Вернуть прошлое

      Ренфилд пропадает ночью: вот вечером он был, а утром его уже нет. Он не появляется дома и не отвечает на звонки уже второй день. Они опаздывают со сдачей материала, критически опаздывают, но Джонатана сейчас это почти не волнует. Все, о чем он может думать — найти этого безответственного придурка, где бы он ни был, хоть из-под земли вырыть, если понадобится.       Кирпичный дом, где Ренфилд снимает квартиру, торчит один, как красная уродливая бородавка, на краю пустыря. Привыкший глаз автоматически находит нужные окна, первые два на седьмом этаже считая от правого угла. Темные. Одно из двух: либо Ренфилд дома и спит как убитый, либо шляется черт знает в каких трущобах. Или торчит под окнами Ван Хельсингов, но это уж вряд ли — сегодня воскресенье, Люси наверняка будет спать допоздна.       Джонатан бежит на седьмой этаж, перепрыгивая по две ступеньки за раз, а рука уже сжимает ключ. Ренфилд сам на этом настоял, еще давно, во времена первого передоза. Тогда собственная жизнь еще имела для него какое-то значение. В груди тревожно давит. Джонатану не хочется думать, что он может найти в квартире, или еще хуже — не найти. Он мягко вставляет ключ в замок, наваливается на просевшую в петлях дверь и поворачивает. Квартира встречает его тусклым сумраком, затхлым воздухом и бардаком. Где бы Ренфилд не жил, он рано или поздно превращает свое жилище в свалку, и бороться с этим бесполезно. Мина не раз читала ему лекции о губительном влиянии бардака на работу мозга, пытаясь хотя бы напугать. Сначала он и правда пугался, но теперь лишь мрачно молчит, кивает и продолжает жить по-старому. Он просто не видит смысла что-то менять. Так однажды и сказал Джонатану — какой смысл наводить порядок в комнате, если в жизни все равно остается бардак, с которым ничего не сделать? Смысл… Вещи теряют для него смысл одна за другой, и сейчас на плаву он держится только из-за работы и Люси. Да, это нездоровая, почти маниакальная одержимость, но Джонатан закрывает на это глаза — пусть уж лучше Ренфилд следит за Люси дни напролет, чем не выдержит и выпрыгнет из окна.       В коридоре на полу валяются туго набитые узлы, торчат углы рам; Джонатан едва не падает на какую-то из них и тихо матерится от боли — ободрал в темноте руку. Ощупью он пробирается в замусоренную спальню. Сердце радостно подпрыгивает при виде Ренфилда, пластом лежащего на кровати, но тут же снова сжимается: он слишком неподвижен. Спящие люди не могут так лежать. Джонатан с трудом оказывается у кровати и хватает Ренфилда за запястье. Теплое, и пульс слабый, но есть. Слава Богу…       — Просыпайся! — не слышит. Даже не шевелится. Джонатан встряхивает его так, что кровать шатается: — Ренфилд, Ренфилд, проснись! Да проснись же ты!       Ренфилд вздрагивает и медленно поднимает голову от линялой подушки. Капюшон падает ему на плечи, открывая лицо: серое, все в каких-то разводах, под потухшими глазами черные круги. Растрепанные волосы плохо прикрывают наливающуюся на лбу ссадину; опять где-то проторчал всю ночь со своей камерой и вернулся под утро. Джонатан вглядывается ему в глаза, силится увидеть — расширены ли зрачки, кололся ли он снова. Ренфилда это, разумеется, всегда страшно бесит, но ведь он обещал, обещал завязать!       — Ну и где ты был на этот раз?       Джонатану приходится сильно постараться, чтобы в голосе не звучал упрек. В конце концов, у него нет пока никаких доказательств. Однако Ренфилду всегда и везде мерещатся обвинения: он огрызается и плюется ядом, самым раздражающим образом обгрызая ногти — чтобы досадить, не иначе. Ему хочется ссоры, Джонатан это чувствует. Ему самому хочется накричать на Ренфилда, отвесить ему затрещину и уйти; раз его помощь не нужна, чего ради он старается?! Вот только если они сейчас поссорятся, Ренфилд так и останется тлеть и гнить в этой заплесневелой квартире, потому что а зачем выходить наружу? Зачем вообще что-то делать, ведь во всем этом нет смысла. И в жизни тоже нет смысла. Тогда зачем вообще жить?       