогда бы он всё понял? Но его король говорит "нет" - и отказывается принимать истину. Его король говорит "нет", и это значит, что он не отступится, сделает всё по-своему, погибнет или будет страдать вечность ради своего творения. Сика Маду говорит "нет", и одно это слово бьёт Паймона наотмашь, убивая в нем последние сомнения.       Паймон грустно улыбается, кивает, отступает. Он извиняется - и за совершённое, и за ещё несвершившееся, но королю об этом знать не стоит. И покидает покои с решимостью обречённого, идущего на казнь: он сделает это. Завтра, после церемонии, всё свершится - Микаэла умрёт. А Паймон отправится в ад, счастливый.