Какая-то часть Джонатана тихонько замечает, что вообще-то Ренфилд имеет право гробить свою жизнь, если ему так хочется. Имеет право убивать свой мозг наркотиками раз за разом. И даже из окна выпрыгнуть имеет полное право. И это действительно так. Но Джонатан знает, что прежний Ренфилд — настоящий Ренфилд — никогда такого не хотел. И никогда бы такого не сделал, о нет. Пожалуй, никто так не любил эту жизнь, как он.       На кровати нынешний Ренфилд заходится от кашля и вместе с одеялом валится на пол. Из складок выкатывается короткий толстый шприц. Пустой. Джонатан подбирает его первым и видит внутри знакомый налет. Желание врезать становится почти непреодолимым.       Прежний Ренфилд… в такие минуты Джонатану кажется, что его и не было никогда — слишком долго он видит эти проклятые шприцы, слишком давно все катится к черту.       — Ты опять? Откуда это?       Ренфилд пытается отобрать шприц, путаясь в одеяле; оправдывается, уверяет, что завязал, что шприц просто старый. У него трясутся руки и срывается голос, и Джонатан ему не верит: Ренфилд трижды за последние полгода обещает бросить и начинает заново через пару недель. Джонатан продолжает давить. Ренфилд злится, хамит, обижается. Провоцирует. Хочет, чтобы Джонатан сорвался. И тот срывается. Он кричит, он ругается, он упрекает, надеясь наконец достучаться до совести Ренфилда. Ведь нельзя так с собой, нельзя, черт возьми!       — Сколько раз я тебя просил! Сколько раз просил бросить! А потом тебя приходилось откачивать, последний раз врачи были уверены, что ты безнадежен!       Этого не выдерживает уже сам Ренфилд. Он кое-как выпутывается из одеяла и с треском распахивает окно. Стекла звякают, в комнату врывается сквозняк.       — Тогда зачем вообще мучаться, раз я безнадежен? Если я вас всех так достал? Есть же отличное средство! Раз, и готово! Нет Ренфилда — нет проблем!       Он на грани истерики, задыхается, дрожит, смотрит исподлобья зверем. Глаза горят от злости — и боли. И Джонатан только теперь слышит, сколько отчаяния в его голосе. И это невыносимо, совершенно невыносимо, но он так рад видеть и слышать что-нибудь кроме этой бесконечной злости, которой Ренфилд отгородился от мира. Словно сквозь угрюмую маску проглядывает тот смешной парень из прошлого. Все вокруг давно твердят, что ничего уже не вернуть, что дело безнадежно — даже сам Ренфилд убежден, что безнадежно. Но Джонатан продолжает верить. Он слишком скучает по тому парню из прошлого, временами нахальному, временами заносчивому, но такому живому. Тогда все было пусть не хорошо, но куда лучше. И проще. Ну зачем, зачем Ренфилд вообще попробовал эту дрянь?       Они были совсем еще зелеными, когда все это стряслось, только из института. Типичная история, «классический сюжет», говоря языком журналистов: мутная компания, злоупотребляющая направо и налево. Какая-то группа художников, мнящих себя богемными творцами и вечно накуренных. Ни Джонатану, ни Мине они не нравились, и те не раз пытались предостеречь Ренфилда, однако Ренфилд даже тогда был ужасно упрям и поступал по-своему. И все было хорошо, пока он возвращался с этих тусовок вменяемый и трезвый. А потом его уговорили. Как именно, Джонатан не знал — сейчас уже и не выяснишь, а тогда спросить духу не хватило. Они слишком боялись сделать что-то не так, потерять контроль над ситуацией. Ренфилду долго выговаривали за сумасбродство, и он, напуганный страшными перспективами, порвал со своей дурной компанией. Но было уже поздно. Через полгода он повредил руку, надолго потерял возможность снимать, его уволили с работы — и у него случился передоз. Джонатан дневал и ночевал в больнице, не отходя от койки и молясь, чтобы этот ад скорее прекратился.       Ренфилда выписали через пару дней. И вот тогда стало ясно, что настоящий ад только начинается. Если бы не ключ от квартиры, который насильно был выдан Джонатану, может быть, сейчас и некого было бы спасать.       Ключ успокаивающе оттягивает карман пальто, а Ренфилд, пока еще вполне живой и подлежащий спасению, стоит напротив и сжавшись ждет новой выволочки. Ну конечно, за такую-то выходку. Лицо у него злое, сердитое, глубоко спрятанную боль и стыд можно увидеть, лишь приглядываясь. Тусклый свет с улицы падает ему на лицо, и Джонатан краснеет от стыда: зрачки в норме. Если бы он кололся вечером или ночью, они не успели бы сузиться. Он и правда держится. Откуда у него столько сил? Другой бы давно уже свел счеты с такой жизнью, а Ренфилд держится. Ради них, хотя никогда этого не признает, слишком уж он упрямый баран. Эх, вот если бы только он согласился познакомиться с Люси! Кто знает, может, она повлияла бы на него благотворно — и уж ему точно стало бы легче, будь у него возможность смотреть на нее прямо, а не из-за кустов…       Ренфилд, точно услышав его мысли, хрипло и горько фыркает. Свято верит, идиот, что Люси шарахнется от него, едва увидит. Или так боится Ван Хельсинга? Джонатан оглядывает товарища и приходит к неутешительному выводу, что для страха у Ренфилда, пожалуй, есть основания. Все-таки расческу в руки иногда стоит брать. Любой порядочный отец будет волноваться, если увидит возле своей дочери человека с прической в стиле «героиновый шик».       Джонатан, должно быть, слишком пристально смотрит, потому что Ренфилд, недовольный повышенным вниманием к своей прическе, снова показывает зубы:       — Ну, что ты на меня пялишься? Пытаешься по синякам у меня под глазами вычислить, когда я кололся в последний раз? Моим словам-то ты не веришь! — он больше не пытается спрятать съедающую его боль, она звучит в каждом слове.       — Да нет, пытаюсь прочесть по глазам, будешь ты прыгать из окна или все-таки нет, — тихо отвечает Джонатан на несмешную шутку еще менее смешной.       Ренфилд оценивает шутку по достоинству. Он отворачивается к окну, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник. Его снова душит кашель, и на миг в Джонатане оживает тревога. А вдруг все-таки колется?       — Ломка?       — Бронхит.       — Опять?       — Это старый. Недолечил. Ты меня предупреждал, знаю.       Кажется, кашель отнимает у него последние силы — даже злость и та куда-то пропадает. Остается тоска и какая-то пугающая обреченность. В гнетущей тишине Джонатан приближается к нему. Смотрит на поднятые, словно в ожидании удара, плечи, потом на шприц, который все еще сжимает в кулаке: на нем нацарапана дата двухмесячной давности. Черт возьми…       Плечо Ренфилда вздрагивает, когда Джонатан кладет на него ладонь. Тот выглядывает в окно, вздыхает с облегчением. Проклятый шприц падает в мусорный бак под окнами со страшным грохотом.       И тут Ренфилд наконец ломается.       — Я пытаюсь бросить, Джон, — шепчет он горячо и отчаянно. — Я правда пытаюсь…       Джонатан пытается его успокаивать. Говорит, что все понимает, что волнуется, извиняется — это меньше, ничтожно меньше того, что он должен сказать, но он не знает, как выразить словами все, что чувствует сейчас. К счастью, этой малости Ренфилду хватает, и он оживает. Его улыбка кривится на сторону, шутки по-прежнему отдают горечью, и все же… все же что-то в этих искореженных временем чертах осталось прежним. Джонатан боится дать чувствам слишком много воли и отступает на кухню, готовить кофе, а потом и вовсе сбегает из дома под благовидным предлогом, когда видит Ренфилда в его старом джемпере. Это был первый рождественский подарок от Мины и первое Рождество, которое они отмечали втроем — всего через полгода после знакомства.       Джонатан и Ренфилд вместе учились и даже не подозревали о существовании друг друга примерно курса до третьего. И так и не узнали бы, если бы не работа над одной статьей. У Джонатана тогда не было ни одной удачной фотографии для сопровождения, а Ренфилд тщетно изводил бумагу в попытках написать что-то дельное. Все случилось до смешного нелепо, прямо как в кино: обед, два студента вместо еды хмуро медитируют над своими недостатейками, затем взгляд, момент, искра, взрыв… Они взбесили друг друга с первой же фразы. И сделали статью вместе. А потом еще одну, и еще — уж очень удачный выходил материал, больно хорошо они работали вместе. К выпуску, когда в их компании уже появилась Мина, Джонатана было от Ренфилда за уши не оттащить. Или Ренфилда от него.       Этот дуэт, казалось, благословили сами небеса. Джонатан еще не видел человека, который бы так кипел энергией. Ренфилда не нужно было уговаривать и звать: одно слово, и он мчался за тобой с огнем во взгляде и камерой в руках. Он горел своей работой, тоже верил, что мир можно сделать лучше. Наверное, за это он Мине и понравился, несмотря на свой диковатый вид — в нем всегда была некая сумасшедшинка. Ренфилд раньше даже шутил, что невозможно быть преданным своему делу, не будучи немножко психом.       Теперь в нем не осталось почти ничего, кроме преданности делу и сумасшествия, заменивших все остальное. Сердце болезненно сжимается, Джонатан ускоряет шаг. Ему не хочется надолго оставлять Ренфилда одного. Не сейчас.       Возвращается он через восемь с половиной минут и застает Ренфилда спящим за кухонным столом. В этот раз сон оказывается куда тревожней, и в конце концов Джонатан будит товарища, заслышав, как тот стонет сквозь крепко стиснутые зубы. Ренфилд не сразу понимает, где находится; он испуганно оглядывает кухню, словно видит ее впервые в жизни.       — Что с тобой?       — Ничего, Джон. Кошмар приснился. Просто кошмар.       Кошмары ему снятся регулярно. Джонатан как следует усвоил, что лучшее в таких случаях — не допытываться. Ренфилд все равно ничего не скажет, а рука у него тяжелая, даром что ничего больше штатива в жизни не поднимала. Вместо вопросов приходится вспоминать, сколько ложек сахара класть в кофе, три или четыре. Он останавливается на трех с половиной и тянется за сливочником.       От кофе Ренфилду сразу становится лучше. Интересно, когда он вообще ел последний раз, думает Джонатан, поглядывая на него сквозь пар, курящийся над кружкой. Задать вопрос ему мешает шорох из прихожей: на придверном коврике, забитом песком и грязью, обнаруживается письмо с кроваво-красной восковой печатью. Имя и адрес выведены каллиграфическим старомодным почерком, и Джонатану требуется несколько минут, чтобы разобрать слова.       — Это от графа Валахского, — наконец заключает он с изумлением. — Я вскрою?       — Валяй, — Ренфилду так любопытно, что он подается вперед, пожирая взглядом конверт, лицо его подергивается от нетерпения.       Письмо написано так же замысловато, как и адрес, но суть его предельно проста: граф Валахский просит — или, скорей, требует — встретиться, потому что хочет поговорить о чем-то очень важном. Джонатана как молнией поражает. Ну, конечно, вот он, шанс изменить существующий порядок, и он прямо у них в руках!       — Он хочет встречи, Ренфилд! Хочет о чем-то поговорить!       — Ты думаешь, это то, что нам нужно? — недоверчиво уточняет Ренфилд.       — Это именно то, что нам нужно! Ты же со мной?       Джонатан знает ответ заранее. Ну конечно, Ренфилд с ним. Они же всегда работают вместе, по-другому и быть не может. В Ренфилде-нынешнем почти ничего не осталось от себя прежнего, но его верность не смогли стереть ни наркотики, ни сумасшествие. Он может сколько угодно спорить, ворчать, отрицать, таков уж его дурной характер, но он пойдет за Джонатаном хоть на край света. Потому что верен тем, кого считает друзьями. Верен тому, что считает своим делом. В этом он — такой же, каким был. И за эти крохи стоит еще побороться.       — Дай мне пять минут, — звучит извечный ответ. — Камеру с курткой возьму.       Джонатан ждет у дверей, вертя ключ между пальцами. Ренфилд появляется в полной экипировке: руки сжимают верную камеру, во взгляде горит огонек. Далеко не такой, как прежде, это всего лишь тень старого пожара, но этого вполне достаточно. Пока достаточно.       Люди говорят, что прошлое не вернуть, однако Джонатан с ними не согласен. В этом мире возможно сделать все, нужно лишь найти правильный способ. И он готов искать сколько угодно, чтобы вернуть Ренфилду смысл жизни. Вернуть ему самого себя.